Путешественник во времени друг Джордано Бруно.

– Право же, любезный Фантонель, ваше знакомство с эти сумасбродом Джордано, ни к чему хорошему не приведет.

– Что же плохого может выйти из простого знакомства? – Как всегда, мгновенно «вплыл» в ситуацию: теперь я молодой, скорее средних лет итальянский повеса, эдакий светский бездельник, сын довольно обеспеченных родителей. Обеспеченных настолько, что их отпрыск вполне мог себе позволить разделять фривольные взгляды и суждения, пропагандистами которых были такие люди, как Бруно, считавший себя учеником самого Николя Коперника – польского астронома, механика, математика и экономиста. И хотя учитель скончался пятью годами раньше рождения ученика, но его идея гелиоцентрической системы мира настолько захватила Джордано, что он противопоставил ее против господствовавшей в тот период времени аристотелево-птолемеевской системы устройства мира, и даже расширил, сделав из неё философские выводы и указав на такие отдельные факты, как то, что звёзды – это далекие солнца, и что существуют неизвестные небесные тела в пределах нашей Солнечной системы, а так же то, что во Вселенную наполняют бесчисленное количество космических тел, подобных нашему Солнцу.

– Из простого – ничего, – мой собеседник, Лусио Тотти пожилой монах-доминиканец из Пизы, развел руками, – но вы покровительствуете ученику каноника эпохи Возрождения, положившему начало новым взглядам на устройство мира, целой научной революции! А вы не хуже меня знаете, как относится святая церковь ко всякого рода революциям.

– Да, знаю, – просто ответил я, как и надлежало избалованному сыну богатых родителей, которому все и всегда сходит с рук, – подобные взгляды объявляются ересью и преследуются по закону.

Тотти даже остановился.

– Меня просто поражает ваше спокойствие, – изумился он, – во времена Томаса Торквемады[1] Бруно давно бы давал показания в подвалах святой инквизиции, а может и вы вместе с ним. И тут уж для всех бы запахло жареным, причем не только в переносном, но и в прямом смысле.

– Бросьте, милейший Лусио, – я похлопал его по спине, – великий инквизитор уже скоро сто лет, как почил в бозе; времена сейчас другие.

Некоторое время мы шли молча.

– Не знаю, не знаю, – нарушил тишину богослов, – я бы на вашем месте не рисковал. Впрочем, кто я такой, чтобы давать советы наследнику рода Скоцини. Но помните, мой дорогой – умереть не страшно, страшно умирать.

– Откуда такая мрачность, святой отец, ни Бруно, ни тем более я, не делаем ничего плохого.

– И тем не менее, мне бы очень не хотелось, чтобы в последние свои минуты, вы, благодаря судьбу, давшую вам такую насыщенную событиями жизнь, в то же время горько не жалели о том, что эти события в ней произошли.

– Лусио, Лусио, – на этот раз я обнял старика за плечи, – право же, вы видите все в очень мрачном свете. Пойдемте выпьем, я знаю прекрасную забегаловку на углу Кузнечной улицы.

В средневековых городах улицы города обычно целиком были населены ремесленниками той или иной специальности, что и давало соответствующее название самим авеню. Почти в каждом городе была кузнечная улица, улица ткачей, оружейников или, как тогда говорили, бронная, гончарная, сапожная, кожевников и тому подобное.

– У меня нет денег, – богослов казался смущенным.

– Не обижайте меня, дружище – состояние моего родителя вполне позволит мне поить и кормить хоть пять лет весь ваш приход, при этом папахен даже не заметит ущерба для своего кошелька!

– Право, мне очень неудобно… – Замялся священник.

– Неудобно спать на потолке, одеяло сваливается, – ответил я поговоркой из ХХ века, а на вопросительный взгляд собеседника, не уловившего смысла шутки, только махнул рукой, – мне и самому очень бы хотелось промочить горло хорошим вином и закусить жареной курочкой и кальмарами, фаршированными рисом с бараниной. Неужели вы, любезнейший, заставите меня поглощать все это в томительном одиночестве? Право же, это не по-Христиански.

– Ну, – богослов сделал вид, что я его уговорил – эдакий компромисс с самим собой: что-что, а выпить и пожрать любят все святоши, тем более, за чужой счет, – только чтобы скрасить вашу трапезу и доставить удовольствие, друг мой.

– Даже не сомневаюсь, что именно поэтому, – не удержался я от некоторого сарказма, впрочем, доминиканец пропустил его мимо ушей.

Мы двинулись по узким улочкам. Несмотря на то, что времени было что-то около четырех часов пополудни, и солнце стояло достаточно высоко, мы шли, чуть ли не в темноте. Дело в том, что дома (преимущественно из кирпича и камня) строились в несколько этажей, причем каждый из верхних этажей выступал над нижним так, что на улице был постоянный полумрак. Архитектура городских домов была в общем несложная и довольно однообразная. Здесь лишь здания общественного назначения, такие как городские соборы и церкви, ратуши, где помещались городские управления, да немногие дома-дворцы богатых купцов и проживающих в городах феодалов, к коим, кстати, относился и я, выделялись среди других своими размерами и украшениями.

Было достаточно жарко и душно. Так как улицы в этой части города были не мощеные, пыль висела в воздухе столбом, набивалась в рот и нос, дышать становилось тяжело. Мы со святым отцом мужественно пробивались в нужном нам направлении, то и дело уворачиваясь от помоев и экскрементов, которых жители, не имея канализации и мусоропровода, выплескивали прямо из окон. Я не любил эту часть города, но что-то постоянно влекло меня сюда, наверное, мои пространственно-временные прыжки требовали постоянной эмоциональной подзарядки, поддержания себя в соответствующем тонусе: разнежишься – себе же хуже будет. Особенно, когда ты находишься в ипостаси богатого вельможи.

И все же, надо было быть осторожным: по причине скученности городского населения, множества нищих и прочего бесприютного и беспризорного люда, отсутствия больниц и какого-либо регулярного санитарного надзора средневековые города были постоянными рассадниками всяких эпидемий. Воду добывали из колодцев и непроточных источников, в которые часто попадала зараза, а дезинфицирующих средства пока изобретены не были. Эта антисанитария отражалась и на одежде жителей: среди горожан были распространены высокие деревянные башмаки, которые позволяли жителям не пачкать свою одежду на грязных и пыльных городских улицах. Так что я, в своем щегольском наряде и туфлях с подошвой из телячьей кожи, смотрелся здесь несколько странно, если не сказать чужеродно. Впрочем, когда мы с отцом Тотти расположились, наконец, на стульях с высокими спинками, и я сделал заказ, высыпав на стол, сколоченный из грубо обработанных досок, горсть золотых монет, никто не стал задавать мне вопросов по поводу одежды – всем стало понятно, что обслужить визитеров надо со всей почтительностью и максимально возможной скоростью.

…На следующий день я был разбужен лакеем еще до полудня. Голова казалась абсолютно пустой, но это точно было не так – что-то же в ней звенело?

– Какого черта?! – возмутился я, и уже было хотел запустить в слугу тапком, но замешкался с поисками.

– Синьор сам просил меня будить его в любое время, если прибудут известия о его друге Филиппо по прозвищу Ноланец[2], – поспешно сказал слуга.

– Это другое дело! – Я вскочил с кровати, ступни по щиколотку утонули в пушистом ковре, – я так давно не получал известий от Джордано, что действительно готов читать его послания даже ночью. Принеси мне воды для омовения, вина и холодной телятины с чесноком. Что еще подать на завтрак – решай сам.

Лакей протянул мне запечатанный сургучом конверт, почтительно поклонился и отправился выполнять мои приказания. Ну, а я, сломав печать, углубился в чтение.

«Милый друг!

Как, однако, быстро стало лететь время. Не могу понять, такое ощущение охватывает только меня, или с годами его ход ускоряется абсолютно для всех людей? Помните мое первое сочинение «Ноев ковчег», посвященное папе Пию V»? Кажется, что я писал его только вчера, а меж тем прошло уже двадцать два года! Или двадцать три? Ах, да какая разница.

Когда в 1576 году я был вынужден переехать из Неаполя в Рим, спасаясь от расследования о чтении запрещенных книг, Вы навестили бедного служителя церкви, и с поразительным тактом выслушали мои сомнения относительно непорочного зачатия Девы Марии, и даже – если я все правильно воспринял – разделили мой неортодоксальный подход к трактованию Троицы. Увы, Вы единственный, кто благосклонно воспринял мои взгляды; церковь же тогда объявила их ересью. Оставив орден доминиканцев, и перебравшись на север, последовательно переезжал из Генуи в Турин, потом в Венецию, а затем и вовсе убрался из Италии. Где я только не скитался впоследствии: в Швейцарии, Франции, Англии, Германии. Впрочем, зачем я все это рассказываю – Вы же были у меня в Тулузе, когда я гостил во Франции в восьмидесятом году, да и в Лондоне – если не изменяет память – в восемьдесят четвертом. Пользуясь случаем, хочу еще раз поблагодарить за те щедрые пожертвования, что Вы сделали на мои исследования. Во многом благодаря им я издал ряд трудов, таких как «Пир на пепле»; «Изгнание торжествующего зверя», «Тайна Пегаса», «Килленский осёл», «О героическом энтузиазме». Но главной своей работой полагаю труд «О бесконечности вселенной и мирах». При случае, почтите добрым словом французского посланника Мишеля де Шатонеф де ла Мовисьера, чьему покровительству я так же бесконечно обязан.

Здесь, на Туманном Альбионе, я пытался убедить высокопоставленных лиц королевства в истинности идей Коперника, согласно которым Солнце, а не Земля, находится в центре планетарной системы. Я полагаю, что Бог и вселенная – суть одно и то же бытие; вселенная бесконечна в пространстве и времени, она совершенна, так как в ней пребывает Бог. Простые, неразложимые элементы всего существующего я назвал монадами. Они не возникают, не исчезают, а только соединяются и разъединяются; это метафизические единицы, психические и в то же время материальные точки. Душа – особая монада, а Господь Бог – монада монад.

Но мне не удалось доказать это ни Шекспиру, ни Бэкону. Они находятся в плену у Аристотелевой системы, считая Солнце одной из планет, вращающейся вокруг Земли. Только Уильям Гилберт, достаточно известный врач и физик, принял за истину систему Коперника, разделяемую и продвигаемую мною.

В октябре 1585 года я возвратился в Париж, где издал курс лекций по «Физике» Аристотеля. Годом позже переехал в Германию, но не смог найти работу ни в Майнце, ни в Висбадене, а в Марбурге, после зачисления в штат тамошнего университета, мне было вскоре запрещено читать лекции.

В Виттенберге я прожил два года – там меня ждал более радушный прием, и я довольно безбедно и, в соответствии с этим, не бесполезно, прожил там это время. После сорокалетия я переехал в Прагу, где сосредоточил литературную деятельность на сочинениях на тему магии. В 1589 году был уже в Гельмштедте, в следующем поселился во Франкфурт-на-Майне, откуда и шлю Вам с этим письмом свой привет и наилучшие пожелания.

Впрочем, милейший Фантонель, по отношению к Вам я слишком злоупотребляю своей рассказами о моих странствиях и своей привязанностью к науке. Хоть и не опираюсь на экспериментальную базу, а делаю ставку в основном на созерцания, наблюдения и умозаключения – ученым себя считаю без сомнения, что в наше время, не самая лучшая из рекомендаций. Семь лет прошло с последней нашей встречи. Возможно, Вы уже не так благосклонно относитесь к моим идеям и не разделяете моих взглядов. Если это предположение верно, то Ваши сомнения вполне понятны и извинительны – я становлюсь не слишком удобным товарищем. Святые отцы преследуют меня не только на континенте, но и в Англии. Для них я вероотступник, еретик.

Дорогой друг, если я нечаянно обидел Вас вышеизложенными сомнениями, прошу простить бедного философа – в последнее время мне пришлось испытать множество разочарований, в том числе и в людях, называвших меня своим другом. Мои умозаключения и утверждения, как и выводы великого Коперника, принимаются католической церковью «в штыки», и всякий, кто разделяет их, невольно сам попадает под пристальное внимание святой инквизиции – согласитесь, не самое приятное опекунство. Держусь на том, что сам называю «героическим энтузиазмом».

Но, если я по-прежнему Вам дорог, то буду рад нанести визит и выразить свое почтение осенью этого года лично. Дело в том, что устав переезжать с места на место в бесконечных попытках укрыться от всевидящего ока католической церкви, я принял приглашение молодого венецианского аристократа Джованни Мочениго. Он просит обучить его искусству памяти. Не берусь судить, насколько я специалист в данной области и преуспею ли в этом деле, но это хороший предлог, чтобы вернуться в Венецию.

Надеюсь застать Вас там в одном из дворцов Вашего глубокочтимого родителя.

Всегда Ваш, Джордано (Филиппо) Бруно.

Писано мая 21-го числа года 1591-го».

Завтрак давно был уже сервирован – слуга, не решаясь тревожить меня за чтением письма, сделал это тихо и незаметно. Кроме вина и холодной телятины, на мраморной столешнице присутствовали устрицы, фрукты в ассортименте, чищенные орешки, пирожные и обязательный редкий для этих мест и времени черный кофе. Рядом с чашкой стояло блюдце с тонко нарезанными ломтиками лимона – моя прихоть, так как в 16 веке их с данным напитком мало кто употреблял. На столе лежала записка.

Налив себе Фалернского, и сделав несколько глотков, развернул сложенный пополам лист.

«Фантонель, – значилось в нем, – мальчик мой, зайдите ко мне сразу, как только сможете. У меня к Вам есть серьезный разговор. Ваш отец».

Наскоро перекусив и выпив еще немного вина, поспешил в кабинет отца – он никогда не тревожил меня по пустякам, а раз уж удосужил себя заботой собственноручно написать несколько строк, значит дело и впрямь серьезное.

– Доброе утро, дорогой, – поприветствовал меня родитель.

– Доброе, – ответил я и коснулся губами его щеки.

Несмотря на раннее время, он был идеально выбрит и одет, что называется, с иголочки. Впрочем, как всегда – это мне отводилась роль балованного шалопая, а папа был государственный муж, обремененный общественными заботами, обязанностями и условностями.

– Присядь, – он указал на кресло рядом с письменным столом; если уж мы переходили на «ты», дело должно было быть из ряда вон, – у меня есть, что сообщить тебе.

Я повиновался, он сел напротив.

– Сын мой, – начал родитель, – не буду ходить вокруг да около, перейду сразу к сути: вчера, в ратуше городского управления, человек, достойный несомненного доверия, донес мне, что папа Григорий XIV…

– Никколо Сфондрати?

– Да, он. Как, кстати и кардиналы Джованни Антонио Факкинетти, и Ипполито Альдобрандини[3] то же. Так вот, Григорий XIV очень негативно настроен на счет некоего монаха бенедиктинца Джордано Бруно, нареченного при рождении как Филиппо. Папа готов подписать приказ о его задержании и аресте, как только тот ступит на землю Италии.

Отец внимательно и строго посмотрел на меня, я молчал, хотя не скрою – по спине у меня тек пот, и сосало под ложечкой.

– Надо ли тебе объяснять, – продолжил он, – что не только духовная власть, однозначно решившая признать Бруно еретиком, злоумышляет против него, но и светская вынашивает планы предать вероотступника справедливому суду?

– Нет, – проговорил я хриплым голосом.

– Может быть, у тебя есть сомнения, какой она вынесет приговор нераскаявшемуся грешнику?

– Нет, – повторил я.

– Что с тобой? – Отец больше интересовался, чем беспокоился? – Ты так бледен. Тебе плохо?

– Ничего, – выдавил я, – сейчас все пройдет – хлебнул вчера лишнего с отцом Лусио.

– Ай-яяй, – папа покачал головой, – надо беречь здоровье и не злоупотреблять горячительными напитками.

Он позвонил в серебряный колокольчик.

– Принесите бокал вина, – приказал слуге, – да не разбавляйте водой благородного напитка!

Через несколько минут щеки мои порозовели, голова перестала кружиться, и лицо, видимо, приобрело выражение, которое можно было принять за адекватное. Все это время отец терпеливо молчал.

– А не я ли говорил тебе, – наконец, продолжил он, – чтобы ты прекратил всяческие сношения с этим сумасбродом Бруно?

– Он не сумасброд, – решился я вступиться за друга, – он философ и прогрессивный ученый. Его теория о множественности миров…

– Хватит! – Отец резко встал. – Мне все равно, кто он. Я хочу, чтобы ты прекратил всяческие отношения с ним. Ты уже не маленький мальчик, и должен понимать, что если, несмотря ни на что, я терплю твои выходки и оплачиваю счета, связанные с ними, то мои возможности не безграничны, и по сравнению с возможностями папы Григория XIV – ничто! Ноль!! А я вовсе не хочу, чтобы мой единственный наследник сгорел заживо на потеху уличной толпе.

Воцарилась минутная пауза.

– Сегодня я получил от него письмо, – нарушил я тишину, имя ввиду опального философа – папа понял, – он собирается вернуться в Венецию. Могу я предупредить Джордано, чтобы он этого не делал.

Старший Скоцини надолго задумался.

– Что ж, – промолвил он наконец, – осторожность осторожностью, но мы люди чести – напиши ему лично и передай самому твоему доверенному слуге. Где сейчас Бруно?

– Во Франкфурте.

– Сообщи ему все, что услышал от меня, однако, не открывая имен и ни на кого не ссылаясь, конверт запечатай, но не нашей печатью, адрес не указывай вовсе. Филиппо узнает твою руку?

Я кивнул.

– Хорошо. Тому, кто повезет послание, строго настрого укажи держать язык за зубами, и воспользоваться ими только в том случае, если письмо у него попытаются отнять.

Я вопросительно посмотрел на отца.

– Пусть съест его! – Развел он руками.

Я поднялся и, поклонившись, собрался было покинуть кабинет, но родитель жестом остановил меня.

– И еще, не нуждается ли философ в деньгах?

– Не знаю точно, – улыбнулся я, – кажется, ему предложили неплохую работу, но если он последует Вашему совету – то вряд ли сможет за нее взяться.

– Впрочем, – махнул рукой папа, – что я спрашиваю – эти ученые-богословы всегда нищие. Возьми у моего казначея, сколько посчитаешь нужным. Но, сам понимаешь, твой посланник должен быть надежным на сто процентов.

– Ты лучший отец на земле, – я снова поцеловал его в щеку, и вышел из комнаты.

Не откладывая в долгий ящик, сочинил письмо, в котором как мог более иносказательно передал Джордано все, что услышал сегодня утром. Вызвал слугу, которому полностью доверял, вручил ему запечатанный конверт, два кошелька с десятью тысячами скудо и три заряженных пистолета. Произвел краткий, но строгий инструктаж, и, пожелав ему спокойной дороги, отпустил со словами: «Бог да благословит тебя».

Утомленный событиями сегодняшнего утра, да что скрывать – и возлияниями вчерашней ночи, рано разбуженный и изрядно переволновавшийся во время беседы с отцом, я лег отдохнуть. Лежал с закрытыми глазами и думал о том, что свой долг, как друга, выполнил до конца, Филиппо будет предупрежден и не покинет Германию, а изрядная сумма, которую я послал ему с позволения старшего Скоцини, позволит философу не только безбедно жить, но и продолжить свои научные изыскания. С этими утешительными мыслями я и погрузился в сон.

--------------------------------------------------------------------------------

Башня Нона в Римской тюрьме производила гнетущее впечатление. Меня невольно передергивало, когда представлял, что Бруно уже шесть лет сидит в этих застенках. Сам бы я никогда не нашел дороги к его камере, но тюремщик уверенно вел меня по каменным плитам коридоров – я все сделал так, что если бы нас схватили, то и ему было бы не отвертеться от веревки, как мздоимцу и вероотступнику. От веревки – это в лучшем случае! Так что, Толстый Тедд – так его звали – старался, что называется не «не за страх, а за совесть», а с точностью до наоборот. В большинстве случаев, так даже лучше.

Пропетляв некоторое время по тюремным лабиринтам, мы остановились в темном сыром помещении. Тедд воткнул факел в настенный держатель и сказал:

– Синьор, я могу гарантировать Вам не более получаса спокойной беседы. Потом произойдет смена стражи, а я подкупил только ту, что дежурит сейчас.

Я протянул ему кошелек, набитый золотом, но он отвел мою руку в сторону.

– Уже ничего не сделать – поздно. А рисковать я не хочу. Вы здесь по идейным соображениям, а я изменил своему долгу по меркантильным. Вам умирать будет легко, а мне глупо.

Он отступил на шаг и поклонился.

– Только полчаса, синьор.

Я остался в абсолютной тишине.

– Джордано… – Тихо окликнул я, – Джордано!

Несколько секунд безмолвие жило своей жизнью. Наконец, из дальнего угла помещения я услышал:

– Кто здесь?

Бросился в сторону голоса.

– Джордано, это я, Фантонель.

Навстречу мне из темноты подземелья поднялся бледный призрак. Он сделал несколько шагов вперед, остановился и неожиданно улыбнулся.

– Не зовите меня этим именем, – приведение раскрыло мне объятия, – католики скоро лишат меня всего, что связывало с их Богом. Я Филиппо, по-прежнему Филиппо.

Мы обнялись.

– Не ожидал Вас видеть, дорогой друг. – По лицу узника катились слезы, – если честно, у меня почти не осталось сил противиться натиску Ватикана. Я окончательно сломлен, и готов отречься от своих верований. Знаете, что они мне предложили?

В казематной темноте его глаза светились каким-то сумасшедшим блеском.

– Догадываюсь, – сказал я.

Он покивал головой.

– Да, инквизиция предъявила мне ультиматум: или признание ошибок и отречение, и тогда сохранение жизни, или отлучение от церкви и смерть. И, как думаете, что я выбрал?

– У меня нет сомнений.

– Зато у меня их целый сонм! Представьте, что я вынужден был пройти: Мончиниго оказался предателем, написавшим на меня несколько доносов, обвинив меня в том, что я реально говорил и в том, что даже не пришло бы мне в голову. В девяносто втором году меня арестовали…

– Но мое послание… Я ведь предупреждал Вас!

– Ах, спасибо, дорогой друг! Но я узнал о нем только когда уже прибыл в Венецию. Глупо было пускаться куда-то в новые скитания, и я остался в доме Джованни, будь он проклят! Уж простите, присланные Вами деньги исчезли неизвестно куда.

Некоторое время мы молчали. Мне было невыносимо больно за судьбу моего друга, что думал он – я не знаю.

– Годом позже, – меня напугал его обреченный голос, расколовший тишину, как упавший на пол медный кувшин, – меня выдали инквизиционному суду Рима. Мое общественное влияние, число и характер ересей, в которых я подозревался, были так велики, что венецианская инквизиция не отважилась сама окончить этот процесс.

– Но как же… – Начал было я, но Бруно только махнул рукой и продолжил.

– 27 февраля 1593 года я был перевезён в Рим, и тут, в римских тюрьмах провёл более шести лет, так и не согласившись признать свои натурфилософские и метафизические убеждения ошибкой.

– Наверняка они и не были ошибкой, но может быть ошибкой является то, что Вы не хотите от них отречься? – Задал я вопрос, к положительному ответу на который и пришел расположить друга.

Он усмехнулся.

– Ошибкой? Я говорил о единстве вселенной, ее бесконечности и постоянстве, потому как не существует ничего другого ее порождающего, а также то, что ее нельзя уничтожить, поскольку произойдет лишь превращение в иное состояние. Бесконечность вселенной говорит о том, что не может произойти ее уменьшения или увеличения. Форма, в которой воплощена материя, изменяется постоянно, но также постоянна и вечность материи. Я могу заблуждаться, но я не готов признать эти заблуждения ошибкой. Космическое пространство не имеет никаких ограничений в виде сферы звездного неба в неподвижном состоянии. Вселенная бесконечна, и по этой причине не может иметь центра. Из этого вытекает утверждение, что Вселенная имеет неисчислимое количество миров, в которых существует жизнь, и наша планета, лишь маленькая частичка этого необъятного пространства.

Он опять улыбнулся и продолжил:

– Вполне естественно, что мои утверждения, как и выводы великого Коперника, никак не принимались католической церковью в положительном смысле. Но именно уверенность в правильности такого учения помогла мне не пасть под пытками инквизиции и твердо стоять на своих убеждениях. Но я иссяк…

Знаете, В конце 1598 года Рим постигло наводнение, тюрьма инквизиции была затоплена, и я чуть было не погиб. Тогда я посчитал это хорошим предзнаменованием, а теперь горько жалею, что этого не случилось. Помогите мне, Фантонель…

– Я помогу Вам, Филиппо. – Меня неожиданно переполнило такой уверенностью, – но Вам придется поверить мне, как я сейчас верю Вам.

– Даже если Вы черт, я готов принять позицию, отстаивая которую, должен взойти на костер!

Я не решался сказать, но все-таки произнес:

– Ваши учения окончательно разрушит картину нынешнего представления о мире. Но при этом, Вы лишитесь священнического сана и будете отлучены от церкви. Вас передадут на суд губернатора Рима, поручая подвергнуть его «самому милосердному наказанию и без пролития крови», что означает, ка Вы понимаете, требование сжечь живым.

– Откуда это известно Вам?

Вместо ответа я произнес:

– В ответ на приговор Вы заявите судьям: «Вероятно, вы с большим страхом выносите мне приговор, чем я его выслушиваю», и несколько раз повторите: «Сжечь — не значит опровергнуть!»

Бруно как-то сник, вероятно, почему-то поверив мне безоговорочно. Он сел на сырой каменный пол, накрыл голову руками и спросил:

– И нет другого выхода?

– Во всяком случае, я его не знаю. – Я всего лишь повторил приговор истории.

– Впрочем, – неожиданно услышал я свой голос, – Ваше право опровергнуть то, что вы пропагандировали всю жизнь.

Филиппо молчал, и это молчание длилось бесконечно долго.

– Вы верите в то, что говорите? – Спросил он наконец.

– Не Вы ли сами писали: «Смерть в одном столетии дарует жизнь во всех веках грядущих»?

– Я.

– Все произведения Джордано Бруно будут занесены в Индекс запрещенных книг, в котором они будут фигурировать вплоть до последнего издания 1948 года, но уже в 1889 году будет воздвигнут памятник великому философу.

– Откуда Вы это знаете?

– Отриньте сомнения, примите это, как истину, как факт свершившийся, ибо мне дано знать то, что неведомо никому из ныне живущих.

– Вы первый, кто не пытается убедить меня в обратном. И я верю Вам, Фантонель!

– Ваше изваяние будет стоять на высоком пьедестале во весь рост, с перекрещенными руками, в которых Вы держите книгу, с головой покрытой капюшоном. И много хороших и праведных слов будет сказано в Вашу защиту. Филиппо, Вы войдете в учебники великих государств, как просвещенный политический и ученый деятель, и многие будут равняться на Джордано Бруно, как на человека с высочайшими моральными и политическими взглядами.

Скрипнули пели казематных запоров.

– Пора, – голос Толстого Тодда возвестил об окончании свидания.

– Прощайте, Филиппо, – я отпустил руку философа – большего сделать для него я не мог.

– Прощайте и Вы, друг мой, – теперь его глаза светились надеждой и истинной верой, – я запомню Ваши слова, а Вы уж не покидайте меня до последнего момента, и если суждено случиться самому страшному, придите посмотреть на это.

– Мне будет очень горько, неприятно и страшно.

– Я должен знать, что в последние минуты, меня поддерживает друг. Иначе, боюсь, что у меня не хватит мужества, выдержать все до конца.

– Хорошо, – я кивнул и вышел вслед за тюремщиком.

Господи! Сколько всего написано и опубликовано после казни Джордано Бруно на Кампо ди Фьоре[4]! Остановлюсь на главном.

Восьмого февраля 1600-го года инквизиционный трибунал огласил приговор философу Джордано Бруно в церкви святой Агнессы, куда его привели в сопровождении палача. Приговор, подписанный кардиналами во главе с Роберто Беллармино, излагал подробности процесса, а в постановительной части звучал как:

«Называем, провозглашаем, осуждаем, объявляем тебя, брата Джордано Бруно, нераскаявшимся, упорным и непреклонным еретиком. Посему ты подлежишь всем осуждениям церкви и карам, согласно святым канонам, законам и установлениям, как общим, так и частным, относящимся к подобным явным, нераскаянным, упорным и непреклонным еретикам. И как такового мы тебя извергаем словесно из духовного сана и объявляем, чтобы ты и в действительности был, согласно нашему приказанию и повелению, лишен всякого великого и малого церковного сана, в каком бы ни находился доныне, согласно установлениям святых канонов. Ты должен быть отлучен, как мы тебя отлучаем от нашего церковного сонма и от нашей святой и непорочной церкви, милосердия которой ты оказался недостойным. Ты должен быть предан светскому суду, и мы предаем тебя суду монсеньора губернатора Рима, здесь присутствующего, дабы он тебя покарал подобающей казнью, причем усиленно молим, да будет ему угодно смягчить суровость законов, относящихся к казни над твоею личностью, и да будет она без опасности смерти и членовредительства.

Сверх того, осуждаем, порицаем и запрещаем все вышеуказанные и иные твои книги и писания как еретические и ошибочные, заключающие в себе многочисленные ереси и заблуждения. Повелеваем, чтобы отныне все твои книги, какие находятся в святой службе и в будущем попадут в ее руки, были публично разрываемы и сжигаемы на площади св. Петра перед ступенями и как таковые были внесены в список запрещенных книг, и да будет так, как мы повелели.

Так мы говорим, возвещаем, приговариваем, объявляем, извергаем из сана, приказываем и повелеваем, отлучаем, передаем и молимся, поступая в этом и во всем остальном несравненно более мягким образом, нежели с полным основанием могли бы и должны были бы.

Сие провозглашаем мы, кардиналы генеральные инквизиторы, поименованные ниже...»

Потом говорили, что Бруно спокойно выслушал решение инквизиторов и ответствовал им: «Вероятно, вы с большим страхом произносите приговор, чем я выслушиваю его». Зная Филиппо, я поверил услышанным словам.

Девять дней философ томился в тюремной камере в башне Нона в ожидании исполнения приговора. 17 февраля палачи привели Бруно на место казни с кляпом во рту и привязали к столбу, находящемуся в центре сложенных для костра хвороста и дров железной цепью, а тело перетянули мокрой веревкой.

Здесь же находились и Братья проповедники, пели молитвы, а духовники увещевали его до последнего момента, убеждая отказаться от упорства и отречься от своих верований и убеждений.

Подожгли хворост, от него занялись дрова. Огонь охватил ступни Ноланца, поднялся выше. От нестерпимого жара стягивающая тело веревка до крови врезалась в тело. Вспыхнули волосы, кожа на лице Филиппо треснула и обильно хлынувшая сукровица на миг затушила языки пламени. И тут случилось то, чего никто уже не ожидал, полагая жертву мертвой или, по крайней мере, потерявшей сознания: еще не успевшие запечься веки вдруг открылись, глаза обвели собравшуюся толпу, и Бруно, увидев меня, звенящим голосом громко выкрикнул:

– Я умираю мучеником добровольно и знаю, что моя душа с последним вздохом вознесется в Рай!

Это были последние слова великого человека.

У меня закружилась голова, и я потерял сознание.

[1] Томас де Торквемада (1420 – 1498 гг.) – основатель испанской инквизиции, первый великий инквизитор Испании. Отличался особой жестокостью. Был инициатором преследования мавров и евреев в Испании.

[2] Филиппо Бруно родился близ Неаполя в 1548 году. В 15 лет он поступил в монастырь Святого Доминика, где в 1565 году постригся в монахи и получил имя Джордано.

[3] Григорий XIV (Никколо Сфондрати) 5 декабря 1590 - 16 октября 1591; Иннокентий IX (Джованни Антонио Факкинетти) 29 октября - 30 декабря 1591; Климент VIII (Ипполито Альдобрандини) 30 января 1592 - 5 марта 1605 - Римские папы, последовательно сменявшие друг друга. При последнем был казнен Джордано Бруно.

[4] Площадь цветов