Путь Фамильяра. Черныш

В глубине дремучих лесов, куда не ступала нога человека, раскинулась долина, спрятанная за вуалью древних чар. Здесь стволы тысячелетних дубов, словно исполинские стражи, вздымались к небу, их ветви сплетались в живой купол, сквозь который пробивался лишь призрачный свет луны. В дуплах-теремах, укрытых мхом и паутиной времени, мерцали сине-золотые огоньки — светящиеся грибы, похожие на фонари, подвешенные невидимой рукой. А меж корней, обвивая долину, струилась река с водой цвета лунной дорожки — её капли пели тихие песни, падая на камни. Здесь жили те, кого люди называли фамильярами. Они были очень разными, белки, лисы, зайцы, змеи, но сегодня пойдет речь о кошках.

Кошки с глазами, полными звёзд, ходили по тропам, известным лишь им. Их шерсть переливалась оттенками ночи, заката и серебра, а шаги не оставляли следов. Они говорили без слов, понимая друг друга через шелест листьев, отблески света и танец теней. Днём взрослые учили котят читать знаки в узорах коры, различать голоса ветров и видеть сквозь иллюзии. «Магия — это не сила, а выбор», — напоминала старая кошка с шерстью, как осенняя листва по имени Корица, указывая малышам на пентаграмму, нарисованную углём на камне.

По вечерам, когда небо окрашивалось в цвета забытых снов, фамильяры собирались у костра, сиявшем не пламенем, а роем светлячков-искр. Они делились историями о тех, кому служили: о лесниках с добрыми руками, о ведьмах, чей смех звенел звонче колокольчиков, о битвах с тварями, рожденными человеческим страхом. Котята, прижав уши, слушали, как отец с шрамом на лапе вспоминал запах дыма и крепкие объятия лесника Ивана, а мать с серебристой шерстью грустила о знахарке, чьё сердце стало щитом для деревни.

«Но почему мы уходим от них?» — спрашивал самый маленький, чья шёрстка была чернее смолистой ночи. Ему отвечали тихо, как шепчутся берёзы: «Потому что связь — это нить, а не цепь. Когда она рвётся, мы возвращаемся домой — ждать нового зова».

И долина жила, дышала, звенела тишиной, полной смыслов. Здесь пентаграммы расцветали в воздухе, как мимолётные цветы, зовущие в чужие миры. Здесь фамильяры знали: однажды каждый услышит зов. И тогда надо будет сделать шаг — сквозь сияющий круг, навстречу тому, чья душа отзовётся эхом в их собственной, но пока, что котёнок с угольной шёрсткой ещё не знал, что его зов близок. Очень близок.

Семья Черныша

В самом сердце долины, под сенью дуба, чья кора напоминала кожу древнего дракона, пряталось дупло-терем. Его стены, испещренные узорами времени, хранили тепло смолы и аромат сушеных трав. Здесь жила семья, чья история была выткана из лунного света и волшебства. Отец, Котофей, черный, как космос, с шерстью, отливающей синевой под звёздами, лежал у входа, прикрыв единственный глаз — второй скрывала глубокая царапина, тянущаяся от лба до щеки. Его лапа, украшенная шрамом в форме дубового листа, непроизвольно подрагивала, будто вспоминая битвы прошлого. Мать, Лунора, с серебристой шерстью, будто сотканной из лунной пыли, вылизывала котят, чьи глаза сияли, как янтарь в темноте.

Их было трое: старшая сестра с полосатой шкуркой, похожей на осенний лес, брат-шалун с белым пятном на груди, и Черныш — самый маленький, угольный комочек с глазами, в которых пульсировала тревожная искра. Его имя стало пророчеством: там, где он проходил, даже светлячки гасли, будто боясь нарушить магию его тишины.

Уроки и тени

Каждое утро начиналось с уроков. Лунора вела котят к Реке Зеркал, чья вода отражала не лица, а души.
— Смотрите, — её голос звучал, как шелест страниц, — здесь видны ваши страхи. Но не дайте им стать вашими господами.
Котята, дрожа, заглядывали в воду: Черныш видел там силуэт женщины в платье, сотканном из молний, — образ, пришедший из рассказов матери. Он отшатывался, а Лунора мягко толкала его мордочкой к потоку:
— Это не она. Это эхо. Настоящее — здесь. — Её лапа коснулась его груди, где билось сердце, слишком громкое для такого маленького тела.

Котофей учил их иному — языку земли. Он водил их к Камню Грома, валуну, испещренному рунами, который гудел, если к нему прижаться ухом.
— Слушайте, — рычал он, — земля помнит всё. Даже шаги тех, кто давно исчез.
Черныш приникал к холодному камню и слышал далекие голоса: смех детей, стук топора, крик совы. А однажды — рычание чего-то чудовищного, от которого сжался в комок. Котофей, усмехнувшись, швырнул в него сосновой шишкой:
— Это я. Тридцать зим назад. Небось, испугался?

Но больше всего котят манила Поляна Зова, где воздух мерцал, как крылья стрекоз. Здесь взрослые показывали, как распознать пентаграмму призыва. Старая кошка по имени Звенислава, чья шерсть пахла дымом и мёдом, рисовала когтем в воздухе огненный круг:
— Когда явится символ, не спешите. Загляните за сияние. Увидьте сердце того, кто зовёт.
Черныш, завороженный, тянул лапку к узору, но мать останавливала его:
— Твой час не пришёл.

Истории у очага

По вечерам, когда светлячки-искры собирались в хоровод над дуплом, семья слушала истории. Котофей, развалившись на подушке из папоротника, рассказывал о леснике Иване — человеке с руками, шершавыми, как кора, и голосом, глухим, как гром.
— Он спас меня от стаи собак, — в его глазах вспыхивали жёлтые искры. — А потом сказал: «Иди, если хочешь. Я не клетка». Но я остался. Мы сторожили лес вместе. Он рубил только мёртвые деревья, а я… — Кот хитро прищурился, — я пугал браконьеров. Превращался в тень с горящими глазами. Однажды даже медведя прогнал!
Котята визжали от восторга, а Лунора тихо смеялась:
— Превращался? Ты тогда чуть не сломал лапу, залезая на сосну от того «медведя»!

Но когда речь заходила о прошлом Луноры, воздух тяжелел. Её хозяйка, Агафья, знахарка с глазами цвета грозового неба, умела говорить с травами и мёртвыми.
— Она собирала росу с паутины для целебных отваров, — голос Луноры дрожал, как лист на ветру. — А однажды… однажды вызвала нас троих: меня, ворона и змею. Сказала: «Тьма идёт. Кто останется, может погибнуть». Змея уползла. Ворон прокричал: «Глупость!» — и улетел. А я…
Она замолкала, а Черныш, чувствуя ком в горле, прижимался к её боку.
— Они пришли ночью. Твари из костей и грязи. Агафья встала на порог с серпом в руках. А я… я рвала им глотки, пока не погас свет в её глазах. Она стала деревом, понимаешь? — Лунора ткнулась носом в его макушку. — Дубом с лицом в ветвях. А я вернулась сюда. Потому что связь… она рвётся, когда сердце перестаёт биться.

Тень сомнения

Черныш боялся спать. Ему снилась женщина, превращающаяся в дерево, а из её коры сочилась кровь. Он просыпался, задыхаясь, и заползал под крыло матери.
— Я не хочу, чтобы моя ведьма умерла, — шептал он.
— Тогда выбирай того, кто сильнее смерти, — отвечала Лунора, но её собственный голос звучал как эхо из колодца.

Однажды, играя у Реки Зеркал, Черныш наткнулся на отражение: не себя, а девушки с волосами цвета спелой пшеницы. Она махала рукой, будто звала, но вода вдруг почернела, а лицо исказилось в гримасе. Котофей, подкравшись сзади, шлёпнул его лапой по заду:
— Не пялься! Это ещё не зов. Невозможное тянет тебя, как болото.

Но Черныш не мог оторваться от тайн. Он пробирался в заброшенную часть дупла, где хранились реликвии: ошейник Котофея с запахом дыма, засохший цветок из сада Агафьи, коготь того самого «медведя», оказавшегося барсуком. Здесь, в тишине, он пытался рисовать пентаграммы, как Звенислава, но вместо золотых линий получались кляксы тьмы.
— Ты не готов, — как-то сказала старшая сестра, застав его за этим занятием. — Надо сначала научиться не бояться собственного хвоста.
Она смеялась, но Черныш рычал в ответ, отчего тени на стенах вздрагивали.

Зов игры

Судьба настигла его в день, когда котят отпустили гулять без присмотра. Черныш гонялся за светлячком, похожим на падающую звезду, и забрёл к Границе — месту, где деревья стояли реже, а воздух звенел, как натянутая струна. Здесь, между двумя берёзами, он увидел Её.

Пентаграмма висела в воздухе, как врата в иной мир. Её линии не горели, а струились, словно жидкое золото. Другие котята, завизжав, бросились прочь:
— Это ловушка! Беги!
Но Черныш замер. Сквозь узор проглядывала комната с деревянными стенами, уставленными склянками и книгами. А в центре, сжав в руках свечу, дрожала девушка. Её губы шептали что-то, а по щеке катилась слеза.

— Мама говорила, надо видеть сердце, — прошептал он, и тени вокруг поползли к пентаграмме, словно жаждущие отведать света.

Он не сделал шаг. Ещё нет. Но зерно было брошено.

Призыв

Тот день начался с тишины, густой и тягучей, как смола. Воздух в долине фамильяров вибрировал, будто кто-то невидимый натянул струны между деревьями. Черныш сидел на краю Поляны Зова, где земля, усыпанная серебристыми цветами-колокольчиками, хранила отпечатки лап тех, кто ушёл на зов. Он смотрел, как старшие котята тренируются вызывать иллюзии — их пентаграммы рассыпались в воздухе, как песок, не в силах пробить завесу между мирами.

— Эй, угольный комок! — дразнил брат с белым пятном на груди. — Почему не с нами? Боишься, что твоя тьма съест свет?
Черныш промолчал. Его тень, длиннее и гуще, чем у других, обвила лапы, словно пытаясь удержать на месте.

Но всё изменилось, когда ветер принёс запах дыма. Не лесного, а человеческого — воска, трав и чего-то горького, как разбитые надежды.

Разрыв

Сначала он увидел свет. Не мерцание светлячков, а вспышку, режущую глаза. Прямо перед ним, в метре от земли, воздух задрожал, и золотые нити сплелись в пятиконечную звезду. Пентаграмма. Она не сияла — она пела, тонким звоном, от которого дрожали листья на деревьях.

— Назад! — зашипела старшая сестра, шерсть на загривке встала дыбом. — Это не наш ритуал! Здесь что-то не так...

Котята метнулись прочь, но Черныш замер. Внутри пентаграммы, будто за матовым стеклом, шевелились силуэты.

Посмотри сквозь сияние, — вспомнились слова Звениславы.

Он прищурился, и линии узора поползли, как вода, открывая комнату. Не избушку на курьих ножках, а обычную, человеческую: бревенчатые стены, закопчённые свечами, полки, гнущиеся под тяжестью книг в потрёпанных переплётах. Сушёные травы висели пучками под потолком, их тени плясали на стене, где красовалась вышитая рушником птица-Феникс. А в центре, на коленях, сидела девушка.

Маруся

Она была похожа на те самые серебристые колокольчики — хрупкая, с лицом, которое ещё не забыло округлость детства. Густые волосы, заплетённые в косу цвета спелой ржи, перехвачены алой лентой, выгоревшей на солнце. Рубаха из грубого льна, подпоясанная тканым поясом с узором в виде волчьих зубов, болталась на ней, будто сшитая для кого-то крупнее. Но больше всего Черныша поразили её глаза — карие, с золотыми искорками, как у совы. В них отражалось пламя свечи, которое она сжимала в дрожащих руках.

— Б-бабушка говорила... — её голос, прерывистый и тихий, пробился сквозь пентаграмму, словно сквозь воду. — Нужно представить свет в сердце. Но что, если его нет?

Она потянулась к книге, лежащей рядом — толстый фолиант с обожжённым краем. На странице, испещрённой рунами, краснело пятно — засохшая капля крови.

— «Фамильяр приходит к тому, чья душа зовёт без лжи», — прошептала девушка, и Черныш почувствовал, как магия пентаграммы проникает в него, как иглы. Ему открылось больше, чем образы.

Её страх — боязнь не оправдать ожиданий бабушки-ведуньи, которая умерла прошлой зимой, оставив ей лишь книги да засохший корень мандрагоры. Её боль — ожог на ладони от неудачного ритуала. Её тихая ярость — к соседям, что шепчутся за спиной: «Маруся-неудачница, даже траву от лихорадки собрать не может».

Но под этим, как родник под льдом, билось иное — желание спасать. Вспышка: она пятилетняя, несёт в подоле раненого зайчонка. Ещё: ночь, она сидит у кровати больной сестры, читая заклинания из книги с картинками. И самое яркое: она развязывает мешок с зерном, украденный из амбара, чтобы накормить старуху-нищенку.

— Ты не должна видеть это, — Черныш попятился, но пентаграмма потянула его, как воронка.

Выбор

В комнате запахло гарью — свеча дрожала в руке Маруси, воск капал на пол.

— Я не могу... — её голос сорвался. — Я не ведьма. Я просто...

Слеза упала на страницу книги, и символы вспыхнули синим. Пентаграмма взвыла, свет стал ослепительным. Черныш зажмурился, но было поздно — магия уже вцепилась в него.

Он увидел нить — тонкую, как паутинка, протянутую от его сердца к её. Она вибрировала, зовя, моля, умоляя.

— Нет! — рыкнул он, отпрянув. — Я не хочу видеть, как ты умрёшь!

Но тут Маруся подняла голову. Их взгляды встретились сквозь пелену света.

— Ты... — её губы дрогнули. — Ты звала друга?

И он понял. Она не звала фамильяра, чтобы обрести силу. Она звала, потому что была одинока.

Шаг

Пентаграмма начала гаснуть. Линии тускнели, как угасающие угли.

— Сейчас! — крикнул чей-то голос — может, матери, может, ветра. — Или никогда.

Черныш прыгнул вперёд. Его лапа коснулась символа, и тьма, копившаяся в нём годами, вырвалась на свободу. Тени взметнулись, обвили пентаграмму, смешав золото с чернильной чернотой. Мир взорвался в калейдоскопе образов:

Лунора, обнимающая его в последний раз...
Котофей, кивающий со странной гордостью...
Девушка, чьи руки пахнут ромашкой и слезами...

Когда свет погас, он стоял на скрипучих половицах. Воздух пахло человечьим жильём — дымом, травами и страхом. Маруся смотрела на него, широко раскрыв глаза. Свеча лежала на полу, воск застыл причудливой розой.

— Ты... настоящий? — она протянула руку, но тут же отдернула, будто обожглась.

Черныш подошёл ближе. Его тень, огромная и бесформенная, поползла по стене, сливаясь с силуэтом Феникса. Он ткнулся мордой в её ладонь.

— Прости, — прошептала она, и первая улыбка, робкая, как первый подснежник, тронула её губы. — Я не знала, что фамильяры бывают такими... маленькими.

Он заурчал. Не от удовольствия — от облегчения. В её прикосновении не было жалости. Там было узнавание.

А где-то вдалеке, за пределами мира, Лунора тихо сказала Котофею:

— Он выбрал не ведьму. Он выбрал сестру.

Эпилог: Начало пути

Лес, окружавший избушку Маруси, дышал осенним холодом. Листья, словно медные монеты, звенели под порывами ветра, а воздух пах дымом, прелыми ягодами и тайной. Черныш сидел на крыльце, вглядываясь в чащу, где тени деревьев сплетались в узоры, похожие на пентаграммы. Его шерсть, чернее ночи без луны, сливалась с сумерками, но глаза — два уголька с искрой золота — светились, как маяки для тех, кто блуждал во тьме.

Внутри избы Маруся возилась со склянками, её голос, тихий и напевный, доносился сквозь щели в ставнях:
— Корень дягиля… нет, это валерьяна. Черныш, ты уверен, что мы правильно собрали?
Он не ответил. Его слух ловил иное — шелест крыльев совы, несущей весть из долины фамильяров.

Прощание

Они вернулись туда на рассвете, когда граница между мирами истончалась, как паутина. Лунора ждала у берёзы-поводыря, чья кора была испещрена письменами ушедших фамильяров. Её серебристая шерсть мерцала в первых лучах солнца, а глаза, полные невысказанного, смотрели на сына, будто пытаясь запечатлеть каждую чёрную ворсинку.

— Ты знаешь правила, — сказала она, касаясь носом его лба. — Раз в сезон можешь приходить. Но только если она разрешит.
Котофей, сидевший на ветке выше, фыркнул. Его шрам поблёскивал росой.
— И следи, чтобы не натворила бед. Люди… они как котята с факелами.

Черныш хотел рассказать, как Маруся на прошлой неделе случайно подожгла скатерть, пытаясь оживить увядший цветок. Как они вместе тушили платье, смеясь сквозь слёзы. Но вместо этого ткнулся мордой в грудь отца:
— Ты же остался с Иваном. Даже когда он забывал тебя кормить.
Котофей замер, затем грубо лизнул ему ухо:
— Он… был неплохим человеком.

Лунора протянула лапу. В когтях зажатый цветок долины — синий, с лепестками, как крылья стрекозы.
— Для неё. Чтобы помнила: магия растёт там, где есть доверие.

Первое испытание

Дорога к Священной роще вилась меж сосен-великанов, чьи стволы хранили память о древних клятвах. Маруся шла, сжиная в руке корзинку, куда Черныш время от времени бросал шишки — то ли в шутку, то ли проверяя её терпение.

— Бабушка говорила, здесь растёт Чаробыльник, — она раздвинула куст папоротника, но вместо травы увидела кости. Старые, обглоданные, обвитые корнями.
— Не трогай, — Черныш вскочил на камень, шерсть дыбом. — Это место смерти.

Ветер стих. Тишина стала густой, липкой. И тогда они услышали — рык. Низкий, грудной, от которого задрожала земля. Из-за деревьев вышли они: пять пар горящих глаз, пять теней, слившихся в стаю. Волки. Голодные, с клыками, острыми как зимний лёд.

Маруся вскрикнула, роняя корзинку. Черныш прыгнул перед ней, его крошечная фигура казалась смешной на фоне гигантов.
— Беги! — прошипел он, но девушка вцепилась в его шерсть.
— Нет. Я… я не оставлю тебя.

Волки приблизились, слюна капала на мох. Вожак, седой, с вырванным глазом, рыкнул, и стая бросилась вперёд.

Черныш закрыл глаза. Вспомнил слова матери: «Твоя тьма — не враг. Она — часть тебя».

Тени ожили.

Из-под лап волков вырвались чёрные щупальца, обвили их шеи, сковали лапы. Воздух наполнился рёвом, но это был уже не рык хищников — крик ужаса. Черныш дрожал, чувствуя, как магия высасывает из него силы, но не отпускал хватку.

— Маруся, свет! — выдохнул он.

Девушка, дрожащими руками, достала свечу — ту самую, из ритуала призыва. Зажгла её о кору огненной сосны. Пламя вспыхнуло алым, осветив метку на её запястье — кошачий глаз, теперь горящий в такт сердцу Черныша.

— Прочь! — крикнула она, и огонь яростным снопом рванул вперёд, сливаясь с тенями.

Стая отступила, повизгивая. Седой волк, последним, кинул на них взгляд, полный ненависти и… уважения.

Урок

На обратном пути Маруся несла Черныша на плече. Он, обессиленный, ворчал:
— Ты сказала, не умеешь колдовать.
— А ты сказал, не умеешь драться.
Она коснулась метки на запястье, где теперь остался шрам в виде язычка пламени.
— Мы же договорились учиться вместе.

У избушки их ждал сюрприз. На пороге лежал свёрток, перевязанный травинкой долины фамильяров. Внутри — сушёные ягоды можжевельника (любимое лакомство Котофея) и пергамент с рисунком: кошка и девушка, стоящие спиной к спине против стаи волков.

— Это… мы? — Маруся рассмеялась, и в её смехе зазвенело что-то новое — уверенность.

Черныш прыгнул на стол, опрокинув склянку с валерьяной.
— Теперь ты обязана научиться варить кофе. Бабушкин рецепт не считается!

Звёздный разговор

Ночью, когда Маруся заснула у камина, Черныш выбрался на крышу. Луна, полная и серебристая, как шерсть Луноры, освещала лес. Он знал, что где-то там, за вуалью миров, мать смотрит на ту же луну.

— Я не ошибся? — прошептал он, обращаясь к ветру.

Ответ пришёл не словами. В небе вспыхнула пентаграмма — слабая, далёкая, как воспоминание. А потом ещё одна, и ещё… Десятки звёзд, зажигаемых теми, кто только начинал свой путь. Черныш заурчал. Нет, не ошибся.