Путь ландскнехта

Я стал солдатом, когда смог поднять мушкет. С первым выстрелом кончилось детство.

Рос вместе с войной, как со старшей сестрой – она разгоралась, учила меня пить, курить и бриться, подтолкнула к девкам, вывела в лейтенанты, потом в капитаны. Кампании шли чередой, почти без перерыва. Было, где командирский навык получить.

Кураж, баталии и ретирады – всякое случалось.

Бон выпивон! Шансон горланить!

Наливай, мон шер, и пей до дна!

Будем топать и хлопать, вопить и буянить!

Вив ля гер! Наступает война! 1

Нас, гугенотов, теснили во Франции. Пришлось перейти к протестантам в Нидерланды. Принц Оранский честно платил наёмникам, а его новый армейский строй, линейная тактика, искусство крепостной войны – респект! Под началом принца я водил бойцов в атаки и оборонял Остенде, чем горжусь.

После замирения с испанцами голландские купчишки поняли, что войска слишком много. Эти прижимистые бюргеры умеют считать гульдены. Ландскнехту при таком раскладе остаётся искать нового сеньора с толстой мошной.

Мы с братом кое-что скопили – хватило бы на мирное житьё в родимом Лангедоке или у собратьев в Ла-Рошели. Завести свой дом, жениться – какой солдат об этом не мечтает?..

И тут встрял рыжий барон Жак.

Ах, барон, мой друг и генерал мой!.. Твой выкрик «Ок!» в схватке на палашах дал знать, что и ты – провансалец, хоть и на чужбине выросший. Зачем нянька научила тебя языку отцов – чтобы смутить меня, расположить к себе?

Всё предусмотрел твой дальновидный батюшка – и няньку, и грамотных слуг-пестунов. Знал, что фортуна переменчива – пуля, клинок, злая волшба или зелье в мгновение ока любую карьеру порушат.

Но если будет наследник, то будет и месть.

«Пьер, – сказал ты, покусывая по привычке ус, – идём со мной в Московию. Там большая смута и война. Король Карл в Стокгольме собирает войско, чтобы послать на помощь русскому царю, а военачальником, похоже, стану я… Мне нужны опытные офицеры. Тебя я знаю, ты умелый командир, к тому же – наш, лютеранин. Вы с братом возвратитесь из России богачами!»

И дружески прибавил на языке ок:

«Я, земляки, полагаюсь на вас и в бою, и в походе, и в мирное время».

Московия, Россия – где это? На востоке, меж Тартарией и Скифией. Там живут еретики греческой веры. Груды дорогих мехов, звонкое серебро…

Посовещавшись, мы ответили согласием. И многие солдаты, веря мне, собрались в Швецию, а дальше – в дебри дикого востока.

Что же теперь?..

По прошествии нескольких лет я сижу в заонежском погосте. Жарко натоплена изба. Передо мною на столе горох, мятый с конопляным маслом, свиная солонина, миска кислой капусты, бутыль хлебного вина. И два заряженных пистоля.

Лицо заросло до скул. Я одет по-русски. Даже, скорей, по-казацки. Здесь нет зеркал, но если заглянуть в ведро с водой, то увидишь человека с чёрной широкой бородой, остриженного «под горшок». Прямой, не по-здешнему тонкий нос с горбинкой, жёсткие тёмные глаза – «Чёрный глаз, карий глаз – минуй нас!», как скажут светлоокие заонежане. Но при моём ремесле такая слава наруку.

Войди вдруг барон – он меня не узнает.

А вот я узнаю рыжеусого даже при свете лучины. И со словами «Прости, Жак» всажу первый заряд в его бледный лоб. Второй – в того, кто за ним. Потом схвачусь за меч – и горе незваным гостям.

Но входит верный кряшен Илья – круглолицая бестия с вечным прищуром азиатских глаз, в тулупе и треухе, при сабле, с кистенём за поясом. С ним из сеней врывается морозный дым. На усах и бородке Ильи – белый иней, быстро тающий в тепле.

– Вечеряешь, герр атаман? – улыбается он.

– Садись рядом, камрад есаул.

Спасибо, Жак, ты перевернул мою жизнь.

Как друга прошу – сторонись заонежских погостов.

Говорят, ты уже граф, ок?

* * *

После Рождества установилось ясное холодное безветрие. Сиянье девственных снегов и синева небес были божественно красивы и располагали к искренней молитве даже самые чёрствые души.

Наёмники – грубый народ, среди них нет святош. Но когда пушки молчат, даже ландскнехт, бывает, о вечном задумается. В бою-то некогда. Окинешь глазами безлюдный простор и вздохнёшь – по такой белой равнине впору в рай идти. Да вот беда, в конце пути Петер-ключарь спросит: «Что это, солдат, за тобой красный след тянется? Должно быть, тебе в другую обитель».

Над Выборгом, как свечи, поднимались дымы печей и лагерных костров, слышались удары кузнечных молотов, иной раз звонил колокол кирхи, но вдали от города царило зимнее безмолвие. Ни звука, словно всё живое окоченело до весны под снежным саваном. Из лесов финны-охотники носили дичь, продавали в лагере на рынке.

Но вот – угрюмые береговые скалы остались позади, войско двинулось в поход через замёрзший залив. Даже хорошо подкованные кони ступали с опаской.

– Напрямик мы сильно сократим путь, – уверял капитан Горн, молодой и пылкий. – Если идти в обход, через устье Невы, марш затянется на полторы недели, а нам надо скорее соединиться с бароном Якобом и этим… князем Скопиным-Шуйским. Барон пишет, что князь Михаил – прямо-таки бог войны, юный Македонский среди московитов. Похоже, они крепко сдружились. Ах, пропасть, там кипят бои, а мы всё это время нежились в тылу!

Горн и французский капитан Пьер Делавиль ехали рядом в авангарде. За ними тянулась длинная маршевая колонна – сотни мушкетёров, пикинёров и рейтар, обозные и маркитантские сани. Словно шевелящаяся тёмная змея ползла по бело-голубой ледовой глади Финского залива.

Оглянувшись на колонну, Пьер довольно хмыкнул. Люди сыты, тепло одеты, полны сил – с такими не стыдно предстать перед Жаком.

– Зато мы запасли провиант и фураж, снаряжены на славу – благодаря вашему королю, Эверт. А барон… он умеет влюблять в себя людей. На что уж я старый боевой пёс, и то не устоял.

– Полноте, Пьер, намного ли вы старше Якоба?

– На сущую малость, но я рано начал воевать. Это старит душу. Глядишь на всё циничным практическим взглядом… Вы же полны огня, вас влекут подвиги. Так и русский князь – встретил равного в ратном искусстве, как было им не восхититься?

– О, тут нечто большее – не равного, а ровню! Михаил кровно близок царю, а Якоб… Его мать – бедняжка, так рано покинула мир! – была побочной, но всё-таки королевской дочерью. Писал же Гомер – «Равного с равным бессмертные сводят». А по отцу – вы, часом, не родичи?

Отвернув лицо, Пьер скрыл в усах усмешку. Если верно то, что говорили об отце барона, то сродство несомненно. Буквально фамильное сходство. И его собственное Делавиль, и баронское Делагарди были взяты как чужое платье без отдачи, чтобы возвыситься в глазах людей. Когда наёмник вырастет до лейтенанта, пышного наряда мало – хочется дворянства, но где взять? Только присвоить. Таких самозваных кавалеров средь ландскнехтов пруд пруди. И осмелься-ка оспорить – офицер-наёмник звание добыл не утончёнными манерами, а палашом.

Однако баронство у Жака – наследное, и четверть королевской крови в жилах – настоящая. Это любая герольдия признает.

– Очень дальние, – ответил Пьер уклончиво.

«В конце концов, Прованс – одна огромная семья. Когда-то, видит Бог, мой прадед задирал подол прабабке Жака. В анналы это не попало – где уж простонародью вести летописи!»

– Тогда понятно, почему Якоб пишет вам отдельно. – Горн извлёк из-за пазухи пакет с печатью. – Но почему-то он велел вручить письмо после того, как выступим в поход.

«Не удивляйся, – читал капитан, – просто исполни то, о чём прошу. Здесь ты найдёшь бумагу с записью на нашем языке. Если Эверт изберёт короткий путь, это следует прочесть вслух, лицом к западу, вдали от человеческих ушей. Ради всего святого, перед чтением и после воздержись от крестного знамения. Затем сомни бумагу текстом внутрь, не позже заката сожги и развей пепел, иначе тебе будет худо. Если не исполнишь моих слов, то худо будет всем. Зимний залив зол, он разломает лёд под вами.

Я знаю Горна – смел, умён, но кое в чём не сведущ. Наверняка вопреки моему предписанию он поведёт вас по льду. Запись поможет сделать это быстро, безопасно.

Потом отмолишь».

Пряча письмо, Пьер подумал – сколько человек в войске могут читать по-окситански?

«Двое – я и Барр. Но поручено – мне. Таких дел не передоверяют, даже брату. Тем более – брату. Младший-то чем виноват?»

– Слышал я в Нидерландах, – заговорил он, глядя с высоты седла на зеленоватый мутный лёд под конскими копытами, – что барон ловко водит войско по тылам врага. Ветка не хрустнет, даже полк следочка не оставит, как по воздуху пройдёт…

То ли почудилось, то ли наяву – словно подо льдом пошевелился кто-то громадный, тинисто-зелёный. Бугристой спиной снизу потёрся и глазами на спине зыркнул – будто камбала. Да и конь встревожился.

Захотелось выкинуть перчатки – не иначе, чем-то от письма замараны.

– Про баронского отца ходили толки, – осторожно начал Горн, присматриваясь и стараясь угадать,что там видит Делавиль. – Здесь особенные земли, тут и небывалое бывает. Я-то родом из Эстляндии, там куда спокойнее, а эти страны… Русские считают, что Финляндия с Карелией – край колдунов. Вы с запада, где церковь устоялась издавна, но во владениях шведской короны и на востоке – тьма языческая…

– Побывайте в Лангедоке. Там поймёте, что по этой части вся Финляндия слаба в сравнении с Провансом. А теперь прошу извинить меня, я должен выехать вперёд и побыть в одиночестве. О письме барона – никому ни слова.

Послушный конь пошёл короткой рысью, обгоняя авангард и оставляя за спиной мрачно удивлённого Горна.

Вышла колонна на рассвете, стараясь захватить побольше времени для марша. Теперь финский берег почти исчез за горизонтом, кругом был необъятный простор ледяной равнины – она и вяло движущаяся колонна, больше ничего. Слабый ветер завивал и нёс по льдам колкую позёмку, взметая её призрачными крыльями до лица Пьера, а на западе у окоёма небо хмурилось – там появилась и росла полоска тёмных туч.

Эти штуки Пьер знал по Нидерландам. Если невдалеке на Балтике есть полынья – а зима не самая морозная, как уверяли финны, – штормовой нагон вскроет ледовый панцирь, словно кит спиной. И ни бегом, ни вскачь от гибели не скроешься. Было войско – остались на плаву лишь шапки меж обломков льда.

Отъехав подальше, Пьер остановил коня.

Он был один посреди ледяной пустыни, на грани неба и подводной бездны, света и тьмы. Подо льдом кто-то ждал своего часа, навлекая тучи с запада.

Если припустить обратно, к берегу, на скаку крикнув брату «Барр, за мной!» – пожалуй, ещё можно успеть.

Но капитан, хоть на пороге преисподней, своих не бросает. В бой так в бой, впереди всех. Бывает, и убьют передового – что ж, от солдатской судьбы не уйдёшь, зато остальные спасутся. Глядишь, и отмолят, хотя в войске треть еретиков-папистов. Главное, чтоб горячо просили – тогда тёзка-ключарь приотворит ворота на ладонь: «Так и быть. Вползай, вояка грешный».

Еле сдержал руку, чтоб машинально не перекреститься.

За годы боёв гугенотство сильно выветрилось из ума, да и Анри Четвёртый – свойский малый, «наш» король, – порядком обесценил его. Париж стоит мессы, не так ли?.. Божба стала привычной, как брань – до сего часа, когда в небе вьётся снежный ангел, а внизу чёрная камбала с кита размером, вот-вот спину выгнет, и адью.

Вот оказия, чёрт подери! Палаш выхватывать – впустую. Курок взводить – напрасно. Бежать – стыдно. Стоять – душой рискнуть, будто в кости её на кон бросить – и как-то ещё кости лягут?..

– Честью клянусь, – молвил Пьер вполголоса, разворачивая запись Жака, – что в новой земле сделаю добро, когда велят мне сделать зло, хоть бы и жизни лишиться пришлось.

Замолк, прислушиваясь. Глупо ждать, что небо отзовётся или под ногами лёд расступится, но нелишне убедиться – крепко ли сказано.

Лишь конь фыркнул, тряхнув мордой, да ветер на минуту стих, и улеглась позёмка.

Затем он начал читать на запад, навстречу дальним тучам. Слова были чудные, звуки складывались в некий вывернутый, несуразный стих и улетали к тёмной стороне небес как угловатые, разящие снаряды. Стелящийся сухой снег заструился у копыт, будто вода – от незримого финского берега к русскому, как бы указывая путь и подгоняя. Даже воздух, казалось, туда устремился.

Тело наполнилось лёгкостью, и когда Пьер повернул коня к колонне, тот без страха пустился размашистой рысью, и топота не было слышно – словно скакун летел.

Войско он нашёл приободрившимся; двигалось оно куда скорей, чем прежде, и встревоженных взглядов на запад никто не бросал – грозная полоса у горизонта рассеялась. Одно было плохо – под санями с фуражом лёд провалился; и возница, и коняга канули без следа в чёрную воду. У хищно зубчатой проломной полыньи, не подходя к краям, спешились и крестились финские рейтары.

– Недосмотрели, шельмы? – прикрикнул Пьер, подъехав с Горном.

Они расступились, глядя молча, исподлобья; кто-то вымолвил несколько слов, прочие закивали.

– Я их не понимаю. – Пьер повернулся к Эверту.

– Он сказал – «Дёшево мы откупились», – ответил швед сквозь зубы. – Что ещё надо сделать?

– Пусть запалят факел. Я отъеду ненадолго.

Пепел горящей записи взлетал в струях жара и уносился невесомыми клочками, подобно чёрным мотылькам.

Перчатки Пьер сдёрнул и вышвырнул.

Ещё очень хотелось омыть уста. Он прополоскал рот водкой из манерки, но оказалось – этого мало. Те уродливые, гнутые слова, которые пришлось читать, словно прилипли к языку; они стремились вновь с него сорваться. Пьер опасался, что это случиться во сне, когда человек не властен над собой.

* * *

Меньше всех был озабочен мой братишка Барр. С его благодушным, лёгким нравом надо растить виноград и смотреть, пыхая трубкой, как озорные девицы топчут грозди голыми ногами в больших кадях. Куда спокойней, чем ротой командовать.

– Пьер, кто из нас решето не вертел, не гадал о судьбе на стакане воды? А уж выкликать лохматого или человечков из нор – самая детская потеха… Воюющий за плату ближе к пеклу. Недаром же немцы поют –

Чтоб найти ландскнехтам от всех работ покой

Придумал дьявол пьянки, разврат и злой разбой!

К чести Горна, он строго смолчал о случившемся, а прочие о письме Жака не ведали. Если кто и догадался… здесь умеют держать язык за зубами. Поистине, особенные земли, где каждое слово весомо как камень – может стать краеугольным, скрепить жизнь, а может вернуться к тебе, как пущенное из пращи.

С маршем мы управились в три дня, ведомые каким-то лихорадочным одушевлением, и вскоре вошли в русское Копорье как союзники. Крепость эта не раз переходила из рук в руки, её стены знали и штурмы, и осады.

Я увидел Русь.

Она бескрайняя. От её необъятности охватывает оторопь. Это не государство – целый мир.

Мне довелось бывать во многих странах. Всюду межи, рубежи. Есть и тут разделенье земель – царских, княжеских, крестьянских, – а границ у царства… нет! Спроси «Где кончается Русь?» и ответят, указав на горизонт – «Там. Куда дойдём».

А их власти? Нечто потрясающее! Даже если нет царя, он всё равно есть, просто пока не найден. Или их двое – царь Василий, который нас нанял, и Лжедмитрий II, польская креатура. Предыдущего Лжедмитрия, тоже выкормыша поляков, порубили алебардами на части. Стоит ли удивляться, что русские были несколько растеряны и взбудоражены. Они уже несколько лет воевали друг с другом, с интервентами разных мастей и бандами разбойников. Похоже на милую Францию, где всеобщая резня длилась почти сорок лет.

В Копорье расхаживали длиннобородые люди в долгополых шубах и высоких шапках, громко говорили «Га! Га!» Богатый шумный торг, рябчики, тетерева и гуси – где война и смута? Ах, они ещё далеко.

Дав глашатаю монету, я велел объявить на торгу, что французский капитан мсье Делавиль ищет слугу, знающего языки. Стоя у помоста, с которого орал бирюч, я услышал, как красиво зовусь по-русски – «фрянцовской капидон мунсур Лавиль». Почти купидон. Тогда я выглядел щегольски, картинно отставлял ногу в высоком сапоге, носил отложной кружевной воротник, шляпу с пером и шитый серебром камзол, изысканно покручивал усы и теребил острую бородку. Румяные девушки в шубах колоколом хихикали, прикрыв рот ладошкой.

Тут он и вызвался, этот хват с круглой физиономией. Припомнив все известные мне здешние народы – русский, московит, скиф, кто ещё? – я наугад спросил:

– Ты тартарин?

– Нет татарин! – возмутился он, мешая шведские слова с немецкими, и все произнося неправильно. – Мой кряшен, мой христиан тыща лет, ем свинья, пей вино, одна жена! Я Илья, как пророк! Вот тебе крест, капидон басурманский!

Оказалось, он и стряпать мастер. «Одна жена» ему пока не выпала, или он не спешил с этим – женщины-кряшенки верховодят в доме.

А ещё Илья был умелец махать кистенём и «сабелькой играть», как он изящно выражался. И его бойцовские таланты мне позднее очень пригодились.

В том январе я стремился душой на юг, вглубь страны, чтобы встретиться с Жаком и кое-что ему высказать. Но туда вели долгие скверные дороги, а путь преграждали польские отряды, рыскавшие по Руси подобно волчьим стаям. Год повернул с зимы к весне, наше войско ползло по грязи и распутице, то и дело ввязываясь в стычки и сражения. Старая Русса, Осташков и Ржев – всюду мы дрались и, благодаренье Богу, брали верх даже над численно превосходящим врагом.

А денег от царя Василия всё не было!

И мои бойцы ворчали. Я понимал их недовольство – здесь война отличалась от знакомой им по Нидерландам. Там – больше манёвры и фортификация, нечасто доходило до мушкетов и клинков. Здесь – смертный бой, ибо поляки – лютые вояки, не дающие и не просящие пощады.

Жак невзлюбил их за четырёхлетний плен, где томился в юности. Я – за Ржев, где они резали и кололи безоружных жителей. Такое зверство требует отмщения. Я сказал своим, когда мы изготовились к погоне: «Мы здесь, чтобы на пользу России и во славу веры свергнуть польское тиранство. Обещайте же не брать ни выкупа, ни откупа, а только то, что снимете с их мёртвых тел».

На службе у царя Василия мы верили, что действуем законно, с полным правом. Потом всё изменилось.

Если б знать заранее, как дело обернётся… Вернуться в минувшие годы, исправить ошибки…

Так, в мае, отбив Иосифо-Волоколамский монастырь, мы с Горном нашли среди освобождённых пленников некоего рослого старца в церковном одеянии. Он назвался патриархом Филаретом. Взяли его в Москву; там он присутствовал при награждении царём Василием меня и прочих офицеров – насупленный, мрачный. Бывший боярин, дипломат и воевода, силой постриженный в монахи, но не утративший душевных сил и воли.

Как бы он поступил, открой я ему будущее?..

«Благородный старик, ты поедешь к полякам просить вам в цари их королевича, рассоришься с ними и будешь на годы пленён. Тем временем сын твой, безусый юнец, будет избран на царство».

Думаю, он оттолкнул бы меня: «Отойди, капидон басурманский, анафема!» Очень уж Филарет чужестранцев не любит.

В действительности всё случилось проще и печальнее. Я объелся на пирах и заболел животом. Русские умеют угощать и потчевать! Меня на носилках свезли в Погорелое Городище, где я держал три роты как резерв. Пока маялся, пока Илья хлопотал надо мной, Жак проиграл сражение под Клушино.

Они с Горном явились по мою душу злые, мятые, покрытые дорожной пылью, пахнущие порохом.

– Лежи, – бросил Жак от дверей. – Мы разбиты наголову. Царский брат Дмитрий – осёл и ничтожество, ему бы не полки водить, а коз пасти. И то б я не доверил! А ещё – не обидься, друг Пьер, – твои мушкетёры нас предали. За деньги перешли к гетману Жолкевскому. Войско разбежалось, путь полякам на Москву открыт. Василию осталось править дни, не больше. Снимайся с лагеря, уходим в Новгород. Да будь я проклят, душу мою в ад, если хоть час прослужу Шуйским! Чёртово семя! они отравили князя Михаила – просто из зависти, за то, что он молод, хорош собой и удачлив!..

И, сев на скамью у моего изголовья, сей неустрашимый полководец обхватил руками голову и зарыдал. Между всхлипами из его уст вырывалось:

– О, если бы он пировал не с московитами, со мной!.. остался б жив!.. со Скопиным – мы бы всю папскую нечисть… Михаил, как мне тебя не хватает!..

Горе его было неподдельно, и я простил Жаку то письмо, не упрекнул ни словом.

Лишь спросил, держа за руку, когда мы остались вдвоём:

– Гримуар ты от отца унаследовал?

Праздное любопытство – разумеется, сын такогоотца должен получить и дар, и книгу с описанием волшебств и заклинаний духов. Об этом следовало догадаться уже в Нидерландах, но мало ли – иной раз на везучего военачальника наговорят кучу напраслины, да и знакомство с демонами приплетут.

Он улыбнулся:

– Знание ещё послужит нам, земляк. Хорошо послужит! Я начинаю свою войну, шведскую, против всех – литвы, поляков, черкасов… и русских изменников. Во имя короля Карла, за наши старые земли. И ты поможешь мне, как никто.

Дальнейшее он произнёс шёпотом, склонившись к моему уху, отчего меня охватило недоброе предчувствие:

– Доверю тебе важную, даже важнейшую миссию.

* * *

– Свергнут царя Василия или запрут в монастырь, мне всё равно, – рассуждал Делагарди, едущий между Горном и спавшим с лица Делавилем. – Главное, чтоб не убили. Он – законный государь. Пока Василий жив, у нас есть право воевать от его имени. А нового царя русские не скоро изберут. Слишком много желающих на трон… Захотят польского королевича – получат войну. Призовут нашего принца – окажем покровительство, но приозёрную Карелию с Кексгольмом мы возьмём – сейчас!

Смело захватывал он земли, рукой рисуя в воздухе над конской холкой предстоящие манёвры и границы. На марше можно иногда и помечтать, тем более что латным гусарам Жолкевского было не до погони – они спешили подступить к Москве и, как им казалось, взять Русь за горло. Пусть разбитое шведское войско уходит!

1 Ян Янсон Стартер; перевод Е.Витковского