Путь Пепла и Стали. Путь от Чернигова до Царьграда

День в Чернигове рождался из серого тумана, ползущего с Десны. Он приносил с собой сырость, запах тины и гниющих листьев, но в кузнице на краю посада уже много часов царил свой, иной мир. Мир огня, железа и нечеловеческого напряжения.

В центре этого мира, у самого горна, стоявшего подобно злому идолу, двигалась фигура Яромира. Ему было всего восемнадцать зим, но тело его уже успело утратить юношескую мягкость, превратившись в сплетение жилистых, рельефных мышц, выкованных не меньшим трудом, чем полоса стали на наковальне. Капли пота, смешиваясь с сажей, стекали по его лицу, оставляя темные дорожки на скулах и шее. Его длинные русые волосы, стянутые на затылке кожаным ремешком, намокли и прилипли к голове.

БУМ!

Тяжелый молот в его руке взлетал, на мгновение замирая в высшей точке, и с оглушительным ревом обрушивался на раскаленный добела кусок железа. Искры, словно рой огненных пчел, разлетались во все стороны, шипя, гасли на влажном земляном полу или на его кожаном фартуке.

БУМ!

Это был ритм его жизни. Каждый удар – это выдох. Каждый взмах – вдох. Он не думал о форме будущего лемеха для плуга или наконечника для стрелы. Каждый удар был для него шагом. Шагом от бессилия. Шагом к надежде, пусть даже самой призрачной. В грохоте металла он топил свои мысли, глушил отчаяние, которое ледяным змеем шевелилось в груди, стоило ему лишь на миг остановиться.

«Еще удар, – шептал он себе. – Еще монета».

Влас, хозяин кузни, здоровенный, похожий на медведя мужик с седой бородой, испачканной сажей, молча наблюдал за ним из угла. Он помнил отца Яромира, Ратибора, – лихого и смелого дружинника, павшего в степной стычке с печенегами. Он видел, как растет этот парень. Сперва мальчишкой приходил смотреть на огонь, потом начал помогать таскать уголь, а теперь работал за троих, не зная устали.

– Хватит на сегодня, парень, – пробасил Влас, подходя ближе. – Загонишь себя в могилу раньше времени. Железо подождет.

Яромир выпрямился, тяжело дыша. Жар от горна опалял лицо. Он опустил молот, и тот с глухим стуком упал на землю.

– Мне нужны деньги, Влас, – хрипло ответил он, не глядя на кузнеца. Его взгляд был устремлен в остывающий кусок металла.

– Я знаю, – Влас вздохнул, и его вздох был подобен скрипу старых мехов. – Всякий знает про хворь твоей матери, Агнии. Но мертвый сын ей не помощник. Вот, держи. – Он протянул Яромиру несколько мелких медных монет. – Это больше, чем ты заработал.

Яромир на мгновение сжал кулак, но затем разжал его и молча взял деньги. Его руки, покрытые сетью застарелых шрамов от ожогов и свежими, кровоточащими мозолями, дрожали от усталости.

– Спасибо, – коротко бросил он и, не переодеваясь, вышел из душной, жаркой кузницы на улицу.

Холодный, влажный воздух ударил в лицо, заставив поежиться. Но он не пошел домой. Его путь лежал дальше, к реке. Работа в кузнице давала слишком мало. Ему нужно было больше. Всегда больше.

Берег Десны встретил его унылым пейзажем. Низкое небо, казалось, давило на плечи. Редкие ивы склонили свои голые ветви к темной, лениво текущей воде. Здесь, на отмели, где река намывала богатые залежи жирной синей глины, уже работало несколько человек. Согнувшись в три погибели, они стояли по колено в холодной воде и грязи, загребая тяжелую, липкую массу в плетеные короба. Работа для нищих, отверженных, тех, у кого не осталось ничего, кроме силы в руках.

Яромир без слов скинул рубаху, оставшись в одних портах, и шагнул в ледяную воду. Тело обожгло холодом, заставив на миг перехватить дыхание. Но он лишь стиснул зубы и взялся за лопату, оставленную кем-то на берегу.

Скрип лопаты, вгрызающейся в глину. Тяжесть мокрой земли, отрываемой от речного дна. Монотонная, тупая боль в пояснице, в плечах, в ногах, которые уже через час начало сводить от холода. Но он продолжал.

Здесь, в тишине, нарушаемой лишь плеском воды и криками чаек, мысли, от которых он бежал в грохоте кузни, настигали его. Он видел лицо матери. Не то, которое было сейчас, – иссохшее, пергаментно-желтое, с тенями под глазами и запавшими щеками. Нет. Он вспоминал ее другой. С румянцем на щеках, со смешинками в глазах, когда она встречала его после тренировки с дружиной. Он помнил тепло ее рук, запах печеного хлеба в их небольшом, но уютном доме.

А теперь оттуда пахло травами, горькими отварами и болезнью. Ее кашель по ночам был похож на стук дятла по сухому дереву – такой же неотвратимый и пустой. Этот звук преследовал его, въедался в память.

«Царьградское снадобье не помогло... – думал он, швыряя очередной ком глины в короб. – Миссионер с его молитвами только разгневал людей... Волхв разводит руками...»

Его пальцы на древке лопаты побелели. Ярость, холодная и бессильная, поднималась изнутри. Ярость на богов, которые позволили этому случиться. Ярость на купцов, дерущих три шкуры за бесполезные порошки. Ярость на весь мир, который продолжал жить своей жизнью, пока его собственная рушилась.

Он работал, пока последние лучи солнца не утонули в свинцовой воде Десны. Когда смотритель, принимавший глину для гончаров, отсчитал ему еще несколько монет, Яромир едва мог разогнуть спину. Его тело было одной сплошной раной – руки горели от мозолей, спина ныла, ноги онемели от холода.

Он шел по темнеющим улочкам Чернигова, крепко сжимая в потном, грязном кулаке заработанные за день медяки. Это была ничтожная плата за его боль, за его силы, за его молодость. Но это была единственная плата, которую он мог получить. Он шел мимо шумной рыночной площади, мимо крепких домов зажиточных купцов, мимо дети́нца, где в окнах княжеских гридниц уже горели огни.

Его дом стоял на отшибе. Маленький, приземистый, с покосившейся крышей. Из трубы не вился дым. В единственном оконце горел тусклый свет свечи.

Яромир остановился у калитки. На мгновение он прикрыл глаза, собираясь с силами. Там, за этой дверью, его ждала причина его страданий и единственный смысл его жизни. Он глубоко вдохнул холодный вечерний воздух, изгоняя из себя усталость и отчаяние, надевая маску спокойствия и надежды. Он не имел права показать ей свою боль.

Он расправил плечи и, разжав кулак, в котором лежало его дневное сокровище, шагнул во двор. Впереди была ночь. И новый, еще более тяжелый день.