Путь правосудия

Холодный металл эфеса впивался в ладонь, сливаясь с биением крови у висков. Готфрид фон Грюнвальд стоял на коленях, и тяжкие одеяния рыцаря, пахнувшие дымом очага и лошадиной потом, внезапно показались ему саваном. Перед ним, на бархатной подушке цвета запекшейся крови, лежало Евангелие. Крошечные островки сусального золота еще держались на стершемся тиснении кожаного переплета. Книга. Просто книга. Но весь мир в эту минуту сходился к ней, как к оси.

Голос капеллана тек размеренно и густо, словно растопленный воск, заливая смыслом ритуал. Слова о долге, о грехе, о прощении и святой цели. Готфрид слышал их краем сознания. Он видел лишь свои руки, сложенные на эфесе его меча — «Правосуда». Сперва символ чести, теперь — знак обета. За его спиной, на скамьях, шумела челядь замка — вассалы, слуги, дружинники. Их дыхание было единым существом, горячим и нетерпеливым.

В капелле, в которой Готфрид давал клятву верности кресту и католической церкви, он вспомнил обряд бракосочетания, чувствовал себя окрыленным от предвкушения обручиться с голубоглазой красавицей.

Рыцарь поднял взгляд и встретился глазами с женой. Былого воодушевления уже давно не было. Те голубые глаза, когда-то светящиеся теплом, сейчас смотрели холодно и отчужденно. Длинная грива пшеничных с золотом волос, была затянута в плотную и убористую прическу, покрытую темно-синей вуалью. Ирментруда стояла поодаль, словно натянутая струна. Ее ладони, белые как фарфор, были сложены перед собой в молчаливой покорности. В ее взгляде, обычно ясном и открытом, он прочел напряженное, почти животное предостережение. Как будто она смотрела не на мужа, принимающего крест, а на человека, стоящего на краю пропасти, невидимой ему одному.

И тут же, боковым зрением, он уловил движение. Его брат, Конрад, стоявший по правую руку, не смотрел на Евангелие. Его взгляд, горячий и пристальный, был устремлен на Ирментруду. И в этом взгляде не было простой братской привязанности. В нем была тайна. Боль. Притязание.

Причину этого притязания Готфрид пока не знал, не понимал, не принимал. Но где-то в глубине души нарастало призрачное понимание.

Обряд завершился. Гулкий звук поцелуя, прикосновение губами к холодному металлу креста на переплете — и вот он уже поднимался на ноги, чувствуя, как колени отзываются тупой болью. Прилив ликования, которого он ждал, не нахлынул. Вместо него — пустота и звон в ушах.

Он обернулся, чтобы обнять брата. Конрад уже стоял перед ним, его лицо, обычно озаренное открытой улыбкой, было бледным и строгим. В его объятиях была судорожная, почти отчаянная сила.

— Я буду прикрывать твой тыл, брат, — прошептал Конрад ему на ухо, и голос его сорвался. — Как всегда.

— Я знаю, — Готфрид похлопал его по спине, стараясь вернуть привычную легкость, но что-то внутри сжалось в холодный комок.

Он отпустил брата и шагнул к Ирментруде. Толпа затихла, ожидая трогательной сцены прощания супругов. Но его жена не бросилась ему в объятия. Она сделала один, точный шаг навстречу и возложила ладонь ему на щеку. Прикосновение было стремительное дуновения январского ветра.

— Готфрид, благословляю тебя, супруг мой, на сей путь во имя веры, во славу Господа — ее голос был тихим, предназначенным только для него, но каждое слово падало, как отточенная сталь. — Но прошу тебя, оставь его. Оставь Конрада здесь. Он… не готов.

Готфрид отшатнулся, будто от удара. Не готов? К чему? Его брат, лучший мечник во всей долине, чья ярость в бою была страшнее штурмовой тучи?

— О чем ты говоришь? Он рвется в бой больше моего! — вырвалось у него, и он тут же почувствовал себя глупым, оправдывающимся юнцом.

Ирментруда покачала головой, и в ее глазах, словно в глубине лесного озера, мелькнула тень знания, которое еще предстояло узнать Готфриду

— Супруг мой, - от ее голоса повеяло неотвратимостью. ­- Некоторые раны наносятся не клинками. И некоторые кресты несут не во славу Господа.

Она не стала говорить больше. Сделав шаг назад, она склонилась в идеальном, чопорном поклоне, как чужеземка перед тираном. Прощание было закончено.

Он отступил от нее, чувствуя, как жар обиды и непонимания поднимается к вискам. Женские страхи. Причуды. Ей не понять тяжести долга и зова крови, что громче стонов плоти. Он отвернулся, ища спасения в простом, ясном мире мужского братства.

Конрад уже ждал его у большого каменного стола, держа в руках два запотевших кубка с рейнским. Лицо брата снова обрело привычную живость, лишь легкая влага в уголках глаз выдавала недавнее напряжение.

— За Гроб Господень! — громко провозгласил Конрад, и его голос прозвучал с привычной, почти мальчишеской удалью.

— За освобождение Иерусалима, — откликнулся Готфрид, и первый глоток холодного вина показался ему горьким.

Они стояли молча, наблюдая, как зал постепенно пустеет. Пили, избегая смотреть друг на друга.

— Ты должен поговорить с ней, Готфрид, — наконец нарушил тишину Конрад, не глядя на брата. — Ирментруда... она просто боится за нас. За тебя.

— Она говорила с тобой? — рывком повернулся к нему Готфрид.

— Нет! — слишком быстро ответил Конрад, и его пальцы судорожно сжали ножку кубка. — Я... я просто вижу. Она, будто сжатая пружина тех пор, как пришла весть о Походе.

Готфрид тяжело вздохнул, чувствуя, как вино не приносит облегчения, а лишь затуманивает тревогу, превращая ее в тягучую, беспричинную тоску.

— Вспомнил, как отец вручил нам первые мечи? — вдруг сказал Конрад, и в его голосе прозвучала ностальгическая улыбка. — Твой был тяжелее. Ты упал.

— А ты свой тут же обронил на землю, испугавшись блеска, — хмыкнул Готфрид, позволяя себе на миг вернуться в то безоблачное прошлое.

— Не блеска, — поправил его Конрад, и его взгляд снова стал отсутствующим, устремленным куда-то вглубь себя. — Я испугался... отражения. Своего лица в стали. Оно казалось мне чужим.

Он отпил еще вина и вдруг добавил тихо, почти шепотом:

— Я тогда впервые увидел ее, Ирментруду. Она стояла с матерью на галерее и смеялась, глядя на нас. Ее герб — эти лилии... Они показались мне прекраснее всех сокровищ Востока.

Он замолчал, осознав, что сказал слишком много. Воздух между ними снова сгустился, наполнившись всем, что осталось невысказанным. Готфрид смотрел на брата, и старый, детский восторг в его глазах обретал новый, тревожный и совсем не братский смысл.

Слова повисли в воздухе, как отравленные клинки. Готфрид медленно поставил кубок на дубовый столик. Звук отозвался глухим стуком, похожим на удар по гробовой доске. Он смотрел на брата, и сквозь винный хмель проступали четкие, безжалостные контуры правды. Этот взгляд. Признания юности, которые он когда-то принимал за восторженную браваду. «Дама с гербом в лилии». Его жена.

— Конрад, — его голос прозвучал чужим, спокойным и тяжелым. — Мы едем в Святую Землю. Оба. Твоя преданность… будет нужна Господу больше, чем здесь.

Он видел, как смуглая кожа на лице Конрада залилась багрянцем, а затем побелела. Мольба и вызов мелькнули в его глазах и погасли, сменившись привычной покорностью. Но в этой покорности теперь читалась пропасть.

— Как прикажешь, брат, — пробормотал Конрад, опуская голову. Но его сжатые кулаки говорили громче любых слов.

Готфрид резко развернулся и вышел из зала, не оглядываясь. Он поднялся по витой лестнице в их с Ирментрудой покои. Комната была погружена в полумрак, пахло ладаном и ее любимыми сушеными травами. Она стояла у окна, спиной к нему, глядя на темнеющий лес. Ее фигура была неподвижна и казалась высеченной из мрамора.

— Я поговорил с Конрадом, — сказал Готфрид, останавливаясь на пороге. — Он горит желанием служить в Походе. Под моим началом.

Ирментруда не обернулась. Лишь ее плечи чуть заметно вздрогнули.

— Ты сделал свой выбор, — ее голос был безжизненным и плоским, словно эхо из колодца. — Теперь он падет на твою душу. И на мою.

Она наконец повернулась к нему. В ее глазах не было ни слез, ни упреков. Лишь пустота. Та самая, что остается после битвы, когда дым рассеивается и виден лишь груз мертвых тел.

— Иди! Исполни свой долг! —произнесла она. — А я…я буду ждать. Как и положено…верной жене.

Она не пожелала ему победы. Она просто отпустила его, как отпускают душу усопшего. Готфрид вышел из комнаты, и тяжелая дубовая дверь захлопнулась за ним с окончательным, будто приговор, стуком. Впереди был Крестовый поход, слава и Гроб Господень. А позади, в замке Грюнвальд, оставалось все, что он по глупости именовал своей жизнью. Он сделал выбор. И первый камень в основание его грядущего падения был уже заложен.