Пыль Белой Лилии

Даже сейчас, спустя десятилетия, тот день 1924-го стоит перед глазами до мельчайших подробностей. Жаркое, пыльное лето на раскопках у руин Белой Лилии. Воздух дрожал от зноя, цикады надрывались в сухой траве, а земля под ногами жгла ступни. Возможно, именно такие суровые условия, требующие предельной концентрации, и обостряют интуицию исследователя, заставляя замечать то, что ускользнуло бы в более комфортной обстановке. Мы, тогда еще зеленые аспиранты Академии, работали на пределе, движимые не столько указаниями профессора Вересова, сколько собственным азартом – раскопать, найти, прикоснуться к подлинной древности.

Меня всегда тянуло именно сюда, к этим руинам, к этому слому эпох. Причина была не только в научном интересе к периоду падения старых богов, но и в чем-то более личном, неясном, что отзывалось внутри при упоминании имени Астреи. Словно память подсказывала: это имя звучало в нашем доме – или то была лишь игра воображения? Что-то в дошедших до нас искаженных легендах заставляло искать ответы на вопросы, которые я сама себе не могла четко сформулировать.

В тот день я трудилась на своем участке, методично снимая слои. Лопатка привычно скользила по сухой глине. И вдруг – не камень, не корень. Нечто иное. Осторожно, почти не дыша, руки начали расчищать землю кисточкой. Показался край пергамента – чудом уцелевший, сохранивший следы письма. Старинного. Неизвестного.

Сердце застучало где-то в горле. Это было нечто большее, чем привычные черепки – это был текст. Послание из глубины веков. Хрупкий свиток поддавался с трудом; его архаичные знаки – резкие, напряженные – дышали яростью и болью. Резкий толчок пронзил меня – не от смысла, он был еще неведом, а от самой энергии, запечатанной в этих строках. И внезапно, несмотря на палящее солнце, холод пронзил спину. В памяти на долю секунды вспыхнул неясный образ: я снова маленькая, стою перед чем-то огромным и безликим, а кто-то рядом тихо шепчет: «Не смотри…» Видение тут же исчезло, оставив лишь легкую дрожь. Глупости, сказала я себе тогда, просто волнение, перегрелась.

Позвав коллег и профессора, я почти не замечала начавшейся суеты – взгляд приковало к полустертым знакам. Стало ясно – это нечто уникальное. Язык оказался сложным, уводящим в глубь веков.

– Нужно показать Вуковичу, – сказал профессор Вересов, вытирая пот. – Он единственный у нас, кто может хоть что-то сказать по этой письменности. Сенка, сходи за ним.

Милош Вукович — специалист из Департамента Древних Наречий, чья репутация рисовала человека, погруженного в таблицы и свитки, чуждого суете. Я шла к северному участку, мышцы всё ещё напряжены от находки, и в голове звучало предупреждение: "Будь готова к сухому педанту, для которого мы — лишь помеха". Но чем ближе я подходила, тем сильнее ощущалась странная тревога — предчувствие чего-то большего нарастало.

Вукович застыл под своим навесом, склонившись над глиняными табличками. Пальцы лингвиста, покрытые следами эпохи, касались камня с непривычной мягкостью – оживляя его поверхность. Когда исследователь поднял голову, я впервые по-настоящему заметила его глаза — не просто внимательные, но пронзающие; казалось, этот взгляд проникал в самую душу. Спокойствие в них было не холодным, а глубоким; эта глубина скрывала искру пламени.

В этот момент я поняла: передо мной не педант, а человек, для которого язык — это дыхание. И в глазах Вуковича мелькнуло то же, что горело во мне — жажда услышать эхо прошлого.

– Милош Степанович, – я старалась, чтобы голос не дрожал, – Профессор Вересов просит вас взглянуть. Мы нашли… тексты. Очень старые.

Не спеша поднявшись и отряхнув одежду, Вукович молча последовал за мной. Пергамент он взял осторожно. Долго всматривался, его брови сошлись на переносице. Тишина сгустилась, будто воздух перед грозой.

– Позднеэлизийский, – наконец произнес он тихо. – Но с явными архаизмами… И… стиль… Какая экспрессия! Этот язык… он дышит жизнью. Похоже на личные записи. Или… манифест. Невероятно.

Он поднял на меня глаза, и в этот момент, среди пыли и жары, я увидела не просто ученого. Его показное спокойствие исчезло, уступив место тому же азарту исследователя, что горел и во мне. Во взгляде лингвиста не было снисхождения, только общий интерес к тайне.

– Похоже, Йованович, вы наткнулись на нечто действительно важное, – сказал он чуть громче, и легкая улыбка тронула уголки его губ.

В тот день мир для меня изменился. Была найдена не просто пачка древних бумаг – обнаружился ключ к тому, что необъяснимо мучило меня. И судьба свела с человеком, с которым нам предстояло провести годы, расшифровывая каждую строку этих текстов, пытаясь прочесть в них и наши собственные пути. Пыль Белой Лилии въелась в душу, сплелась с предчувствием великих открытий и будущим, имя которому я тогда еще не могла дать.