"Да нет, никто не умер..."

Вот почему так? Ночь в походе обычно располагает или к откровенности с упоминанием бывших и разных интимных подробностей, или к рассказам о несусветной жути в духе "Бежина луга" Тургенева. Конечно, скажете вы, романтика: луна, звезды, холодок с реки. поют в траве кузнечики, ветерок ласково гладит по лицу... Как тут не вспомнить любовные подвиги, свои и чужие? И для жути поводов хватает: то сова ухнет, то, прости господи, выпь заорёт, словно ребенок на болоте плачет. После такого "мальчики направо, девочки налево" по одному не ходят, да и не по одному - только перекрестясь ...

Но непременно в компании найдется кто-то, всем видом показывающий, что ничем его не проймёшь. Мол, какие угодно страсти говорите, а я все одно не боюсь! Был и среди нас такой. Только посмеивался.

"Всю мистику, - говорит, - вы сами себе выдумываете! Почему со мной ничего такого не происходит? Потому что я не верю! А вам чего хочешь расскажи - вы и рады бояться! Скажи вам, что леший или Баба Яга сейчас из чащи выйдет, так вы от леса глаз не отведете, пока вам что-нибудь не померещится!"

Мы с девчонками и правда, с опаской на деревья стали поглядывать. Где свет костра - там тепло и все видно, а дальше - темень кромешная и как-то холодновато... Да еще шутник этот прикалывается, и от этого почему-то еще страшнее делается: будто кто-то там, в чаще, сейчас его стёб услышит и выйдет разбираться, кто это такой смелый к ним пожаловал...

Тут подал голос самый старший из компании, Володя, бывший военный, который несколько лет после вооруженных сил работал в полиции. Он внимательно посмотрел на шутника, и тот притих под его задумчивым, сосредоточенным взглядом. Володя неспешно затянулся сигаретой и серьезно спросил:

- В мистику, говоришь, не веришь? Я тоже не верил. Пока сам не встретился с необъяснимым. Я вот тебе сейчас расскажу, как дело было, а ты мне ответь: что это - моё воображение или что другое? История не про леших и не про домовых. Она страшнее, потому что непонятно, чего бояться. И случилась она не в дремучем лесу, а в нашем пригороде, в такую же летнюю жару, как сейчас.

Это было в девяностых. Я тогда в районном отделе работал, и не пацан был - до этого в ракетных войсках дослужился до майора. Июль, духота, асфальт плавится, мы из отдела носа не кажем - прильнули к вентиляторам. Тут на пульт поступил вызов из деревни Коробейниково. Фельдшер местная, голос дрожит, сообщает – нашли мужика мертвого в доме. По правилам, нужно выехать, осмотреть, составить акт, что кончина ненасильственная. Ничего особенного, рутина.

Поехали мы с напарником Лёшкой - рыженький такой, кудрявый, бойкий, водителем работал в отделе. Он за рулем, я – оформлять. Дорога пыльная, в машине, несмотря на открытые окна, дышать нечем. Воздух густой, как кисель.

Въехали в Коробейниково – а на улицах ни души. Будто вымерло все. Собаки и те от жары под крыльцо спрятались, куры в пыли молчат. Перед глазами всё плывет от зноя...

Большая деревня, домов несколько порядков. Едем, ищем нужный адрес: улица Школьная, дом 15. Крутимся по деревне, а его как будто нет. То проскочим, получается, то не с той стороны заедем. Уже минут сорок катаемся, пот ручьями льет, настроение на нуле. Некого спросить – вокруг пустота, будто в саркофаге каком.

«Давай, – говорю Лёхе, – с другой стороны заедем, с задворков». Он руль крутит, выезжаем на грунтовку между огородами. И тут я вижу – мужик на грядке ковыряется. Спина сгорбленная, в красной клетчатой рубашке - прямо ковбой. Ну, думаю, наше счастье.

Останавливаемся. Я выхожу, а ноги уж ватные от долгого сиденья в машине. «Земляк, – кричу, – не подскажешь, тут у вас на Школьной, в пятнадцатом доме, кто помер?»

Мужичок аж удивился. Кепку приподнял, затылок почесал. «Не знаю, – говорит. – Не слышал. Вроде, пока никто не помирал».

Лёха из машины кричит: «Ну, может, старичок какой одинокий? От сердца?»

"Ковбой" снова плечами пожал: «Да нет, никто не умер!» И снова к грядке своей склонился.

Я сел в машину в полном недоумении. Может, деревня не та? Может, фельдшер ошиблась? Решили ехать в медпункт, разбираться.

Приезжаем. Фельдшер, женщина лет пятидесяти, вся на нервах, и с ней соседка покойного, которая его обнаружила. Та, чуть не плача, рассказывает, как зашла к нему с продуктами, а он лежит у окна.

Садимся в машину все вместе, едем, куда женщины указывают. Что за чертовщина? Подъезжаем к тому самому дому на Школьной, где мы были! Только мы как раз с обратной стороны подъезжали.

«Погодите, – говорит Лёха. – Мы же тут десять минут назад были. Там, за домом, еще мужик в огороде копался!»

Женщины переглянулись. Соседка покойного смотрит на нас, как на ненормальных, и крестится.

«Какой мужик? Иван-то, покойник, один жил. Ни жены, ни детей. И огород он этот уже года два не пахал, сердечник был».

У меня промеж лопаток холодочек пробежал. Жара будто спала разом. Это ж, по-любому, свидетель мог быть, если не хуже! И бытовая ли там смерть-то?...

«Пошли, – говорю Лёхе. – Быстро!»

Бросились мы в огород. Земля сухая, потрескавшаяся. Никого. Только одна-единственная лопата торчит, воткнутая в грядку. Походили мы, в туалет, в сарай заглянули - никого.

Вернулись к дому. Заходим внутрь. Духота стоит тяжелая, с примесью того сладковатого, тошнотворного запаха, который ни с чем не спутаешь. Мухи гудят и кружатся тучей. На полу, лицом вниз, у самого окна лежит мужчина. Лет шестидесяти, тело уже раздулось, портиться начало, но рубашка... Красная, клетчатая...

Лёха не выдержал, выскочил на улицу, его затошнило. А я остался, как под гипнозом, подошел ближе. Фельдшер и соседка в дверях стоят, крестятся, плачут.

И тут я его разглядел. Хорошо разглядел. Тусклый свет из окна упал на его лицо, отечное, синюшное. И сердце у меня в груди просто зашлось.

Это был он. Тот самый мужик из огорода! Тот самый... Тот же нос с горбинкой, те же морщины вокруг рта, та же родинка на щеке. Тот самый человек, с которым мы вот только что общались!

Я обернулся к женщинам, голос свой не узнаю:

«Так это… это же он! "Ковбой", с которым мы разговаривали!»

А они смотрят на меня с ужасом и жалостью.

«Товарищ майор, да вы что? Не могли вы с ним разговаривать! Он же от рождения глухонемой был. Ни слова в жизни не сказал, ни одного звука не услышал...»

У меня ноги подкосились. Я вышел на крыльцо, сел на ступеньку, руки дрожат. Лёшка, бледный как полотно, смотрит на меня, и в его глазах страх: мы оба это видели. Мы оба с ним говорили...

Смерть была бытовая, это патологоанатом потом подтвердил – остановка сердца. Никакого криминала. Дело закрыли...

А вот теперь скажи-ка ты мне, скептик, что это было, а? Коллективная галлюцинация? Или мы с Лёшкой, как эти барышни, впечатлительные?

У костра стало тихо. Шутник больше не не прикалывался. Володя вздохнул, бросил в костер сигарету и тихо проговорил:

- Иногда мне кажется, что в тот день, в тот немыслимый зной, грань между нашим миром и тем, другим, истончилась. И тот, кто уже ушел, по инерции, по старой памяти, еще делал свое дело. Копался на грядке, бродил по своему огороду. Может, его дух еще держался за этот дом, не в силах его покинуть...Не знаю! Не знаю... Вот где настоящая жуть! А ты "леший", "Баба Яга"... Ну что, по палаткам?

Но мы разошлись только когда над поляной занялся ранний летний рассвет. И хотя ночные впечатления отступили под натиском бодрого лесного утра, мы еще долго вспоминали Володин рассказ. Стоило закрыть глаза, как перед мысленным взором возникала лопата, воткнутая в сухую землю, и "ковбой", отрицающий собственную смерть.