"К"

Сквозь тонкие прутья пробивались первые утренние лучи. Ложась на кожу и согревая ее, они в то же время словно часовой отгоняют богов сна, надежно и цепко вырывая сознание из сладкой дремы. Ввинчиваясь в голову, заменяя сладкие ночные грезы, всей пакостью реальности наступающего дня.

– Катарина – голос, знакомый и от того не менее строгий заставил меня встать с кровати. – Катарина!

– Иду! – а идти не хотелось. Идти в зал, значит завтракать, завтракать значит одеваться, одеваться значит идти на улицу, а выйдя на улицу не оставалось ничего иного как отправиться на учебу.

Учеба, это жуть! Хотя еще недавно, мне казалось, что все будет иначе: в предвкушении первого дня, последнего года в лицее, я бегала по торговым ларькам, с улыбкой и задором приобретая все для предстоящих занятий. Все поменялось в одночасье, наверное, правильнее было бы сказать, что это произошло на каникулах. У всех подруг и даже знакомых сверстниц, все произошло давно, мое тело, как всегда, ждало до последнего. Менархе – как называет это отец, а как иначе, когда отец врач он в курсе всех дел даже тех, которые обычно мужчин не касаться, так вот, созревание пришло с опозданием и как всегда неожиданно. Слишком долго я ждала чтоб испугаться, слишком много неловких врачебных разговоров проговорено чтоб робеть, слишком тяготила меня возрастная «неполноценность» чтоб бояться. И все же в день, когда я стала женщиной, меня обуял страх. Впрочем ненадолго, когда на следующее утро начальные болевые ощущения ушли, первым делом, не считаю маму и к своему ужасу и стыду отца, я побежала делится новостью с лучшей подругой.

– Наконец-то! – бесцеремонно заявила та, кто еще неделю назад доказывала, что задержка естественна и тут нечего стесняться – Теперь, все парни будут наши. – я не ответила, задумавшись лишь над тем, что оказывается нам все это время мешала моя «неполноценность». Впрочем, с частью доводов я согласилась, сейчас, на сезонных каникулах, как никогда меня накрыло чувство готовности к вниманию со стороны мужчин.

И вот новый учебный год, лицей и он, моя первая влюбленность. Все складывалось как нельзя лучше, до определенного момента, всего одно неверное слово, одна неосторожно высказанная вслух мыслишка, и вместо очередного поцелуя, он увидел возмущенное лицо.

– Узкие?! Что значит – узкие брови? – можно сказать, что до его замечания все было хорошо, хотя по правде говоря – нет, не было. Очень скоро оказалось, что все его модные, как он выражался на ново-имперский манер – движы, не что иное как весьма дешевые понты. Да и сам он совсем не тот, каким представлялся мне еще три месяца назад. От мужчины в нем только запах отцовских духов и неизвестно откуда и к чему взявшийся гонор. И все же он подходил, на свою роль. Ровно до того самого замечания: «Узкие брови!». Теперь оказывается проблема еще и во мне. Самое противное, что после нескольких часов вглядывания в отражение приходилось признать в его словах имелась доля истины.

Одно слово, одно нелепое замечание, и вот она я перед зеркалом, проклинаю свои жуткий наследственный дефект – неправильные брови. Кажется, до этого я не замечала, при общении со мной, все всегда обращают на них внимание. Смотрят на них не отрывая глаз, и иногда не выдерживают и посмеиваются с них, лыбятся прямо мне в лицо. Хоть армейский шлем надевай чтоб скрыть их. Мне не то, что на учебу не хочется, даже из дому выходить противно.

Но отцу, не объяснить, мои доводы тонут в сухом колодце непонимания.

– Что? Какие еще брови? При чем здесь вообще брови к образованию? Ты столько работала, так много старалась, в такой дикой конкуренции вырвала стипендию, и зачем? Чтоб прогуливать занятия?! Если хочешь стать врачом, отбрось шелуху и займись учебой!

– Не хочу я быть врачом! – отец нахмурился и ничего не говоря, не попрощавшись, ушел на работу. Конечно, на самом деле я несерьезно, я хочу. Это моя детская мечта, которую я способна претворить в жизнь. Но как же он не может понять, брови ­– это ведь тоже важно.

Лицей всего в пяти кварталах от дома, потому хожу пешком. Конечно же я хожу на учебу, не хочу, но хожу. С моим, можно сказать, парнем – не сложилось. У него уже нашлась замена, у нее то брови в порядке. Меня не столько обижает расставание с ним, я и сама хотела его спровадить, как то, что он как будто бы его и не заметил. Но да неважно, главное то, что так ожидаемый мной учебный год вместо долгожданной радости принес лишь разочарование и очередной виток зубрежки анатомического справочника.

Время шло, и я немного отошла от событий первых дней. В конце концов я действительно поступила для знаний. Потому часто задерживаясь в библиотеке, я чтоб не идти домой одна, ожидаю отца, в кафе на полпути домой. Мы любим это заведение, и ходим в него с тех пор, как я поступила. Небольшое, уютное с вкусной выпечкой оно всегда нас кормит, в отличии от мамы, которая работает гувернанткой в верхнем городе и шесть дней в неделю возвращается не иначе как в ночи.

Сегодня, как всегда в ожидании отца, кафе неожиданно потеряло в уюте. Все дело в шумной компании сокурсников, занявших столик через один от меня. Точнее все дело в бывшем парне. Как только он меня заметил, компания притихла, некоторое время они шушукались, а потом, неожиданно словно гром, раздался громкий ехидный смех. Я опустила глаза к учебнику, делая вид что не замечаю косых взглядов, при этом старательно придерживая опертую голову в области лба, точнее бровей.

– Принести еще? – официант вынырнул так внезапно, а я так оказалась поглощена собственными мыслями, что совсем не заметила его и от неожиданности вздрогнула. Раздался очередной всплеск смеха.

– Катарина, добавки? – еще раз осведомился официант Басим, а мне стало так неуютно, что захотелось скатится под стол и просидеть там до самой ночи, до закрытия. Басим проследил за моим взглядом, потом обернувшись ко мне серьезно спросил:

– Тебя обижают? – Его вопрос показался мне таким странным, да и сам он. Его улыбка, всегда такая лучезарная исчезла и вместо нее, темными и острыми, словно лезвия, глазами на мир смотрел незнакомый мне гайнахтянен. Дело в том, что Басим, мне неплохо знаком. Он давно работает в кафе и часто обслуживает меня и отца. Мой папа, хотя об этом не принято говорить, не разделяет политики Империи по вопросам расовой сегрегации. Потому, со всем обслуживающим персоналом, который в массе своей наполовину состоит из гайнахтян, он нарочито вежлив. Басим не исключение. Возможно, именно в том причина, что видя нас Басим всегда улыбчив и обходителен. Но сейчас склонившийся над столом молодой мужчина как будто бы другой, и совсем не знакомый. Его лицо твердо и серьезно.

– Нет, конечно. Просто мне неприятно. Один из них, мой бывший парень.

– Который? – вопросительно выгнул бровь гайнахтянен.

– Тот, в сером пиджаке.

Басим фыркнул и тихонько, низким басом, рассмеялся.

– Что смешного?

– Понятно, что бывший.

На миг меня всколыхнула волна гнева, еще и он, официант и гайна – будет смеяться надо мной. А Басим, словно не замечая продолжил:

– Такие как он, никогда не встречаются с такими как ты Катарина. ­– я была так возмущена, что даже не обратила внимание как легко он перешел на «ты».

– Какие, такие как он?

– Слабаки.

Я удивилась, на миг задумавшись над тем, что он произнес. А он неожиданно распрямился, и твердым, решительным шагом направился к столу сокурсников. От произошедшего дальше, у меня глаза полезли на лоб. Никем ни приглашенный он дерзко сел за стол и смех, как и веселье, тут же как по команде прекратились. А через несколько мгновений, компания засуетилась, быстро собираясь и покидая кафе. Басим тем временем уже отошел от них, как всегда, вернувшись за витрину прилавка. Сокурсники еще не вышли, когда он протянул мне блюдце со сладостями.

– Я же говорил – слабак!

– Что ты им сказал?

– Как обычно, – улыбнулся высокий гайнахтянен – предложил сделать заказ.

Мы рассмеялись.

– С ним понятно, а что не так со мной?

Басим опять выгнул бровь в удивлении: – С тобой все так.

– Ты сказал: «Такие как он не встречаются с такими как я». Так какая я?

– Ты красивая. А у таких тюфяков как он, никогда не бывает таких красивых девушек.

Не знаю почему, и кто дернул меня за язык, но я тут же поправила его: –Женщин. Таких красивых женщин. – он легко принял мое замечание и улыбнулся своей новой, еще незнакомой мне улыбкой. На его молодом лице темно-медового отлива, белизна зубов казалась неестественной, но улыбка оказалось настолько теплой что я и сама почувствовала тепло.

– Красивых женщин – поправился он.

В это момент в кафе вошел папа. Как всегда, он замахал мне рукой, а подойдя к столу поздоровался с Басимом. Официант, со своей обаятельной улыбкой выслушал его заказ и направился на кухню. Отец, заинтересованный открытой главой в моем учебнике, не заметил, что мне оказалось сложно отвести взгляд от высокого статного юноши, отходящего от нашего стола.

– Он же гайна!

– Я знаю – смеясь отвечала я, поправляя непослушную челку.

– Никто не встречается с гайнами! Так не принято!

– Мне все равно.

– Ката, ­– подруга подошла и тряхнула меня за плечи ­– он гайнахтянен!

– Я знаю. Знаю!

Басим ждал меня за воротами в нижний. Только там, в тени каменных улочек, мы могли ни от кого не скрываясь держаться за руки. Могли соприкасаться губами. Несколько раз мы все же натыкались на компании, как правило пьяных, не могущих держать свое мнение при себе.

– Прошмандовка, под гайну легла? ­– сказал тот, кто был дальше всех. Сказал и замолчал, ожидая дальнейшего развития событий.

– Басим, не надо – дернула я его за руку. Но было поздно. Он как будто бы не замечая, что его и крикуна разделяет еще пятеро, легко без тени сомнения прошел сквозь них и ни говоря не слова одним ударом отправил последнего на землю. Все произошло так быстро, всего два шага, два удара сердца, а обидчик уже лежит. Остальные оторопели и застыли в нерешительности. Басим, рывком развернулся к ним:

– У кого еще замечания по поводу моей женщины? – рявкнул он низким голосом. Широко расставив ноги, на голову возвышаясь над пьянчугами, он выглядел так, словно весь мир принадлежал ему.

Отойдя подальше, компания все же осмелела и продолжила выкрикивать какие-то слова. Я, как и Басим, уже их не слышала. Ничего не слышала, смотря в его черные глаза, чувствуя на себе его тяжелое дыхание, напряжение мышц, ритмичные удары его сердца.

– Катарина, он тебе не пара!

– Почему? – со слезами на глазах истерила я.

От такого вопроса, и весьма очевидного ответа, который я никак не хотела принимать, у мамы округлились глаза: – Он гайнахтянен доченька!

– Папа всегда говорил…

Мама не дала досказать, перебив на полу слове: – А ты больше его слушай! – ­потом она переключилась на папу, вспоминая все его кухонные разговоры о расах, о Империи, о честности.

– Доченька, мама права, такие как он не для тебя. – я приготовилась возразить, апеллируя к сотням, даже тысячам сказанных им слов о равенстве и свободе. Отец, отгородившись жестом, достал из сюртука сложенную бумажку. Папа готовился к разговору.

– Выписка из табеля успеваемости за семестр.

– Ну и что? Да, немного просели баллы. Я все подтяну, во втором полугодии!

– Немного?! ­– краснея уточнил отец. Так я потеряла единственного союзника. Разговор продлился до самой ночи, и давя авторитетом меня вынудили дать обещание – больше не видится с Басимом.

Его широкая грудь тяжело вздымалась, словно он только пробежал вокруг квартала. Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга, он первый пришел в себя и снова повернувшись со спины, навис надо мной. Спустив голову чуть ниже, он легко покусывал все еще дрожащие в экситации соски.

– Мои брови … они узкие? – он, как всегда, в ответ выгнул свою бровь. Делая так, он как бы показывал, что не понимает сложности и сути вопроса. Ни говоря ни слова, его губы переместились выше: к ключицам, к хумерусу, к трахее, к лабиум орис и наконец застыли над бровями. Он провел языком по бровям, будто бы приглаживая их. Таков бы его ответ, а я захихикала, совсем по-детски, от щекотки, от радости, от наслаждения.

– Теперь, я действительно женщина! – он не услышал моего шепота, его губы, занятые моей кожей некоторое время спускались все ниже, минуя грудь и умбиликус. Все ниже и ниже.

– Мы должны пойти!

– Зачем?

– Басим, ты меня удивляешь!

– А что не так?

– Это ведь важно, это будущее. Твое, – потом задумавшись я тихонько добавила – и мое. ­– он услышал, улыбнулся и поцеловал меня. Люблю, когда он так делает, понимает, что надо мне в конкретную секунду.

– К, – так он называет меня. Ему нравится мое имя, но он хочет называть меня иначе, не так как другие, потому для него я просто «К» – они не будущее! Они хитрые, жадные и провластные лизоблюды. Поверь, их вполне устраивает положение вещей и ничего менять им не хочется. Плевали они на гайнахтянскую самоидентичность, для таких как они не существует рас, у них один бог – прибыль.

– Я согласно с тобой, да ты прав! Но даже делая видимость, они делают большем чем любой из молчащих. Нам надо пойти. – еще некоторое время я уговаривала его. Он согласился, хотя и не хотел проводить единственный выходной на митинге в поддержку прав гайнахтян.

С дворца правосудия, меня забрал отец. Опять. В это раз он ничего не говорил. За него и так красноречиво говорило застывшее выражение лица – разочарование. Я еле-еле набрала проходной балл, и чтоб поступить, отцу пришлось сделать так как он делать не любит, приложить связи, нанести визиты «вежливости» к нужным людям. В это раз, он даже не напоминал мне об этом. Это раз, был необычный: он вытащил не только меня, но и Басима.

– Нам надо поговорить, – он начисто игнорировал мое присутствие, обращаясь напрямую к Басиму – наедине. – я не хотела уходить, но Басим настоял, я послушалась.

Они говорили почти двадцать минут. Говорил в основном мой отец, Басим, все больше слушал. Когда разговор окончился, Басим с лицом мрачнее тучи, направился ко мне. Я долго вглядывалась в его лицо, гадая какие именно слова и доводы использовал папа, а Басим – казалось даже при задержании его лицо было веселее. Ни говоря ни слова он взял мою руку, и мы пошли в наш дом, тот самый который мы арендуем в захолустье нижнего уже три месяца.

– Он прав.

– Нет не прав! Это важно! То, что мы делаем важно!

– Для кого, для тебя, светлой голубоглазой девочки? ­– его слова задели меня, но он, казалось, не замечал – Очнись К, ты не гайна! Ты родилась в этом городе и принадлежишь ему. Все твое будущее здесь! Все что ты любишь – здесь. – я хотела вставить слово, сказать ему правду, ту самую которую узнала совсем недавно, при обследовании в арбитражном изоляторе. Ведь как медик я и правда просела, не замечая столь явных признаков. Сказать, что очень скоро, самым важным для меня станет вопрос: как именно будет жить в этом городе новая жизнь, наполовину наполненная гайнахсткой кровью? Но он не давал вставить слово.

– За что ты борешься, чтоб женщины насилии абаии? Ты этого хочешь? Всю жизнь ходить с тряпкой на лице? За традиции, в которых женщине нельзя и высказать свое мнение. Я переехал сюда в детстве, в раннем, и уже тогда понял, что лучше здесь на черновой работе чем там, в дерьме, с платками на голове, молится дебильным богам, и следовать их мудреным заветам. Твой отец прав К, он прав, я ломаю твое будущее, ломаю твою жизнь – Басим схватился руками за голову не зная, что еще сказать.

– Я беременна.

Он посмотрел на меня дикими, выпученными глазами. Крепче сжал голову, присел на корточки и завыл. Завыл как, наверное, воют койоты – громко и истошно. Признаюсь не такой реакции я ожидала. Глаза мигом наполнили слезы, мне захотелось бежать. Он перехватил, меня у самой двери, обнял. И больше не отпускал.

– Прости! Прости пожалуйста! Слова твоего отца напугали меня. Но все прошло, теперь я не боюсь. Больше не боюсь. Больше я никогда не буду бояться – сказал он мне, вырывающейся из его объятий. Я вырывалась не долго, увидев его улыбку, ту самую, которую я так любила, меня наконец отпустило. Слезы обиды сменились слезами счастья. Басим тоже плакал, первый раз я видела его слезы. Но он плакал и улыбался одновременно, произнося словно заклинание одну и ту же фразу – Я стану отцом.

Наверное, новость об отцовстве его подстегнула, он все чаще ходил на митинги и стал принимать значительно более деятельное участие в собраниях. Не прошло месяца, как его назначили главой одной из ячеек. Но меня он с собой больше не брал. Он настаивал, я должна ждать его дома. Я противилась, но всегда подчинялась.

В один из дней в дверь постучали. Сердце екнуло, предчувствуя беду. Басим никогда не стучал, просто входил. К счастью, на пороге, стоял папа. Его лицо и осанка изменились, будто бы он постарел на несколько лет.

– Собирайся!

– Что, зачем? Куда?

– Собирайся, скоро за тобой придут.

– Кто?

Он посмотрел на меня как на дуру, а потом покачал головой:

– Арбитры Катарина. Они придут за тобой. Сегодня.

– Я не могу, Басим ушел, у них сегодня собрание, он вернется через час.

– Не вернется.

– Что это значит? – испуганно уточнила я.

– Собрание отменили. Всех членов организации «Свободу Гайнахту» задержали и доставили в дворец правосудия – легко соврал отец.

Я тяжело вздохнула, в лучшем случае это значит, что Басима не будет неделю, может дольше. Меня расстроила эта новость. О том что правда куда как ужаснее, я узнаю через три дня. Не от отца.

Басим мертв. Его и еще пятерых членов «экстремистской» группировки убили при задержании правоохранители. Мертва и я. Словно, все в мире померкло, утратило свой блеск, свою красоту. Я плачу неделю. Без перерыва. Не веря в произошедшее. Каждый раз, когда меня в моем убежище приходит навещать мама, когда за дверью скрипит половица мне кажется сейчас он ворвется, улыбнется и скажет, что все это ошибка, что его перепутали с другим и с ним все в порядке: – Не плачь К, не плачь любимая! – Нет, он не зайдет, ведь он погиб. Басим – мертв.

На меня выдали ориентировку, подстрекательство и пособничество – вот в чем меня обвиняют. Мне грозит три года колонии-поселения на дальних рубежах Империи. Отец хочет, чтоб я сдалась с повинной. Он задействует все связи, влезет в долги, но уверен, что сможет добиться оправдательного приговора. От меня требуется лишь одно ­– очернить память самого дорого мне человека. Отец, как всегда знает, что сказать: – Он любил тебя, и если бы мог, то сказал: делай все что нужно Катарина, но только живи. И сейчас чтобы жить ты должна сказать эти слова, – указывает он на бумагу, подготовленную знакомым правоведом ­– сказать убедительно, пусть даже ты не веришь ни единому слову. Я соглашаюсь, только для виду, лишь бы он отстал от меня.

Что касается ребенка, если учесть беременность, арбитраж может заменить наказание на более мягкое. В одном я согласна с отцом полностью – ребенка учитывать нельзя. Ни как.

В Империи запрещены аборты, не на больших сроках, а вообще. Но мой отец как никто знает, что для одних заперт, для власть имущих лишь препятствие, которое можно обойти. Мне сложно сказать, поддалась ли я на его как всегда выверенные доводы, или это мое собственное твердое решение. Главное, я выполняю все указания подпольного врача спокойно, без эмоций и слез. После процедуры он говорит, что теперь мои шансы на повторную беременность почти нулевые, он говорит еще много всякой ненужной ерунды. Я спокойно слушаю его, киваю, не придавая его словам никакого значения.

А после, так же спокойно я покидаю столицу, не попрощавшись ни мамой ни с папой, зная, они не отпустят и не поймут. Я не собираюсь идти под трибунал. Мне не в чем и незачем оправдываться. В любви нет преступления.

Я отправляюсь на запад, не рискуя больше пользоваться имперской транспортной системой, где-то еду попутками, где-то пресекаю короткие отрезки пешком. Дальше, держу путь на север, в Герхару – бывшую столицу Гайнахта. Мой путь труден, приходиться признать правоту слов Басима – я не создана для внешнего мира. Так я думаю, плача по ночам. Но не сдаюсь! В некоторым смысле меня поддерживает идея добраться до «своих». Теперь по странному и трагичному стечению обстоятельств своими, для меня белокурой имперки кажутся черноволосые, долговязые люди пустыни, многие миллионы которых раскинулись на северных горячих границах Империи.

Мне кажется, мной столько принесено в жертву, ради их дела, ради их свободы, что меня обязательно встретят и мне помогут. Размытые абстракции: встретят, помогут, обнимут. Не знаю, как это будет, но как-то будет. Наивная девочка! Скоро на горьком опыте мне предстоит понять одну простую истину – никто, ничего, мне не должен!

Встреченным, мной по пути, людям пустыни, нет до меня дела. Для них я такая же «своя» как и для арбитра, заочно вынесшего мне суровый приговор в связи с неявкой. Людям здесь нет дела до моей трагедии. У каждого из них своя боль, своя трагедия и своя жизнь. Очень скоро, я перестаю рассказывать всем и каждому, как ранее мне казалось свою уникальную, а теперь я уже знаю, что банальную, историю. Но я все еще надеюсь на Герхару. Все-таки это большой город, возможно там мне найдется место. Два долгих месяца, уходит на путь туда.

Герхара. Даже в столице – имперских сил меньше. Не по количеству, а по видимости, по напряжению, витающему в воздухе, грозящему каждый миг вылиться в потасовку, пролиться кровью. В отличии от столицы Империи, в Герхаре засилье военных. В основном здесь армейцы, гвардейцы и ИФСники, есть и более экзотичные персонажи, те, что в зеленой форме – разведка. Один из отцовских знакомых, его бывший пациент, расхаживал в такой у нас дома. Вся эта солдатня, бросается в глаза тем самым что щеголяет по улицам, не как иначе, как в боевой броне. Надменно бряцая доспехами, помахивая тяжелыми иглометами и современным лучевым оружием. Как никогда, проходя мимо очередного патруля, я чувствую себя в опасности. Стоит правда признать, за все время пребывания в северной столице, а это больше полутора лет, меня ни разу не остановили для проверки документов. Полагаю, все дело в голубых глазах.

Почти сразу я устроилась на работу. Конечно, недолго думая я обратилась в больницу, имея уже некоторый опыт с имперским влиянием на местах, я легко вычислила именно ту клинику, где представителей Империи днем с огнем не сыскать. Впрочем, не сыскать здесь и врачей, и младший мед-персонал, и даже лекарства первой необходимости. Все обозначенное вылилось в то, что мое собеседование проходило следующим образом: «А» – прочесть что написал врач, «Б» – взять с полки правильный препарат и «В» – вколоть его верному пациенту. И это не шутка! То, что я знала куда и как колоть макролиды, вызвало неподдельный восторг у аттестующей меня сестры. Я хотела приступить со следующего дня, но мне тут же выдали белый передник, головной убор и я приступила немедля.

Технически на всю больницу у нас два врача: первый – главный врач, а второй – некомпетентен от слова совсем. Он, называемый нами сестрами не иначе как «недоразумение», еле справляется с задачами сестринства, доверить ему что-либо серьезнее, никто не решается. Главврач, как и недоразумение, получил диплом низшей ступени экстерном, что не удивительно для медицины периферии, однако что мне понятно сразу – его голова все же имеет несколько толковых извилин. Потому, прошло совсем немного времени как я попалась ему на глаза.

– Не знаю, – твердо произнес он – будем дальше смотреть на течение заболевания.

– Похоже на аллергию Гремника – не выдержала я и ляпнула не подумав.

– Он приспустил очки и осмотрел меня с ног до головы. Ни говоря ни слова, еще раз прочел анамнез, потом взяв меня за руку, направился в ординаторскую. Открыл первый том большого имперского медицинского справочника, и долго листая нашел нужное заболевание. Прочел, надел очки и прочел еще раз. Потом посмотрел на меня и спокойно произнес: – Не задерживаю.

Через три дня, когда, у пациента стал отказывать слух, да и все остальные симптомы подтвердились. Он повторно вызывал меня.

– Присаживайтесь.

Я послушна села.

– Я не спрашиваю у вас, как так вышло что вы сестра, не спрашиваю откуда вы и почему вы здесь. Это не мое дело, да и ответы думаю мне лучше не знать. Ответе мне вот на какие вопросы – вы учились на врача?

– Да.

– Окончили?

– Нет.

– Сколько курсов?

– Пять отучилась, на шестом бросила.

Он встал, кивнул и направился в общие палаты зазывая меня за собой.

– Заключение? – указал он на тяжелого пациента. Я посмотрела анализы, осмотрела рот и поставила диагноз. Верный. Потом еще два.

– Что с нашим аллергиком? – аллергия Гремника, только что называется аллергией. Редкое и тяжелое заболевание, скоро у пациента откажут все органы чувств. И помочь ему ничем нельзя, возможно в столице, при помощи дорогих препаратов на которые его семье и за десять жизней не накопить можно приостановить течение болезни, но ни здесь в задрипанной клинике на обочине Герхары. Именно так я ему и сказала, а он ответил:

– Сдайте униформу старшей сестре, у нее же возьмите халат. С завтрашнего дня жду вас в ординатуре. – и хотя внутри я просияла, вопросы остались.

– Но как…?

– Как, позабочусь я! Ваше дело – лечить пациентов.

С тех пор я работаю врачом, не официально и на ставке медсестры, но я врач.

Учитель, как я его называю, скоро признал, что как у врача, у меня в разы больше знаний чем у него самого, но меньше опыта. К моему обучению он подошел со всей ответственностью. Увидь меня сегодня, отец бы гордился – я провела сложнейшую операцию, проявив чудеса смекалки. Я стала врачом. А учитель – моим наставником и любовником. Второй мужчина в моей жизни.

В некотором смысле моя жизнь устаканилась, уже полтора года я работаю в больнице и пользуюсь заслуженным уважением. Первородный хаос в нее внес следующий случай.

Пациент передо мной не болен, он описывает симптомы, которые очевидно, к нему никак не относятся. Мне не сложно его разговорить, ведь он за этим и пришел – за помощью, но также и ему оказалось не сложно уговорить меня. Ночью я не иду домой, а направляюсь на окраины, где в ветхом домишке впервые встречаю Ризу.

Риза, как и я не гайнахтянен, но он и не имперец. Другая кожа, другие глаза и нос другой, чего уж говорить про волосы, не думала, что у людей они бывают настолько жесткими. Он сагалхарский наемник, я узнаю это позже, сейчас он пациент с заражением крови и температурой, от которой у него варятся собственные мозги. Я навещаю его дважды в неделю, в течении месяца. Он крепкий и быстро идет на поправку.

– Ката, а давай со мной? – его предложение звучит как издевка, как шутка, но он серьезен. – Ты же не для этого бежала в Герхару, чтоб прозябать сестрой-врачом. – я ничего ему не говорила, но он наблюдательный, многое понял сам.

– Зачем мне это Риза? У меня все хорошо!

– Ах, Катарина, будь все хорошо, ты бы не шлялась по ночам ко мне!

В его словах есть доля правды. Мне комфортно, там, где я есть. Но ведь если я хотела комфорта зачем бежала из дома? За чем все это? Этот простой вопрос не дает мне спать по ночам.

Сегодня я сказала, что ухожу. Он принял новость стоически. В нем есть мужское, властность и даже сила, и все-таки он и на десятую часть не Басим, я даже не могу сказать чего не хватает. Чего-то, что не описать словами. Я уходила тихо, без проводов, просто собирала вещи, когда он неожиданно влетел и застал меня и еще нескольких сестер в процедурной. Мы вышли, в это раз он решил не играть комедию, сказал все прямо наплевав на невольных слушателей:

– Я разведусь! И мы поженимся. И уедем, мне предложили должность. Хорошую. Я только из-за тебя ее и не приял. Уедем отсюда вместе. Далеко! И там я добьюсь чтоб ты стала врачом, настоящим с бумагами и кабинетом и …

– Я не люблю тебя! – он поник – Прости. Я не хотела тебя обижать. Ты хороший. Воспользуйся предложением, езжай ­– ты заслужил. Но я не люблю тебя, и никогда не полюблю. Ты же понимаешь, я не буду счастлива с тобой, и от этого ты сам никогда будешь счастлив рядом со мной!

Я тоже наблюдательная, а носильщики у Ризы, те что из пустынников, не в меру болтливые. Они думают я не понимаю старо-гайнахсткий и нагло обсуждают мою грудь, а еще обсуждают грузы Ризы. Я не спешу разубеждать в своей неграмотности. Когда они, улыбаясь награждают меня очередным эпитетом, обозначающим проститутку, я улыбаюсь в ответ, делая вид что ничего не поняла.

Риза не просто наемник, несомненно, он военный, и в его петляниях по пустыне есть некая цель, два месяца что я с ним, она от меня ускользает, но я слушаю и запоминаю. Риза вполне спокойно общается с армейскими и гвардейцами, ИФСников он недолюбливает, а зеленых боится, как огня.

– Шибко грамотные ­– так он поясняет свое отношение.

Риза и сам грамотный, он знает минимум три языка, но помимо языков он неплохо знаком с культурным контекстом, не только гайнахтским, но и имперским. С другой внешностью, я бы никогда не сказала, что он чужестранец. Ни акцента, ни заминки, в культурном плане он знает об Империи все что знаю я, все праздники, все памятные даты, все значимые события. Я думаю – он шпик, но это лишь догадка.

Зато мне известно, что те огромные коробки, которые тащат на себе восемь наших дромадеров, и столько же погонщиков ­– мины. Риза, там у себя в Сагалхаре профессиональный военный инженер, возможно, минер. А здесь, в северной части Империи, он жулик, контрабандист, аферист и невероятно увлекательный рассказчик историй.

На все события окружающие нас, у него есть поучительные, но от того не менее веселые басни. Часто в переходах, не разбивая лагерь, мы ночуем под открытым небом, и перед сном он рассказывает свои басни. Я люблю засыпать под его приятный смех. Я и сама улыбаюсь слушая его, я так давно не улыбалась. Я и не думала об этом. Даже там в больнице, я могла радоваться каким-то вещам, но вот так искренне веселится, для меня это что-то напрочь забытое. Это ново.

Мое место в его караване понятно – я врач и имперка. Риза пользуется и первым, и вторым с мастерством достойным лучших игроков в скат. На стоянках вокруг всегда много пустынников. Узнавая от самого Ризы и его «гонцов» что рядом врач, они словно паломники приходят каждое утро с подарками. Риза против подарков, а вот деньги берет. Впрочем, я не возражаю, не знаю как, но он умудряется постоянно пополнять мои лекарственные запасы, да еще иногда такими препаратами, которых не было даже в моей Герхарской клинике. Но от пустынников ему нужны не деньги – информация.

Однако, стоит нам приблизится к форту имперских сил, Риза и его соглядатаи не идут вперед. Вперед он пускает меня. Стоит признать, это работает. Издали завидев светлую женскую голову, солдаты мигом опускают оружие и больше не поднимают.

Рядовые любят толпится вокруг, бахвалясь и кривляясь. Офицеры проявляют свое внимание иначе, выпендриваются своими способами. Один как-то пригласил на ужин в башню, которую за световой день солдаты соорудили из разбросанных валунов. Мне приятно их внимание. Здесь, не опасаясь быть узнанной, я принимаю их ухаживания. Но почти всегда только для дела. Того самого которое мне пока непонятно. Дело Ризы.

Риза, считает Империю врагом – думаю нас это роднит. Но есть различия, меня угнетает не сама Империя, а та ее закостенелость, которая проявляется в каждом ее солдате, в каждом офицере. По первому моему требованию, офицеры готовы соорудить мне душ, и потратит литры питьевой воды, но при этом не могут и пайка выдать гайнахтянам толпами «штурмующих» стены их фортов, в надежде что им подадут грамм милостыни. Часто я являюсь послом между первыми и вторыми. Подаренные мне блага перекочевывают в руки неимущих. Это сердобольная мысль, я понимаю, но это не отменяет того факта, что я чувствую будто бы приношу пользу.

Наш караван кочует все дальше на север, чтобы Риза не искал, здесь этого нет.

Он сагалхарский наемник, шпик, контрабандист и мой друг. Пожалуй, первый за очень долгое время. Я дорожу нашей дружбой. Но в его редких взглядах я вижу намек – желание большего. Риза, никогда не говорил этого в слух, но я знаю, его джео – походный шатер, он с удовольствием разделил бы со мной. Возможно, не боясь потерять в дружбе, я бы согласилась, он не высокий, но молодой и сильный, с крепкими руками, грозным лицом, и достаточно обаятельной улыбкой. Особой грозности ему придают десятки мелких шрамов, исполосовавших его лицо, ровными линиями сверху вниз. За грозным лицом скрывается поразительный человек: с друзьями он щедр до нитки, но с врагами коварен до ужаса. По-своему – он красив, но главное, он без сомнения – мужчина. Многие женщины были бы рады его вниманию. Я не сплю с ним, лишь потому, что не хочу портить нашу дружбу надеждами, которым никогда не сбыться.

Он влюблен, я знаю. Все чаще он демонстрирует это вниманием или холодом. Его задевает что у меня есть мужчины. Задевают наглые молодые поджарые пустынники, и прямые как струна имперские офицеры с первой проседью на висках. Мы путешествуем вместе уже больше полугода, и только сейчас впервые за столько времени в моей голове формируется вопрос: чего же я хочу? Не только от этого похода, но и от жизни. От чего я бегу и к чему стремлюсь? На эти мысли меня навели не невнятные мудрости старцев которых я посетила в Багдахаре, а Риза.

Путешествовать вместе становится сложнее. Он еще не говорит о ревности вслух, но когда утром меня покидает очередной гайна, я вижу ее в его плотно сжатых губах, в проскакивающей сердитой маске его лица. Так продолжаться не может, и я вывожу его на взрослый разговор. Его обидят мои слова, но я должна зарубить надежду на корню, ради нашей дружбы.

– Почему?

– Ты мне как брат!

– Я могу быть больше.

– Нет не можешь. Я скажу тебе это единожды и больше не повторю – я не люблю тебя и никогда не полюблю. Ты мне друг и брат, большего от меня не жди.

Сложно сказать какие эмоции им владеют. Он принял мои слова стойко, по-мужски. Намного невозмутимей чем я сама. Неожиданно, мной овладели эмоции. После разговора, я посчитала. Я путешествую с Ризой на одиннадцать дней дольше, чем провела с Басимом, начиная от того дня в кафе и заканчивая его смертью. А самое ужасное, я начинаю забывать его. Ту его улыбку, которую, я так любила, я еще могу вызвать в памяти, но кажется это больше не его улыбка. Это помесь всех виденных мной мужских лиц. Учителя, Ризы и десятков мимолетных мужчин. Мне не хочется признавать, но отец, как всегда, был прав: ­– Пройдет время, и ты его забудешь.

– Я уже забываю папа. – нихочу, но забываю. Но если я его забуду, то зачем я здесь? Что я делаю в компании иностранного шпиона, зачем шляюсь с ним по пустыне? Неужто мне так важна судьба этого дикого северного народца, что я готова положить свою жизнь на плаху, на алтарь борьбы с Империей, той самой которую никогда не победить. Ведь у пустынников нет шансов, ни одного. Пока они раздроблены на племена и кланы, их голоса звучат тихо. Империя не допустит их объединения, не допустит появления нового БрайДжо, нидаст даже шанса на малейшие изменения – теперь я вижу это со всей ясностью. Тогда еще раз – что я здесь делаю? Чем занимаюсь? Пропагандирую идеалы, в которые сама не верю?! Пришло время сказать себе правду, я здесь не ради свободы Гайнахта.

А для чего? Ради Басима? Он мертв, ради него ничего нельзя сделать! Я здесь из-за него! Кажется, я словно маленькая девочка ищу его в других мужчинах и не нахожу. Я ищу долго и мои поиски ни на гран не увенчались успехом. Так может, я зря обидела Ризу. Может не стоит быть столь категоричной – «никогда не полюблю»! Дать нам шанс, прямо сейчас направится в его джео и остаться с ним эту и последующие ночи. А если не с ним, то с любым другим: с учителем, или молодым полудиким пустынником, а может с суровым армейским офицером. Ответа нет. Сегодня его нет.

Мы ушли далеко на север, в Империи его принято называть крайним. Но это не так, здешние земли, те, у которых Империя не имеет границ и края, ограничены лишь воображением и бесконечной пустыней, уходящей за горизонт. Никто не знает, что там дальше. Дальше жизни нет! Там пустота.

Чем северней мы идем, тем суровей становится жара и люди. Несколько наших сменных погонщиков сбежали, и мне, и Ризе постоянно приходится спешиваться и помогать оставшимся с привередливой скотиной.

Мы больше не заходим в те редкие имперские форты, что нам встречаются. Это опасно. Даже мои белые волосы не защищают нас от допросов, наоборот они рождают только еще большие подозрения. Меня уже не выгораживают нелепые бредни и отговорки, мои улыбки никого не трогают, им надо дотошно знать: кто я, откуда и куда держу путь. Ризе и того хуже, думаю если он попадется им на глаза, его убьют. Если он и переживает, то этого совсем не заметно. Как не было заметно переживаний после нашего разговора. Некоторое время, мне казалось, он сердится, но я ошиблась, кажется он воспринял все правильно. Мы-таки останемся друзьями.

К нам в лагерь пришла делегация. Видимо, Риза нашел то, что так долго искал. Я уже догадываюсь, что он иностранец, забыл в этих песках. Его интересует оружие, не все подряд, а конкретное, то самое с которым Империя наголову разбила профессиональную армию его родины. За образцы такого вооружения, он готов платить другим оружием, тем самым что мы везем на горбах мехари и тем многим, что лежит на складах и при первой необходимости им будет доставлено заинтересованным «покупателям». Но Империя бдит, она осторожна, потому Риза так долго и безуспешно слоняется по этим диким землям.

У пришедших «покупателей» еще нет того, что ему нужно, но взамен на помощь они делятся простым планом как необходимое раздобыть.

Вместе с ними мы продолжаем путь дальше на север. Расстояние от одной деревушки до другой здесь больше, чем между крупными городами внутри Империи.

Пустынники живущие здесь – другие, они суровей и ортодоксальней чем те, что окружают Герхару. Дважды нам угрожали, из-за того, что в деревне, в тени домов-сдумов я имела неосторожность снять покрывало с головы. Теперь оно всегда на мне. Мужчины больше не ходят ко мне лечится, женщинам запрещено прикасаться к мужчинам до замужества, как и мужчинам до брака. О чем-то таком мне рассказывал Басим. Теперь я понимаю, что он имел ввиду, от меня непокрытой шарахаются как от прокаженной. Я думала, это ритуал – дневной и показушный. В ночь он утратит силу и все станет на круги своя. Какой-нибудь молодой и наглый гайнахтянен, а может властный и богатый старейшина, возжелает овладеть имперкой, может чтоб любить, или наказать, или просто убедится, что все женщины независимо от цвета глаз ­– одинаковы.

Я ошиблась. Возможно, они действительно верят в свои заветы. Впервые мне искренне кажется, что у них, пустынников, таких гордых и суровых, есть шанс на перемены. В их нелюдимости, в замкнутости и непринятии чужого, есть свое очарование. Есть сила.

Наши проводники ведут нас все дальше на север, твердый знакомый мне песчаник с каждым шагом уступает мягкому сыпучему песку. Поначалу барханы вызывают у меня умиление, но уже к десятому – я ненавижу их. Они насыпаны ветром, но сейчас не сезон, и нас не обдувает не единым порывом. Мне не понятно, как и зачем людям здесь жить.

К тому моменту как мы добираемся до первого поселения эрга, все наши погонщики, тайком, в ночи, покидают нас. С нашими оставшимися животными нам помогают местные, они хорошо ладят с животиной хотя у них самих ее нет. Здесь слишком жарко даже для дромадеров!

Местное солнце безжалостно, я даже не представляла, что бывает такая жара. Вряд ли существуют слова, которые могут передать хоть толику того зноя, который преследует эти пески ежедневно. Каждый день, почти сразу за рассветом, воздух будто уплотняется, становится тяжелым, давит на плечи и на грудь, не давая как следует вздохнуть. Нет ни единого сквозняка, ни единого порыва ветерка, ни малейшего дуновения. Воздух недвижим, он стоит. Проводники утверждают – нам повезло, мы не застали шлифовые ветра. С их слов те поистине ужасающи. Это место не для слабых телом и духом! Если даже местных пугают те ветра, то мне сложно представить их ураганную мощь.

Мы двигаемся по утрам и вечерам, а днем спим в тени мехари и огромных ящиков. Днем мы лежим, порознь не желая прислоняться друг к другу, дабы не обжечься теплом другого тела. Но ночами, этими неожиданно холодными и суровыми ночами, я сплю в обнимку с Ризой. Мы просто греем друг друга, и не более. И все же я давно одна, и мне приятны ласковые прикосновения его рук. Что по этому поводу чувствует Риза, я стараюсь не думать.

Мы дошли, моментами мне самой не верилось, что мы выберемся из этого пустынного ада. Но вот перед нами раскинулся маленький шахтерский поселок. Он настолько невзрачный, что местные жители не удосужились придумать ему собственное имя, и называют его просто дом. Мы же «анга» – что в вольном переводе значит «чужие», называем его – поселок сорок четыре!

Мы здесь третий день, и даже мне понятно, что дела у этих людей плохи. Еда настолько нормирована, что я всегда засыпаю с чувством сильного голода, и просыпаясь первым делом отсчитываю оставшиеся часы до раздачи пищи. Немного нас, меня и Ризу, спасает оставшиеся привезенные припасы. Как выживают местные, мне не понятно. Поразительно, но при этом воды хватает. Впритык. Качество ее вполне сносное.

На почве хронического недоедания, у людей много болячек, мелких, но все же опытным взглядом в массе, я вижу: любое малейшее заболевание грозит серьезными осложнениями, даже у молодых. Настолько выжаты и обессилены их тела.

Самое удивительное для меня, что несмотря на трудное положение, на нищету и бедность, в этих людях есть гордость. Можно сказать они гордецы. И конечно, знаменитое гайнахтское упрямство. Оно бесит меня, сталкиваясь с ним я загораюсь словно высушенный финик, но внутри понимаю – мне импонирует их непоколебимость.

Риза уезжает, его не будет целый месяц, а может и больше. Он должен забрать «оплату» и привести ее. Мне бы поехать с ним, ведь кроме него я никого здесь не знаю. Женщины сторонятся меня, а мужчины упорно делают вид что я не существую. Лишь дети, которых совсем немного, ко мне добры. И даже им разрешается со мной говорить только как с врачом. Но я остаюсь, мое собственное решение, я хочу себе что-то доказать, хочу доказать Басиму что я могу быть гайнахтянкой. А где как не здесь, в самой удаленной точке Империи, в самом сердце ничейных песков, в окружении самых образцовых жителей пустыни я способна это сделать.

Знай я наперед, как будет одиноко, я бы подумала стоит ли оно того. Мне нечего делать и я наблюдаю. Жизнь здесь тиха и размерена, в ней нет и половины той суеты и суматохи присущей Герхаре, что уж говорит о столице.

Как всегда, свой день я провожу неподалеку от герах-сдума, центрального здания в деревне. Здесь закрытый с трех сторон стенами, разбит маленький сад. Из растений лишь плющи и кактусы, только они способны перенести здешние перепады температур. В самом герах-сдуме, в атриуме есть еще один сад – намного красивее и ухоженнее, по прибытию я побывала там, но теперь меня туда не пускают, как и большинство женщин. Потому днем я и местные укутанные барышни, коротаем время в этом маленьком парке. Мы не вместе – я отдельно, они отдельно.

Все изменится в одночасье. Чтоб понять как сильно она встревожена достаточно и узкой щели для глаз, она хватает меня за руку и волочет в сторону домов. Я пытаюсь понять что она бормочет, но местный диалект сложен, а она говорит тихо еще и тараторит. Впрочем, хватило и ее взгляда, я целитель, а она в панике, не сложно сложит два и два.

Михрем, так зовут ее сына, слег с лихорадкой. Кажется ничего серьезно, просто его организм очень ослаб. Я иду в выделенный мне сдум, и возвращаюсь с походной аптечкой. Когда вхожу, на меня набрасывается длинный худой пустынник, бесцеремонно, грубо и больно, выталкивая за арку входа.

Скандал. На улице собираются соседи, они кричат, на меня и друг на друга. Толпа агрессирует, мне сложно понять, что происходит, к счастью, скоро появляется староста.

– Ты не можешь трогать парня?

– Почему? Я должна сделать ему укол.

– Он мужчина, тебе нельзя к нему прикасаться.

– Мужчина? Он ребенок! И если я не сделаю ему укол, то через неделю он умрет – местные, окромя старосты и некоторых, плохо знают имперский, почти не владеют, но отдельные слова им знакомы. Матери Михрема мои слова очевидно понятны. Услышав их, она воет. Кидается с кулаками на укутанного длинного мужа, орет на всех, кто смеет открыть рот.

– Нельзя! – строго отвечает на старо-гайнахстком ее суженый.

От их узколобости мне хочется кричать и стучать кулаками о стену, и все же я соглашаюсь. В присутствии старосты, и отца, и еще многих свидетелей, я с трех шагов вынуждена давать указания матери Михрема о том, как сделать укол. Ее руки дрожат, ей не попасть в вену. Ее муж отвлекается, он обсуждает с другими мужчинами волю богов, в этот самый момент я делаю два быстрых шага, выхватываю шприц из дрожащих рук, приподнимаю локоть мальчишки и профессионально ввожу иглу под кожу.

Гвалт. Замешкавшиеся мужчины возмущены моей наглостью, и прикосновением к неженатому, не желая их провоцировать я тут же возвращаюсь назад. Лекарство, она вводит сама.

Лицо отца Михрема не описать одним словом, но если пробовать то, пожалуй, ярость подойдет больше всего. От того чтоб задушить меня на месте, его удерживает присутствие старосты. Он ждет, когда я принесу извинения. Не дождется! Я нахально тыкаю пальцем в его грудь, и громко так чтоб каждый в сдуме и за его пределами слышал, говорю их языком: «Я спасла твоего сына, и жду благодарностей». Он ожидал чего угодно, но не такого дерзкого поведения со стороны женщины. Я не даю ему время опомнится, протискиваясь сквозь столпившихся у арки гайн, иду наружу.

Я прихожу навестить идущего на поправку Михрема еще дважды, всегда, когда его отец на смене. Его матери я отдаю последние запасы привезенной мной провизии. Она не хочет брать, но я утверждаю, что еда целебная, и нужна Михрему для поправки. Второе действительно правда.

Мне нравится сад, в котором я провожу свои дни. Вчера, как всегда, сидя в одиночестве я рассматривала бегающих на площади детишек, когда она подошла и уселась рядом.

– Гулем ­– указывает она на себя.

– Катарина – отвечаю я. За покрывалом не видно ее рта, но даже по уголкам глаз я вижу она улыбается. Вскоре остальные с соседней лавки пересаживаются к нам. Мы сидим молча и жуем горькую траву, которая притупляет голод и жажду. Каждые несколько минут они быстренько отворяют покрывало и сплевывают, я сплевываю с ними. Наши слюни столь красные, что напоминают кровь. Перед нами замечательный закат.

Я даже не знала, как соскучилась по нему, пока он не вошел в наш сдум и не застал меня и еще пятерых женщин, играющих в местную, примитивную, но от того не мене азартную и увлекательную игру ­– «уджу». Не выдержав напора эмоций, я бросилась ему на шею. Риза тоже рад меня видеть. Гайнахтянки, лукаво улыбаясь, поправляя свои абаии, тактично покидают наше жилье, оставляя нас наедине.

Риза рассказывает о своем походе, который, как всегда, не обошелся без приключений. Несколько раз он, и его сопровождающие, ходили по лезвию ножа – у самого носа имперских сил, но все обошлось. Он привез оружие, боеприпасы и медикаменты. Я сразу вызываюсь провести инспекцию привезенных лекарств. Он останавливает меня, инспекция подождет до завтра, в его рюкзаке есть еще кое-что! Я не верю глазам, две бутылки замечательной настойки агавы.

В эту ночь мы пьем так, что само слово «пьем» не отражает действа. Я наливаю питье в маленькие чашечки для воды и мы, громко крича, ругаясь бранными словами, распевая похабные песни, подступаем уже ко второму бутылю. Мне так тепло, пьяно и радостно, что в непривычной для себя манере, заплетающимся языком, я пытаюсь поделится своими эмоциями с ним. Я слишком пьяна, а его губы слишком сладкие, чтоб сейчас осмелится его оттолкнуть. Он сам прекращает, тряся головой в знак того, что не только я, мы оба пьяны и он не понимает, что мы творим. Все-таки Риза хороший друг. И хотя в сдуме, ночи далеко не такие холодные как снаружи, сегодня по старой привычке мы спим в обнимку.

День назад, за разговором, Риза поведал старосте что мы не вместе, просто друзья. Пожилой пустынник, не понял какая, может быть, дружба между мужчиной и женщиной и Риза ссылаясь на плохое знание языка поправился ­– он мой названный брат. Сначала Ризе, потом мне, предложили отдельное жилье. Понятное дело – мы отказались. Но на этом события не исчерпали себя. Вечером у входной арки гости. На пороге Михрем с его высоким отцом. Они пришли заключать брак. Разумеется, обсуждение условий ведется не со мной, с мужчиной ответственным за меня, с моим братом. Теперь, когда оказалось – я свободна, кажется, из прокаженной я превратилась в выгодную партию.

Мы с Михремом сидим рядом, чуть поодаль от мужчин. Мне смешно от того, как серьезно Риза ведет разговор с его отцом. Отец Михрема не понимает, как женщина может стоить тридцать верблюдов и суму серебра. Риза уверяет что в Герхаре за меня дадут сорок верблюдов, суму серебра и новый костюм в придачу и все потому, что я врач.

Они еще спорят, торгуясь о цене, которую Риза придумал на ходу, лишь для того, чтоб ее было невозможно оплатить. Я кидаю взгляды на Михрема. Он выглядит намного лучше, уже поправился и расправил плечи. В отличии от меня ему не смешно ­– волнительно. Это видно по нервно подрагивающему кадыку и неконтролируемо сжимаемым кистям. Мне нравится его нервировать. Я нахально рассматриваю его так чтоб он видел мой взгляд, а он делает вид что не замечает. Сегодня на нем киш, традиционная одежда мужчин гайнахта. Но он еще не мужчина ­– мальчик. Может лет через пять он вытянется и окрепнет, станет таким же твердым и крепким как Басим, может быть. Рассматривая молодого гайну, я неожиданно вспомнила другого. Того кого уже долгое время не вспоминала. Кажется Басим был в прошлой моей жизни, в той которой не было слез, песка и диких гайнахтян.

– Прости меня.

– Тебе не за что просить прощенье.

– Я любила тебя.

– А я тебя. Но время пришло К, ты должна жить дальше. Пора отпустить и оставить прошлое в прошлом.

Я глубоко вздыхаю, кивая сама себе и своим мыслям.

Отцу Михрема нечем крыть, он готов спорить со всеми аргументами, но перебить мою полезность как целителя, он сам признается, что не может. Комнаты в его доме, и его жидкого скарба – Ризе недостаточно. Они уходят, и напоследок Михрем кидает на меня взволнованный юношеский взгляд, исключительно из озорства я улыбаюсь ему так, будто хочу видеть его в своей постели. Юноша ловит мою улыбку, сглатывает комок в горле и как будто бы деревенеет. Выйти на свежий воздух ему помогает отец, подталкивая в спину. Риза провожает их, и на несколько минут задерживается с той стороны арки.

– Всех спровадил – рапортует он.

– Всех?

Он весело кивает: ­– Если у меня будет дочка, я обязательно отдам ее на врачевателя. – мы смеемся так, что наш смех слышно даже соседям.

Риза военный и наемник, и он в бешенстве. Совместный план предусматривает, какую никакую подготовку и дисциплину. Ни с первым ни вторым не складывается. О какой дисциплине может идти речь, когда в их маленькой армии командиров больше, чем подчиненных, а должности переходят и продаются словно товар на рынке. Он не может этого понять, казалось бы, он не требует от них меритократии, хотя бы постоянства, но даже это для них непосильно. На протяжении последнего месяца каждый вечер он с гневом рассказывает о своих переживаниях:

­– Они непоправимо тупы. Какая сейчас разница, кто займет то или иное место если через месяц все они будут мертвы. А они будут, если не научаться отдавать и выполнять приказы. ­­– я, как всегда, молчу, ничего не понимая в военных делах.

– За неделю во втором отряде сменилось три командира. Три! Первый продал свое место второму. Я как услышал слово продал, чуть не поперхнулся. Я потратил на его муштру пятнадцать дней, а он продал место! Второй заверил меня что он то навсегда. Ха! Сегодня уже третий, получивший должность второго в честь уплаты долга.

Сегодняшний разговор отличается от тех, что Риза ведет вечерами. В нем больше нет даже намека на иронию и юмор.

– Ката, послушай, я хочу попросить тебя кое о чем. Не перебивай. Мне крайне важно доставить одно письмо домой, и я не могу доверить эту задачу никому кроме тебя – я не перебиваю, молчу. Мой ответ и так читается на лице.

– Они не победят Катарина. Нет ни единой возможности что-либо здесь изменить – они не организованы, непослушны, даже внутри маленькой деревни разбиты на кланы, вечно враждующие меж собой. Староста ели сдерживает их воедино, но и он не имеет необходимого влияния. Они никого не слушают и вскоре за это горько поплатятся. У них нет лидера и нет плана.

– Ты будь их лидером. Ты знаешь как и умеешь сражаться. Заставь их слушать себя.

Он тяжело вздыхает: – Ката, это не моя война – мое лицо меняется, и он тут же добавляет: – Я искренне, от всей души желаю этим людям победы, я готов внести свой вклад, я даже готов сражаться с ними. Но я должен знать, что все это имеет смысл, что это не просто бравурный суицид.

– То, что мы делаем имеет смысл!

– А что мы делаем? Ты знаешь какие мои задачи, и да в них есть толк. Но что именно мы здесь делаем, ты и я?

– Помогаем этим людям бороться.

– Бороться? Их план в лучшем случае наивен, если не сказать глуп. Все надежды строятся на том, что Империя слаба и недальновидна. Но мы же с тобой знаем, у Империи много недостатков, однако эти два, не из их числа. Я пытаюсь втолковать им, но они не слышат меня. Даже не хотят слушать. Ты же просишь меня возглавить их! – горько усмехается Риза.

– В прошлый год, как и в позапрошлый, и все года до этого, на выемку фискалы приходили с четырьмя сопровождающими. В прошлом году чуть не дошло до стрельбы, в этом их будет не пятеро, пятнадцать, может даже двадцать. Два десятка закованных в тяжелую броню вооруженных и сытых. Я предупреждаю их, они же свято верят, что будет, как всегда – пять и не больше. И что нам делать, когда сюда вместо пятерых ворвется пятнадцать, думаешь они смогут устоять хотя бы день?

– Ты уверен, что их будет больше?

– Стандартные имперские директивы. Так всегда, куда не пойдешь, в Империи все упирается в бюрократические решения. Знаешь в этом ее бессилье, но в этом и сила. Грамотный мог бы воспользоваться знанием, пустынники лишь страдают от него.

– Шансов нет?

– Шансы есть всегда. На нашей стороне элемент неожиданности, мы знаем когда они будут, они не знают, что их ожидает засада. Но даже если по счастливому совпадению у нас получится справится и пережить выемку, через две недели, в крайнем случае три здесь будет весьма серьезный контингент имперских сил. А у наших гайнахтских друзей нет даже малейшего соображения что делать дальше. Они просто хотят спровадить фискала, в какой-то детской и наивной надежде веруя, что получив отпор, Империя от них отстанет. Я втолковываю им, что нельзя думать одним днем, что нужна поддержка других деревень и кланов ­– но даже в таком простом вопросе у них нет единого мнения, каждый тянет одеяло на себя. Им очень не хватает дисциплины, но еще больше не хватает лидера с твердой рукой, и я не вижу не одного кто бы мог им стать. ­– я киваю, полностью соглашаясь с его словами. Риза идет дальше:

– Скажу тебе честно Катарина, не только здесь, в этой деревне, за все время что я путешествую по северным землям я не встретил ни одного гайну в котором бы увидел необходимые предводителю качества. – я снова согласна с ним, от части. За то время что мы путешествуем вместе, подобные не встречались и мне, но там в столице я знала такого, о чем тут же говорю. Риза знает мою историю, я уже давно рассказала ему про Басима. Хотя не так эмоционально, как рассказывала ее раньше совсем посторонним людям, когда держала путь в Герхару. Теперь у меня меньше эмоций на показ, слезы и многое ненужное ему, но важное для себя, я оставила в своем сердце. Все же моя биография ему известна весьма детально, пожалуй, он знает ее лучше всех. Потому сейчас он не спорит, просто соглашается, но вносит замечание:

– Да Катарина, может он и подходил, но его нет.

– Должны же быть подходящие! Тридцать лет назад гайнахтяне восстали, их вел свой ...– он перебивает меня.

– Ката, я знаю историю, но скажи мне честно ты видишь в ныне живых и доступных хоть кого-то отдаленно напоминающего того самого человека? Приходится признать неприятную правду – они вырождаются. – я опять согласна с ним. Мне тоже сложно распознать лидера хоть в одном из тех пустынников, живущих в деревне и встречных мной за долгие месяцы скитаний.

– И что нам делать Риза?

– Я помогу им одержать победу. Ты права, несмотря на все, я могу выиграть эту битву для них. Но не могу вести войну. Даже если бы хотел, я не обучен такому. И я не их лидер. Потому, когда пыль уляжется я заберу то, за чем пришел и уйду. Не перебивай Катарина! ­– строго глянул он на меня, когда я намерилась вставить слово. – Ты уйдешь со мной. Тебе понравится в Сагалхаре. Это маленькая страна, но очень красивая и ее населяют приветливые люди. Я расскажу кому надо, о той неоценимой помощи что ты оказала. Обещаю тебе найдется место. А здесь в Империи тебе делать нечего, в лучшем случае тебя ждет каторга, в худшем… ­– он не стал договаривать.

– Ты получишь зачем пришел и сбежишь?

– Мы сбежим. Ты и я. Как брат и сестра, Катарина. Я позабочусь о тебе. Но сначала я хочу, чтоб прямо сейчас, пока еще не поздно ты собрала вещи и покинула деревню. Тебя проводят, я уже нашел нужного человека. Через неделю, как здесь все, так или иначе, закончится, я подберу тебя, и мы вместе направимся на восток.

– Ты же знаешь Риза, я никуда не уйду. Не брошу их. Мое место здесь, рядом с ними.

Он кривится, сжимает кулаки и тяжело выдыхает: – Знал, что ты так ответишь – он снова протягивает мне письмо ­– Возьми его и не спорь. Если все пойдет не по плану, покажи содержимое на любом сагалхарском пограничном пункте, дальше таможенники все сделают сами. ­– Я беру письмо, и сразу прячу его во внутренний карман, просто для того, чтоб успокоить его.

– Пообещай мне, со мной или без, как только запахнет жареным, ты уйдешь. Пообещай мне Ката. ­– я молчу – Те имперцы, что придут сюда, их не остановит то, что вы одной крови, не остановит твоя красота. Наоборот, с ней будет даже хуже. – я понимаю, что он имеет виду. Его доводы – сталь, но и моя решимость крепка.

– Я не дам такого обещания. Могу лишь сказать, что если вдруг решу уйти, то воспользуюсь тем конвертом что ты дал мне. – Риза понимает, большего от меня не добиться. Он очередной раз тяжело вздыхает и наконец-то его губы трогает улыбка, я непроизвольно улыбаюсь в ответ. Серьезный разговор окончен.

– Знаешь Катарина, я бы не задумываясь поменял всю эту деревенщину на два десятка таких как ты.

Все сразу идет не так как надо. Они пришли на три дня раньше. Фискал и его свита. Только благодаря предусмотрительности Ризы и удачному случаю, мы узнаем, что они приближаются и до захода солнца войдут в деревню. Мы не готовы.

– Нас застигли без штанов ­– так ситуацию комментирует Риза, потом он добавляет, что на войне всегда так – все идет не по плану. Мы, все те, кто принимает участие в предстоящем, собираемся в атриуме герах-сдума.

Моя задача – раненые, это и так понятно. Лазарет оборудован всего в пятидесяти шагах от атриума. Я не ухожу туда, внимательно слушая, авральный план Ризы.

– Мы не ожидали их сегодня, но они пришли. Наши планы немного меняются, но суть остается неизменной. К счастью, боги услышали ваши молитвы и их всего пятеро. Но главное ­– Риза указывает пальцем в небо – они подойдут к деревне почти на закате.

Теперь нам нужна группа встречающих, тех кто как можно дольше будет отвлекать внимание имперцев. – Три человека не больше. – с этими словами Риза смотрит на старосту, тот, к своей чести, сразу понимает, что от него требуется и выходит в центр импровизированного собрания.

– Это раз.

Больше никто не идет. Тогда староста оборачивается и находит в толпе своего молодого сына подзывая его. Ризе не нравится, что среди встречающих ­юноша, но времени не много, а желающих еще меньше.

– Два. – задумавшись он обращается к старосте и его сыну ­– Вы разбираетесь в имперском вооружении? – те отрицательно качают головами.

– Кто разбирается в имперском обмундировании? ­– громко спрашивает он. Тишина. Он повторяет свой вопрос. В ответ, совсем не подходящий ситуации звучит женский голос: – Я разбираюсь ­­– неожиданно для себя и для всех я слышу собственные слова. Риза кривится, видно, как сейчас он зол на меня.

­– Кто еще?

– Больше никто, и ты знаешь я хорошо научилась определять типы брони и вооружения.

– Женщина? Мы пошлем на переговоры бабу? –­ доносится сердитый голос из толпы. Толпа ропщет. Никто не изъявил желания встречаться с имперцами лицом к лицу, но и бабу им посылать зазорно. Гайнахтяне!

– А ну молчать! – рявкает Риза, потом спокойно обращается ко мне – Не получится, светлые волосы, голубые глаза, ты их только насторожишь.

Я не слушаю его, в моей голове все еще звенит – «баба». Я делаю несколько шагов, срываю с куста, так тяжело выращенный и выпестованный маленький плод цитруса. Почти раздирая его пополам, запрокинув голову, выдавливаю кислоту плода себе в глаза. Все молчат, они ошеломлены и не понимают. Я не мигаю так долго как могу, может пятьдесят ударов сердца или чуть меньше. Когда я опускаю заплаканные бальбус окули и те попадаются на глаза Ризе, он злится еще больше. Я не обращаю внимания на его гнев, прохожу мимо, туда откуда «смелый» крикун возмущен «бабой». Обвожу мужчин замутненным взглядом темных, почти карих глаз. Они поражены и молчат. Больше никто и никогда из них не посмеет назвать меня бабой. Спокойно встаю в центр, присоединяясь к старосте и его сыну. Учитывая, как я справилась с глазами, про волосы меня даже не спрашивают, о коже можно сказать лишь то, что я уже давно не та светленькая девочка, покинувшая столицу. Риза кивает, он все еще зол, но даже его поражает моя смелость, граничащая с глупостью.

Следующим выбирают старшего группы прикрытия, почти сразу вызывается отец Михрема. По иерархи той «армии» что они сформировали, у него нет чинов, не то положение в деревне. Но он первый и единственный кто вызвался. Я рада что мою спину прикрывает он, Риза говорит он один из немногих кого можно назвать толковым. Восемь оставшихся длинный пустынник выбирает сам, бесцеремонно вытаскивая их за вороты одежды в центр круга.

Риза проводит последние инструктажи, деля оставшихся на две группы, тех кто эвакуирует и защитит гражданских и тех, кто в спешном порядке под его руководством подготовит засаду.

– Не забывайте, где будут установлены и куда направленны мины. Мы много готовились к этому дню. И вы все знаете, что делать. – на миг он замолкает, осматривая нестройное войско – Ну, чего застыли, – резко орет он во всю глотку – вперед, по местам!

В атриуме остается двенадцать человек: прикрытие, встречающие и сам Риза. План, который мы приводим в исполнение, чистейшая импровизация. Потому сначала он долго инструктирует девятку вооружающихся людей. Они уходят первыми. Потом он обращается к нам.

– Имперцы сделали нам подарок: ночь плохо для всех. День ­­– их время. Но десять минут сумерек полностью принадлежат нам. Дайте нам время на подготовку. Задержите их. Уболтайте. Если надо: плачьте, кричите, умоляйте но не дайте войти раньше чем диск коснется песка. Если получится их разделить – действуйте. Но помните ваше оружие ­– слова. Никаких резких движений. Пахчим – он имеет виду закат – вот он подарок, который имперцы преподнесли нам, будьте хорошими хозяевами и примите его.

Он дает еще несколько инструкций, и мы собираемся уходить, когда он неожиданно хватает меня за руку. Задерживает.

– Твоя задача – ­ посмотреть, что у них за броня и оружие, но главное броня. Ты в этом разбираешься, много уже ее видела. Определила тип, все запомнила и ушла.

– Но…

­– Никаких но! Дождалась. Посмотрела. Ушла. Они справятся и без тебя. Определила снаряжение – сразу назад. Молча разворачиваешься и уходишь, а если надо убегаешь. Ты поняла?

– Да.

– Хорошо – спокойней говорит он, потом задумавшись добавляет: ­– И пусть пустынники молятся своим богам, чтоб на них не было доспехов четвёртого поколения, иначе все наше оружие пшик для них, я даже не уверен что мины такой пробьют.

Я киваю, а он долго смотрит на меня.

– Ката, не дай себя убить.

– Переживаешь?

– Ха-х, ну знаешь, мало ли что, а ты единственный лекарь вокруг на три дня пути, так что да переживаю, кто еще меня заштопает ­– он пытается произнести все в привычной шутливой манере, но дрожащий голос выдает его с лихвой. Он действительно переживает за меня, ведь он мой друг, и даже брат, тот самый которого мне так и не подарили родители. На миг смотря в его взволнованные глаза, меня озаряет неожиданная мысль: теперь я знаю почему женщинам нечего делать в армии, мужчины не могут сосредоточится пока мы рядом. Ни на марше, ни в бою.

– Не волнуйся. Я поняла: посмотрела и ушла.

Теперь уже он кивает, после отпуская мою руку, не говоря ни слова, убегает. Риза не может доверить пустынникам установку и подготовку нашего главного оружия – мин.

Мы уже видели их, фискала и его свиту, маленькими силуэтами на противоположном бархане. Теперь, когда они подниматься на наш, мы еще и чувствуем их приближение. Боевая броня – диру, как называют ее местные, каждым шагом гулко отдает в песок. Я слышу их тяжелую поступь и даже ощущаю ее вибрацию ногами.

Риза прав – броня для меня не нова. Что-то я видела в столице, много одоспешеных встречала в Герхаре, а в некоторых имперских фортах, посещенных мной, десятки человек одновременно, все без исключения в доспехах, сновали туда-сюда. И все это время она никогда не пугала меня, возможно настораживала, но не пугала. До сегодняшнего дня. Еще не видя их я понимаю, как мне страшно от топота бронированных ног. Это роднит меня с жителями пустыни, хотя для них в отличии от меня посещавшей триумфальные парады, этот звук ужасен с детства.

Первыми из-за излома песка появляться шлема четырех гвардейцев, они быстро подниматься удерживая в руках заряженное оружие. Я подмечаю ­– все в устаревшей марк два, но вооружены новейшими лучевыми винтовками. За гвардейцами пристегнутое толстым кабелем тянется что-то большое – аккумулирующий элемент, «лайтер». Именно он поглотитель солнечной энергии так нужен Ризе. Винтовки в руках гвардейцев угрожающе трещат, сдерживая смертоносную энергию. Вот, что нас рознит с жителями пустыни, я тысячи раз наблюдала винтовки, но не разу не видела, как они стреляют, более того не видела их взведенными, очень немногие северные гайнахтяне, дожившие до моего возраста, могут таким похвастать.

Он идет чуть позади. Высокий. Даже выше, чем откормленные гвардейцы. Его шаг самый тяжелый, все из-за того, что на нем сверхтяжелый марк четыре, тот самый, которого так опасался Риза. Я уже знаю – он самый опасный из них. Дело не в броне, в подготовке и слепой фанатичной вере правильности собственных поступков.

О ИФС мне известно давно, мой отец очевидно не питал к ним особой любви, считая их аппарат образцом репрессивной машины. Я его слушала, но по большему счету не слышала. Людей, а в особенности юных девушек мало волнует вещи прямо их не касающиеся. Напротив, часто встречая кадетов ИФС на улицах середняка, где они проводили свои увольнительные сбегая из Академии, я ловила себя на мысли что мне волнительно в присутствии крепких, громких, поджарых парней. Вот такими фискалы виделись мне в столице.

К Герхаре, мое мнение поменялось. Не к фискалам как таковым, а в целом к исполнительно-силовой ветви Империи, куда входит и ИФС. Однако именно там я заметила, что инспекторы ИФС, коих как и всех военных в северной столице множество, не в пример наглее, самоуверенней и обладают весьма широким спектром полномочий и власти. Настолько широким – что в части решений на местах, они выполняют функции арбитров. Такие наблюдения не добавили им симпатий в моих глазах.

Путешествуя с Ризой, внимая мужским разговорам, я много наслушалась об этих поборниках законодательства, и их так называемых методах насаждения его на местах. Устранение несправедливости – с иронией говорят жители песков к югу отсюда, о деятельности ИФС. За все время я ни разу не слышала ничего хорошего. Здесь вдали от столицы, местным населением, не только гайнахтянами но и имперцами они воспринимаются не иначе как первый и последний силовой аргумент Империи. «От фискала добра не жди» ­– так тут говорят. Пожалуй, единственным исключением стал сам Риза. Несколько раз, невзначай в разговоре он хвалил их за уровень организации и подготовки. А еще как-то раз он сказал: «Их стоит опасаться. Умные ребята. К счастью, не такие умные, как о себе думают».

И только попав сюда в поселок сорок четыре мне открылась вся правда. Здесь на крайнем севере фискалы воспринимаются как абсолютное зло. Что-то сродни пустынным демонам из детских сказок, только здесь они реальные. Я слышала истории из трех ближайших поселений, и от них, от жгучего мрака рассказанного, я ужаснулась. Я видела могилы детей, образовавшиеся после проведения выемки водного налога. Я слушал мать, которая потеряла свое новорожденное дитя, ее боль отзывалась во всех женщинах поселка. Именно так, тут устраняется несправедливость. Гайнахтяне не любят армейцев и гвардейцев, но фискалов они воспринимают как лютейшего врага. За те месяцы что я здесь – чувство отвращения и праведного гнева передалось и мне. Вот с чем я борюсь. Вот кто мой враг.

Старейшина приветствует их. К удивлению, фискал отвечает на приветствие также согласно обычаям песка. Из под шлема, его голос звучит глухим басом.

Старейшина превосходно справляется с задачей, он говорит так быстро и много что инспектор не успевает вставить слово. Один из гвардейцев, подходит к инспектору в упор, бубнит, и они оба оборачиваются на солнце, быстро подступающее к горизонту.

Фискал медленно снимает шлем. Когда ты кого-то идеализируешь, будь то любимый или враг, то непременно наделяешь его определенными чертами. Например высокий, широкоплечий, закованный в тяжелую броню фискал, должен иметь неприятное надменное выражение лица, маленькие снующие глазки, непропорционально длинный острый нос, большие потные губы постоянно облизываемые языком, а также прочие прелести. Тем удивительнее что мой враг, тот самый жуткий и ужасный инспектор – мальчишка. Юноша с большими голубыми глазами. Мысль так неуместна ситуации, но столь пронзительна, что от нее нельзя просто так отмахнуться: он не старше меня и весьма миловиден. К тому же на его моложавом лице нет места надменности, совсем неожиданно им владеют легкая растерянность и далекая печаль в уголках глаз.

Осекаю себя, я здесь не для того, чтоб разглядывать лица врагов и очеловечивать их. Еще раз провожу взглядом по пяти фигурам передо мной. Понимаю, что все разглядела и запомнила еще с первого раза, мне давно пора уйти. Но в каком-то необъяснимом порыве я стою на месте, а мои глаза все время возвращаются к открытому лицу врага. За своими мыслями я не слышу, что разговор уже некоторое время ведется на повышенных тонах. Вспоминая слова Ризы, я предусмотрительно готовлюсь к скорейшему бегству, но не убегаю. Почему я не убегаю? Вместо побега я зачем-то встреваю в разговор, с неуместным, глупым и опасным вопросом. Часть мозга отвечающее за рациональное сигнализирует: «Беги!». Но другая часть, отвечающая неизвестно за что, крепко удерживает тело на месте, несмотря на то что гвардейцы от задонного вопроса приняли боевое положение.

Фискал-юноша отвечает преувеличенно спокойно, однако тут же в разговор вступает гвардеец, тот, что рядом с инспектором, он говорит что-то про убитых детей, я пытаюсь понять, что именно. Нет, я все прослушала, при этом боковым зрением замечаю, сказанное приводит сына старейшины в готовность. Он готов ринуться, но не от имперцев, а на них. Обстановка становится еще гуще и опасней чем до этого.

– Сейчас, еще миг, и я побегу ­­– говорю я сама себе, как будто заклинаю собственное тело. Неожиданно происходит то, чего я никак не ожидала. Молодой инспектор повышает голос, но не нас гайнахтян, а на того самого гвардейца что рядом с ним. Голос юного мужчины новый, другой, отличается от того которым он говорил раньше. Он до краев наполнен властностью и силой. Я гляжу на него во все глаза, и меня поражает новая мысль, в сто крат неуместнее предыдущей. Я отмахиваюсь, даже боясь подумать ее, но я просто не могу не замечать: широко расставив ноги, на голову возвышаясь над остальными, он выглядит так, словно весь мир принадлежит ему.