"— Мы много чего читаем, Артем Николаевич. Иногда слишком много.."

Снег валил густой и тяжелый, белое молчание, поглощавшее звук колес. Поезд Москва–Иркутск был маленькой вселенной, запертой в стальном коробе, несущемся сквозь бескрайнюю ночь тайги. За окном, в кромешной тьме, изредка мелькали одинокие огоньки заснеженных деревень, словно сигналы с других, застывших планет.

Они ехали в одном купе уже двое суток. Двое мужчин. Соседи по несчастью и по расписанию. Один – военный, подполковник с чеканной выправкой, даже здесь, в расстегнутой гимнастерке. Другой – инженер, возвращавшийся из командировки, с одутловатым от усталости лицом и очками в роговой оправе. Между ними висела незримая стена – разница в чинах, в судьбах, в мировоззрении.

Но поезд и ночь стирали границы. Сначала говорили о пустом – о качестве бефстроганова в вагоне-ресторане, о лютом морозе за бортом. Потом – о книгах. Случайно обнаружили общую любовь к Хемингуэю.

— Иметь и не иметь, – произнес подполковник Семенов, глядя в черное окно, где отражалось его собственное строгое лицо. Он пил чай из подстаканника, крепко держа его в большой, жилистой руке.

Инженер Артем удивленно взглянул на него.

— Не думал, что военные читают такое.

— Мы много чего читаем, Артем Николаевич. Иногда слишком много.

На третью ночь, когда поезд, стуча колесами, вгрызался в самую глушь Красноярского края, стена дала трещину. Они сидели в купе, притушив основной свет, горела лишь ночная лампа, отбрасывая на стены гипнотизирующие тени. Запах кожи от чемоданов, махорки и лаврового листа из чайника.

Артем, осмелев, достал из потертого дипломата томик Бродского, изданный за границей. Рисковал, но ночь и бесконечный стук колес делали его безрассудным. Показал молча.

Семенов взял книгу, перевернул в руках, будто взвешивая не только ее, но и сам поступок Артема. Его лицо оставалось каменным. Артем уже пожалел о своей глупости, представив, как на следующей станции его встречают люди в штатском.

Но подполковник не стал звонить в проводнику. Он медленно открыл книгу и начал читать вслух. Глухой, низкий голос, накладываясь на ритм поезда, превращал стихи в заклинание.

Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать…

Он читал, а за окном проносились призрачные стволы берез, застывшие во тьме, как немые свидетели. Читал о свободе, которую сам же был призван запирать в стальные клетки. И в его глазах, обычно холодных, Артем увидел тоску. Тоску такую же бездонную, как сибирская ночь за окном.

Он замолчал, закрыл книгу, вернул ее.

— Сильно,– только и сказал он, и его голос дрогнул.

Больше они не говорили о стихах. Но наутро, когда поезд замедлил ход у какого-то разъезда, Семенов взглянул на Артема. Взгляд был долгим, понимающим. В нем было молчаливое признание. Признание в том, что они – пленники одной системы, одной тоски, одного вагона, несущегося в никуда.

— Счастливо оставаться, Артем Николаевич, – сказал подполковник, собирая свои вещи. Его ждала здесь, в этой глухомани, служебная "Волга".

— Счастливого пути, товарищ подполковник.

Дверь купе захлопнулась. Артем остался один. Он подошел к окну. Снег все шел. Семенов, не оборачиваясь, шел по перрону к машине, его шинель резко белела в предрассветной мгле. Два мира, соприкоснувшихся на мгновение в тепле движущегося вагона, снова разошлись. Поезд тронулся, увозя его в сторону Иркутска, в сторону жизни, где надо было снова молчать. Но в кармане его дипломата лежал томик, и он был уже не так тяжел. Потому что его тайну теперь хранил не только он. Ее хранила эта зимняя ночь, стук колес и человек, ушедший в падающий снег.