"Ожидание чуда! "

Дождь начался ещё в обед, мелкий, назойливый, и к шести вечера превратился в осеннюю хмарь. Егор Соколов вышел из автобуса и сразу подставил лицо под холодные струи. Не чтобы освежиться. Он весь день в неотапливаемом цеху, и эта промозглость снаружи была лишь продолжением внутреннего оцепенения.

Руки ныли. Не просто устали — ныли глубоко, в костях, напоминая о сорока пяти годах, двадцать из которых он провёл, орудуя рубанком и пилой. Пальцы, когда он снимал рабочие перчатки, плохо сгибались, будто задубевшие корни. «Руки музыканта», — говорила мама, когда он был подростком и учился зажимать баррэ на гитаре. «Кулаки бойца!», — поправлял отец, бинтуя ему кисти перед спаррингом. Теперь это были просто руки. Инструмент для заработка. И инструмент этот постепенно выходил из строя.

Он поднялся на пятый этаж, отдышался на площадке перед родной, облупленной дверью. Из-под неё струился свет и запах жареной картошки. Обычный, домашний запах. Он на секунду закрыл глаза, собрал на лице нечто, отдаленно напоминающее улыбку, и вошёл.

— Пап!

Аня,четырнадцать лет, угловатая, как все в её возрасте, выскочила из-за стола. В её глазах — вспышка радости при виде отца, но тут же, будто спохватившись, — осторожность. Она научилась считывать его усталость, как барометр.

— Привет, зайка, — он потрепал её по светлым волосам, унаследованным от него. Его взгляд скользнул по комнате: старый диван, телевизор с потрескавшимся уголком экрана, книжная полка, забитая его тетрадями и черновиками.

— Егор, поужинаем? — из кухни донёсся голос Веры, ровный, но без привычной теплоты. В нём была лёгкая, зашифрованная нота вопроса: «Как день? Есть ли работа на завтра?»

— Сейчас, — бросил он в сторону кухни и пошёл в ванную смывать с себя запах стружки и безнадёжности.

За ужином ели почти молча. Картошка с котлетой. Чай с клубничным вареньем. Максим, семнадцатилетний сын, уткнулся в телефон, его лицо освещено холодным светом экрана. Он отдалился в последний год, замкнулся. Егор ловил на себе его быстрые, оценивающие взгляды и чувствовал жгучую стыдливость. Отец должен быть опорой, скалой.

— Пап, — тихо сказала Аня, отодвигая тарелку. — У нас завтра экскурсия в художественный. Билет… триста рублей.

В воздухе повисла та самая тишина, густая, как кисель, которую они все научились ненавидеть. Вера перестала есть, её взгляд, тёмный, как её каштановые волосы, прилип к лицу мужа. Максим поднял глаза от телефона.

Триста рублей. Не деньги. До зарплаты — десять дней. В кошельке — тысяча на всех. На проезд, на хлеб, на «вдруг что».

— Хорошо, — голос Егора прозвучал хрипло. Он откашлялся. — Будут деньги, зайка. Обязательно.

Он не смотрел на Веру, но чувствовал её взгляд. В нём не было укора. Только усталая, бесконечная грусть. И вопрос, который она уже давно перестала задавать вслух: «Как?»

После ужина, когда дети разошлись по комнатам, а Вера мыла посуду, Егор зашёл в их спальню. На комоде, под слоем пыли, стояли две фотографии. На одной — он, лет восемнадцати, с гитарой на фоне школьной стены. Улыбается во весь рот, глаза горят. «Будешь новым Антоновым!» — смеялась мама, слушая его корявые, но искренние песни. На второй — он же, но на два года старше, в боксёрских перчатках, рядом — суровый, гордый отец. «Из тебя выйдет боец! Забудь эту блажь со струнами!»

Когда Егору было пять лет, его старшая сестра Люба,провела его в кинотеатр под пальтом на индийский фильм “Танцор диско” . Он там в первый раз увидел гитару и влюбился на всю жизнь в этот инструмент.

Потом в восемь лет отец записал его в секцию бокса.

Он так и не стал ни тем, ни другим ,не музыкант и не спортсмен. Плотник. Муж. Отец. И тайный, ночной писатель.

Он сел за старый компьютер, ждущий своего часа в углу. Жёсткий диск гудел, как уставшее сердце. Папка «Мои произведения». Романы, повести, рассказы. И подпапка «Сценарии». Его тайная жизнь. Его побег из мира, где руки не разгибаются, а до зарплаты — десять дней.

Он открыл файл «Последний переход» — историю о музыканте, который в подземном переходе встречает призрак своего отца-боксера. Отправил её полгода назад во все студии, какие нашёл. И лично — легендарному Аркадию Макарову. Ответа, конечно, не было. Молчание — вот его главный критик.

За спиной послышался шорох. Вера стояла в дверях, вытирая руки полотенцем. Её лицо в полумраке было нежным и измученным одновременно.

— Опять за своё? — спросила она без упрёка.

—Да, — он не обернулся, щёлкая мышкой по пустому почтовому ящику.

—Егор… Может, хватит? Сил нет смотреть, как ты себя изводишь. Нет их, этих шансов.

Он наконец посмотрел на неё. На женщину, которая двадцать лет назад смеялась его песням и верила, что у него особенная судьба.

— Это не извод, Вера. Это… дыхание. Если я перестану это делать, я просто задохнусь.

Она молча кивнула, как будто поняла. Поняла и то, что не может помочь. Подошла, положила руку ему на плечо. Лёгкое, тёплое прикосновение сквозь грубую ткань рубахи.

— Ладно. Не засиживайся. Завтра рано вставать.

Она ушла. Егор остался один в свете монитора, освещающего его исцарапанные, рабочие руки. Руки, которые когда-то должны были брать аккорды и наносить удары. А теперь они только печатали слова в пустоту.

За окном лил осенний дождь. Он стучал по стеклу, словно отсчитывая время. Время, которого оставалось всё меньше.

Завтра будет пятница, — подумал Егор, закрывая папку с файлами.