"Память"

(Всем защитникам нашей страны в Великой Отечественной войне посвящается)

Утро

Я вышел на окраину городка и двинулся к центральной площади.

Селение под названием Бабаево городом называлось незаслуженно.

Домов мало, большинство частные, одноэтажные, скорее уж сельские, чем городские, кое-где даже с печной трубой. Всего пара магазинчиков с различным ширпотребом: от вечно вчерашнего батона до гвоздей-двадцаток.

Сонные ленивые собаки медленно пересекают туда и обратно неасфальтированную центральную улицу Ленина, по которой редкая «Нива» проедет раз в полчаса.

Из развлечений – молодежный клуб да хилый парк в центре.

Таким я знал Бабаево и раньше.

Красивое наименование «Администрация города» здание на центральной площади тоже носило незаслуженно. Одноэтажный и обшарпанный неказистый домик подходил скорее для сельской управы, но никак не для концентрации власти населенного пункта городского типа.

Возле ступенек, прямо у входной двери расположилась огромная лужа, оставшаяся, вероятно, от недавнего осеннего ливня.

Рядом с лужей стояли три бабульки в платках различной степени цветастости, одеваемые для «выхода в люди». Они что-то бурно обсуждали, но, увидев меня, затихли и впились в меня любопытными глазами.

- Доброе утро, уважаемые! – я чуть наклонил голову в знак приветствия, примеряясь – как бы лучше перешагнуть лужу.

- И тебе доброе, милок… - я улыбнулся, спиной чувствуя, как три взгляда уперлись в мою куртку защитного цвета. А через секунду любопытство бабушек дополнилось громким шепотом:

- Хто ж энто такой? Такого ня помню…

- Уважительный…! Хотя и молоденькый!

- Мож, из райцентра хто пряехал? Можа, кака проверка? Одет-то не по-дерявенски… Курсант, чо ли…?

- А почяму тагда бяз сумок? Курсант! И штаны на военные похожи…

Дальнейшего обсуждения я не услышал, поскольку дверь за мной захлопнулась, и я оказался внутри здания. От маленького тамбура при входе прямо и влево шли коридоры, одинаково неосвещенные, поскольку окон в них не было, а лампочки в плафонах не горели. Левый коридор заканчивался открытой дверью, свет из которой давал хоть немного возможности разглядеть помещение.

Туда я и направился.

То ли было совсем рано, то ли работа велась в полной тишине, но здание администрации молчало.

Полы были дощатые, неровные, и невероятно скрипучие. Шаги отдавались громким эхом. Слева и справа располагались по три двери, все были прикрыты. Таблички на них гласили что-то вроде «Плановый отдел», «Бухгалтерия».

Я дошел до открытого помещения. Это оказалась приемная главы администрации, о чем гласила табличка сбоку от входа.

Эта дверь была единственная новая.

Я вошел.

Слева на стульях сидело четверо пожилых людей, выглядящих тоскливо и понурых: трое мужчин и женщина. Напротив, за барьером, перегораживающим помещение на две неравные половины, стоял довольно большой стол, за которым сидела, по всей видимости, секретарша главы администрации.

Молодая девушка, уткнувшаяся в бумаги на столе, старательно делала вид, что очень занята.

Когда я вошел, она помедлила, затем подняла голову и окинула меня долгим оценивающим взглядом.

«Чуть постарше меня, - подумал я, - лет 25. Симпатичная».

- Вы к кому, мужчина? – спросила она деловито.

Я улыбнулся на обращение «мужчина», и кивнул на сидящих пожилых людей:

- Я с ними.

Теперь уже и четверка вскинули головы, удивленно рассматривая меня.

- Как…? Почему… с нами? – спросил один из них. Он был одет в видавшую виды теплую куртку цвета хаки, и неожиданно – в темно-синий галстук поверх клетчатой рубахи. Выглядел старичок немного старше своих спутников. Я бы дал ему лет 75.

- Ну, вы же – общество «Память»? – мужчина кивнул в ответ.

Его рот был раскрыт, и он все также пораженно рассматривал меня, будто я был призраком.

– А вы, - ткнул я пальцем в него, - Дергунов Николай Тимофеевич? Его председатель?

- Верно всё, я председатель «Памяти», - почему-то тихо сказал тот в ответ, и опустил голову, - только меня уже никто так давно не называет. Тимофеич я…

Секретарша хмыкнула, и Дергунов угнулся еще ниже.

Сидевший рядом с ним бородатый мужчина в очках, одетый в потрепанную кожаную куртку, разглядывал меня с любопытством, но затем не выдержал и спросил:

- А вы-то кто, молодой человек?

- Добряков Иван Макарович, - я по привычке вытянулся, сдержав желание отдать честь. – Вот, хочу вступить в ваше общество. Что для этого нужно?

Единственная женщина среди сидящих посмотрела на меня и вдруг широко улыбнулась:

- Вы, Иван Макарович, еще такой молодой! Обычно памятью о предках начинают заниматься в нашем возрасте, после семидесяти.

- Может быть, Валентина Степановна, может быть, - ответил я, улыбнувшись. - Но ведь помнить нужно всегда, не только в старости?

- Откуда вы знаете, как меня зовут? - удивилась женщина.

Все вопросительно смотрели на меня.

- Так вон, в коридоре висит стенд вашего общества. В нем написан состав: председатель - Дергунов Николай Тимофеевич, члены: Чечин Иван Афанасьевич, Ярмонова Валентина Степановна, Акимочкин Павел Павлович. Среди вас одна женщина, и без сомнения вы – та самая Валентина Степановна.

Молчавший до этого мужчина, которому, казалось, было всё равно, поднял на меня глаза. Он был худощавее всех и выглядел моложе коллег по обществу, лет на 65.

- А вы наблюдательный, Ваня! – мягко произнес он. – Фамилия мне ваша почему-то знакома. Добряков… – он помедлил, взвешивая что-то в памяти. – В Бабаево Добряковы на моей памяти не жили, но клянусь, где-то я вашу фамилию встречал. А зачем вы хотите к нам?

Я рассмеялся.

- Так фамилия располагает. Добряковы – добрые люди. Вот и хочу я… эээ…. поучаствовать в вашем добром деле. Я тут обитаю по соседству с вами. Нельзя ведь забывать тех, кто вас защищал, смерть принял за ваше счастье и за жизнь мирную.

- Что же, молодой человек, - на лице Николая Тимофеевича расплылась широкая улыбка, - чтоб вступить в «Память», требуется одно лишь заявление.

- А можно, я попозже напишу?

- Ну, конечно же! Это формальность. Льгот членство в нашем обществе не дает, напротив…. – он как-то с тоской кинул взгляд в сторону секретарши, которая уже перестала изображать показную занятость, достала пузырек с лаком для ногтей и откровенно скучала, пока тот высыхал. – Считайте, что вы приняты. Вот, заодно и поприсутствуете на беседе с Петром Ефимовичем…

Вдалеке хлопнула входная дверь, и по коридору гулко приблизились шаги, а затем на пороге приемной показался молодой парень, на вид - мой ровесник. Он развязно вошел и скользнул взглядом только по мне. Остальные присутствующие у него интереса не вызвали.

- Олечка, салютик, заечка! – Секретарша наконец-то улыбнулась в ответ парню. Улыбка у нее была вполне милая и человечная. – Опять «памятники» шефа донимают? Он же меня вызвал на 8:30, у него встреча какая-то намечена! Выездная!

Парень, был, по-видимому, водителем главы. Он говорил о сидящих пожилых людях так, будто их нет, не стесняясь иронии в голосе.

- Кому теперь чего нужно? Выживаем, как могём. Если б не Петр Ефимович, и Бабаево уж не было бы… А эти… Ходють, понимаешь…

Все промолчали.

Дверь за спиной Олечки с табличкой «Глава администрации г. Бабаево Ефименко Петр Ефимович. Прием по личным вопросам: Понедельник – 8-8:30» распахнулась, и на пороге возник хозяин кабинета. Он высокомерно оглядел всех присутствующих, на секунду задержался на моем лице, чуть скривил губы в легкой ухмылке, затем повернулся к водителю:

- Сереж, поехали! Тимофеич, сегодня не могу, видишь – дела! Не до вас! Приходите в следующий понедельник. Может, найду минутку, но не обещаю. Оля, я на выезде!

Он уже собрался выйти в коридор, но там уже стоял я.

- Вернитесь в кабинет, Петр Ефимович! – в моем голосе был металл, порох, дым от залпов артиллерийских орудий.

- Да ты кто…? Что ты себе позволяешь? Сережаа!

Я обернулся, и посмотрел на Сережу. Наши взгляды встретились. Я смотрел всего пару секунд, и он опустил глаза.

- Да я чего, Петр Ефимович… Мало ли… Мож, они из центру прибыли… Я ж доку́менты не проверяю… Я ж шо́хвер… - Он отступал вглубь темного коридора, затем развернулся и потопал к выходу. Хлопнула дверь.

Я вновь повернулся к Ефименко.

- В кабинет!

Тот хотел что-то сказать, но промолчал. Помедлил, и шагнул обратно.

- Черт с вами… Только быстро!

Обалдела не только секретарша Олечка, но и общество «Память» в полном составе. Они вскочили с хлипких стульев и рысью проскочили вслед за мной.

Кабинет благодетеля города Бабаево был отделан красивой вагонкой, паркетный пол блестел. Стол тоже блестел лаком, он был похож на огромный самолет, поскольку посредине к нему был приставлен еще один, для совещаний, с тремя удобными стульями слева, и с тремя справа.

Я сел в самом конце кабинета, у выхода, а четверо участников «Памяти» расположились напротив главы города. Они буквально заглядывали ему в глаза и ловили каждый вздох.

- Петр Ефимович, вы уж простите нашего новенького… Он же, как лучше…

- Тимофеич, давай по делу. Что надо?

- Петр Ефимович, уже второй год же ходим… Вы, наверное, забыли, дел-то у вас сколько… - суетливость Дергунова вызывала неприятное чувство. Так бывает, когда видишь, как человека унижают, и он при этом унижается сам, чтобы унижать его было проще. – Монумент павшим защитникам….Он раскололся… Давно уже. Идет разрушение… Там уже и фамилий почтине видно… Ремонт нужен. Там же и неизвестные солдаты, и защитники города… Они же за нас полегли. Тут ожесточенные бои шли, много солдатиков погибло полегло… молоденьких… За нас… И фашистов в город не пустили… А тут детдом был эвакуированный…

- Ох, Тимофеич, вот затеял ты это общество свое… Только головной боли мне подбавляешь! У меня уборочная, у меня ГСМ на складах кончается. Детсад хотели к осени открыть, заморозили, ё…! Денег в бюджете – кот наплакал. Ну, где у меня средства на ремонт еще этой вашей фигни? Делать вам нечего… сидели бы по домам, пионеры-герои хреновы… нет, надо паааамятью заниматься… «Памятники»! Кроссворды разгадывайте, больше всех вам надо!? Нету пока денег, понял. Появятся, может, когда центр выделит – отремонтируем твою доску…. К очередному дню Победы.

- Монумент это… павшим героям…

- Ну монумент, какая разница… Один…хрен…

- Петр Ефимович, уважаемый, но к тому времени, когда могут быть выделены средства, он уже полностью развалится…

- Ну рухнет… А я вам что? Мне что, держать его самому, что ли? От войны уж много прошло.. Всё, забывать пора….

- Как же так, Петр Ефимович? – Валентина Степановна чуть не плакала.

- Ты мне тут, Валька, лужи не распускай. Деньги будут – сделаю. Я сказал. Всё. Пора мне!

Он демонстративно встал, показывая, что всем присутствующим пора уходить. Старички засуетились, вскакивая и пытаясь поставить на место тяжелые стулья. Не дожидаясь, когда они управятся с этой нелегкой задачей, Ефименко стремительно покинул кабинет. Когда все вышли в приемную, его тяжелые шаги уже гулко звучали в отдалении.

Олечка насмешливо осмотрела всех нас.

- Николай Тимофеевич! Выходите все потихоньку на улицу, я вас догоню, – я дождался, когда члены «Памяти» покинут здание, и повернулся к секретарше. Та смотрела на меня с нескрываемой ехидной ухмылкой.

Я сел напротив. Помолчал, глядя в насмешливые глаза девушки. Она еще молодая. Можно её простить.

Или всё-таки нельзя?

Я положил перед ней папку. Выцветшую до такой степени, что ее первоначальный цвет уже трудно было определить. Светло-коричневая, наверное, стандартная же. В верхнем правом углу стоял крупно выведенный перьевой ручкой номер «073-42». Сейчас номер было видно слабо.

Ниже было написано: «Личное дело рядового Борцова Максима Ивановича».

Девушка удивленно смотрела на папку.

- Олечка, это личное дело рядового Борцова. Максим Иванович, он...

- …мой дедушка. У меня дома его фотография висела. Но как…?

- Оля, неважно – как… Важно – кто! Твой дед был храбрым человеком. Смотри… - я открыл папку. На титульном листе стандартно располагалось фото молоденького лысого курносого паренька с улыбкой во всё лицо. На несколько лет старше меня. – В 1943 году, в феврале, под деревней Волково, в составе артиллерийского расчета он вместе с командиром и наводчиком своей «сорокапяткой» подбил семь вражеских танков. Это много, поверь, я-то знаю! Когда кончились боеприпасы, командир был ранен, а наводчик погиб, он не бежал, хотя ему было очень страшно. Очень! Немецкие танки продолжали наступать, орудие было повреждено, тогда он несколькими гранатами вывел из строя еще один танк, и повредил гусеницу второго. К тому времени пуля уже задела его легкое (а ранен он был в нескольких местах), но он взвалил на себя командира и отошел с позиции. Наступление врага на данном направлении было вскоре остановлено, отчасти благодаря твоему деду и его мужеству. Деревня Волково тогда не была захвачена обозленным врагом, который никак не мог пробиться на этом участке. А ты понимаешь, что сделал бы обозленный враг, захвати он Волково? В деревне находилось около пятидесяти женщин, детей и стариков. Но и это, Олечка, не всё. Ты знаешь, как погиб твой дед?

- Мама говорила просто: «Погиб на фронте», – ехидной улыбки уже давно не было на ее лице. – Но точно я не знаю.

- Смотри, Олечка. Вот рапорт командира батареи о героическом поступке рядового Борцова Максима Ивановича. После окончания лечения он вернулся в строй. 13 июля 1943 года его расчет подбил шесть «Тигров», когда была дана команда к отступлению. Максим и еще два рядовых добровольно вызвались прикрывать отход нескольких рот, почти по 60 человек каждая. В рапорте не сказано, как именно погиб твой дед, но тебе расскажу я. Он стрелял до самого конца, поджег еще 3 танка, пока в его орудие не попал снаряд. Твой дед был ранен, и даже не смертельно, но поля боя он не покинул, а дождался приближения очередного «Тигра», обвязался гранатами, и пожертвовал собой. О его подвиге не узнали, ну, попал снаряд, ну, видимо, убило сразу… Но теперь ты знаешь – он не пожалел свою жизнь, чтобы жила ты. Так что, Олечка, ты внучка героя!

Я взял папку и вышел в коридор. В приемной было тихо, но, когда я взялся за ручку входной двери, мне показалось, что я услышал тихие всхлипывания.

День

На улице, перед лужей, стояли Дергунов, Чечин, Акимочкин и Ярмонова. Они тихо переговаривались. Все повернули головы ко мне.

- Николай Тимофеевич, пойдемте в клуб, посидим, обсудим наши насущные вопросы, – я почти нежно разглядывал притихших старичков.

Клуб был недалеко, в такое раннее время суток он пустовал, и только пожилой вахтерше Николай Тимофеевич улыбнулся на ходу: - Тонечка, мы посидим в библиотеке. Надеюсь, недолго.

Когда мы расположились за круглым столом в пыльном, но таком уютном помещении библиотеки, Чечин со смехом сказал:

- Ловко ты, Ваня, с Ефименко… Не ожидал… Думал, будет всё, как на прошлой неделе… Он же нас нарочно избегает…

- Да ничего такого, надо уметь с «языком» обращаться…

- С «языком»… Хехе… - Засмеялся Дергунов. – Ты и говоришь, как разведчик военный…

Тут пришла очередь мне рассмеяться. И не с такими имел я дело… Ефименко этот – тьфу…

- Вы, Николай Тимофеевич…. – начал я, но Дергунов меня перебил.

- Да прекращай ты, по имени-отчеству-то. Все меня Тимофеич зовут… Я не обижаюсь… Привык.

Я взглянул в его глаза. Он засмущался и попытался их отвести. Но я все равно смотрел ему в глаза, а потом тихо произнес:

- НИКОЛАЙ. ТИМОФЕЕВИЧ. Вы – Николай Тимофеевич. Запомните это! И никакая сволочь вроде Ефименки, или жулика вроде этого вашего бывшего зятя Петрякова, или стервы Верки не могут вас называть по другому…

- Погоди! А при чем Верка?

- А вы, Николай Тимофеевич, думаете, я не знаю, как вы со своей бывшей, с Верой Сергеевной расстались? Это пусть весь ваш город думает, что вы алкаш и били ее постоянно, вот и выгнала вас, потому что она так всем сказала. А я знаю, что вы и капли в рот не брали, и пальцем ее не трогали, а ушли от нее сами, и благородно дом оставили, а сами живете в хибаре на краю Бабаево, дровами топите, спите на полу. Не хотите вы дочке делать зло, вот и взяли все грехи бывшей супруги на себя. А дочка ваша, Танюшка, думает, что папа – алкаш и дурак, хотя вы любили и любите ее больше жизни.

Все сидящие в библиотечном зале обомлели. Потом Валентина Степановна показала мне большой палец: молодец, мол, всё правильно сказал!

Я улыбнулся.

- Николай Тимофеевич! Ваша жизнь – только ваша! Я не хочу вам мешать или помогать. Но вы… Вы должны себя УВАЖАТЬ! Вы не безродный Тимофеич, алкаш и деревенский дурачок. Не быдло какое-нибудь, – тот растеряно смотрел на меня. - Вы сын Тимофея Петровича Дергунова – сержанта, летчика, кавалера ордена Красной Звезды. А еще – замечательного человека, героя, обожаемого своими подчиненного, любимого всем женским составом авиаотряда, но ни разу не изменившего вашей маме. На его счету – четырнадцать сбитых вражеских самолета…

- …двенадцать… - прошептал Дергунов. – У тебя неверные данные, Иван…

Я положил перед ним папку. Знакомый номер. 73-42.

«Личное дело старшего сержанта Дергунова Тимофея Петровича». На титульном листе – волевое и в то же время очень привлекательное лицо. Нос с горбинкой, как и у сидящего сейчас напротив меня старика. И глаза те же.

- Николай Тимофеевич! Здесь записи о каждом из них. И их четырнадцать. Смотрите – вот собственноручная запись вашего отца, узнаете почерк? «Все считают, что их двенадцать, но уж мне-то знать лучше: четырнадцать! И это два таких странных случая, что я о инх никому не могу рассказать. Конечно же, только Кольке, вот это будут истории, чтоб вечерком, за чаем…»

- Он не дожил…

- Да, не дожил, Николай Тимофеевич! Пал смертью храбрых.

В глазах старика блестели слезы.

- Вам есть чем гордиться… И то, что вы основали общество «Память» в этой глуши – это уже подвиг! И то, что вы ходите к Ефименко – тоже подвиг. Это как к врагу в тыл… Страшно до испачканных панталон….

Все рассмеялись.

- Павел Павлович! – внезапно обратился я к любопытному старичку Акимочкину, который выспрашивал меня про фамилию. – А ведь это вы первый поддержали Николая Тимофеевича! Его безумную идею! Правда?

Тот ухмыльнулся и опустил глаза.

- Ну… Дааа… Было такое дело.

- А знаете, почему? Ваш отец, Павел Николаевич, был комсоргом батальона на Втором Белорусском, в 1944-м... И он тоже тогда поддерживал любое интересное для ребят начинание. Понимал их, пытался подбодрить, поднять дух, сделать быт удобным, насколько это возможно. Устраивал чтение стихов в свободное от боев время, причем читал сам на память. Чудом раздобыл патефон и ухитрился сохранить его в целости до самого Плоцка, и вы не поверите – даже спектакль там организовал. Правда, все роли в нем были мужские, а пьеса называлась «Одиссей». Он же у вас был чрезвычайно начитанным, интеллигентным, остроумным… Как и вы…

- Позвольте, - Павел Павлович приподнял руку, будто ученик, отпрашивающийся с урока, - Но откуда….?

- Павел Павлович! Мы же – «Память»! Верно?

На стол перед Акимочкиным легла папка. № 073-42.

«Личное дело косморга батальона Акимочкина Павла Николаевича».

- Смотрите, вот сценарий спектакля «Одиссей, по произведениям тов. Гомера. Или как грек дошел до Берлина и вернулся к жене». Узнаете его руку? Ну, каллиграфический же почерк! Отцовский, узнаете, вижу! А вот фото его надписи на Рейхстаге. Мелко, потому что стихами, и в основном матерными. Но как остроумно, оцените же!

Павел Павлович приподнял очки, приблизился к папке и стал шевелить губами, иногда громко хихикая: - Вот папка! Вот шельмец!

А я продолжал.

- Иван Афанасьевич! Тезка! Ну вы-то что молчите? Уж вам-то есть, чем гордиться! И Ванькой вас назовет только распоследний негодяй! Ваша мама, вернее, - боец санитарного отделения Чечина Нина Тихоновна, спасла жизни 128 бойцам Советской Армии, большинство которых вернулись в строй, чтобы бить врага. А скольких она эвакуировала с поля боя… под пулями… - подсчитать не удалось. А это всё чьи-то отцы, сыновья, братья. Четыре ранения, одно тяжелое. Но не прошло и месяца, как она подлечилась и снова была на поле боя. И не пытайтесь подсчитать в уме, ваши сведения неверные. Вот тут, - я выложил папку на стол, - всё есть. Ровно 128. А 129-й – ваш отец. Правда, отцом он станет уже после войны. Да и рана у него пустяковая была. Сломан мизинец на левой ноге.

- Сломан мизинец на левой ноге, – эхом повторил Иван Афанасьевич.– Об этом знали только мама и папа. Она умерла три года назад. Отец намного раньше. Он простудился на войне, когда переправлялся в ледяной воде – легкие застудил. Так до конца и не вылечился. Но счастлив был до конца. Так любил маму… - Его голос задрожал, и он отвернулся…

- Ваня, откуда вы все знаете? Откуда у вас эти папки? – Валентина Степановна с тревогой смотрела на меня. – Вы уже раньше что-то изучали? У вас есть доступ к архивам? Кто вы? Мы о вас ничего не знаем, зато вы о нас - так много…

Я посмотрел ей в глаза. Она не отвернулась.

- Валентина Степановна… На самом деле не эти вопросы вам важны. Мы же оба прекрасно знаем, какой вопрос волнует вас больше всего.

Она молчала. По ее щеке скатилась слеза. Она верила и боялась что-то услышать от меня…

Я осторожно протянул ей тоненькую папку, самую тонкую изо всех. Она взяла ее, как берут самое большое сокровище – осторожно, боясь повредить. Прижала к груди.

- Но откуда…? Он же пропал без вести… Мне все архивы отказали…

- Но Память всегда остается, уважаемая Валентина Степановна. Он не погиб на этой войне, как вы решили в конце концов. В 43-м попал в плен, концлагеря́, в том числе Дахау… Думал – не выживет. Бежал… Один из немногих выжил… Вернулся на Родину… Не хотел подставлять семью, знал, что бывает с пленными и их родными… Сменил фамилию, уехал, но… Донесли. Наши же донесли. Те, за кого он сражался… Ефименки эти… Колыма. Лесоповал. А это верная смерть, с его-то здоровьем… Думал о вас, о вашей сестре, о вашей маме до самого конца, до самого последнего дня. На последней странице – адрес места его захоронения. Это очень далеко, я понимаю… Но… Он там. И ваши мучения в поисках окончены. Не навестите вы – навестят дети, внуки. Пусть помнят. Он был солдатом, простым солдатом, а еще честным Человеком, просто наград на всех не хватает… И везет не всем… Посмотрите… Вот… Он пишет вам, правда, письмо не дошло, почта тогда была утеряна во время авианалета: «Валюша, милая моя, война жестока и ужасна. Иногда мне кажется, что я все время смотрю в глаза Дьяволу, который хохочет и загребает своими лапами нас себе в пасть. Сегодня во время атаки я увидел немца. Он был еще мальчиком, лет 18-19. Он бежал навстречу мне и не стрелял. У него даже не было оружия. В его глазах был ужас. Ужас ожидания смерти. Такой же, как у меня. Он заметил меня и растерялся. Но я тоже не выстрелил в него. Не знаю, почему, но мне стало его так жалко. Он был как я. Вдруг он шагнул ко мне и обнял. Я не знал, что делать. Мимо бежали люди. И умирали. И мы знали, что сейчас тоже умрем. И хотелось почувствовать хоть кого-то рядом. Такого же, как ты сам. Потом подбежал другой солдат, Колька Степаненко, он отстранил парня от меня и заколол штыком. И плюнул на него, сказав, что на мразь даже пулю жалко. А парень умирал и всё смотрел на меня, как будто это я был тем самым Дьяволом…»

Вечер

Мы молча вышли из клуба. Все, не сговариваясь, поняли, куда сейчас надо идти.

Когда вошли в приемную, Олечка вскочила нам навстречу.

- Ой, проходите. Ефименко на месте. Я докладывать не буду, заходите так.

Она помогла старичкам снять верхнюю одежду и приоткрыла дверь в кабинет. Петр Ефимович, увидев нашу делегацию, вскочил со своего кресла.

- Какого черта ты их пускаешь, Оля! Что ты себе позволяешь?

- Это Общество «Память», Петр Ефимович, им можно! - на этот раз уже в ее голосе звучал металл и рвались снаряды, - Проходите, товарищи.

Она прикрыла за нами дверь. Глава администрации картинно воздел руки к натяжному потолку.

- Всё же решили утром! Тимофеич, сколько можно…?

- Цыц! – негромко сказал Дергунов. – Какой я тебе, сука, Тимофеич, захребетник недоделанный? Думаешь, я не знаю, на какие средства ты себе новую иномарку купил? Или на какие средства квартиру внучке в столице приобрел, сволочь?

Ефименко остолбенел.

- Ты что, Тимо…ээээ… Николай Тимофеевич…? Ты что это позволяешь…?

Я уже стоял перед ним.

- Сядь, – коротко и небрежно я бросил ему. С этими надо именно так.

Он покорно плюхнулся в свое непотопляемое, и такое уютное, как ему казалось, кресло. Я повернулся к сидящим членам общества «Память». Все они улыбались и были невероятно спокойны. Я подмигнул им, как подмигнул бы их боевым предкам, как людям, с которыми шел бы в разведку. В моей руке была папка. Я небрежно бросил ее на зеленое сукно перед этим расплывшимся боровом.

- Что это…? – Растерянно спросил Петр Ефимович, и прочитал вслух полустертую надпись: - № 073-42. «Личное дело рядового… Ефименко Ефима Осиповича»? Отца моего, что ли? Откуда это?

Я посмотрел ему в глаза.

- Это личное дело твоего отца. Сволочи и предателя. Расстрелявшего сослуживца во время наступления, который не поделился с ним табаком. А знаешь, с кем ребята табаком не делятся перед боем? С трусами и сволочами, как твой папаша. С предателями и мразью, как ты.

- Не мог он никого расстрелять… его бы судили…

- Заткнись, и слушай. Память остается всегда. Он выстрелил тайно, исподтишка, в спину. Своему сослуживцу, товарищу своему выстрелил. Потому и не заметили. Подумали на фрицев, разбираться тогда некогда было, на это мразь и рассчитывала. Но твой папка был похуже фрица. Те были такими же солдатами, как и наши, они выполняли приказы своих командиров, а вот твой был еще и мародером, собирал с трупов своих же сослуживцев сигареты, ценные вещи, писал ложные доносы, воровал, дважды дезертировал, и вот еще: был убийцей. Ты не веришь, я вижу. Вот его собственноручное признание.

У меня любой «язык» заговорит.

Ефименко, раздавленный и униженный, забился в угол своего огромного кожаного министерского кресла, и хныкал, размазывая сопли по красному лицу.

Мы все вышли из кабинета. Олечка помогла старичкам одеться, улыбнулась мне.

- Заходите еще! Николай Тимофеевич…! Без стеснения! Я всегда рада!

На улице мы попрощались. Все пошли по домам, и только Дергунов задержался. Он всё мялся и не решался меня спросить.

- Слушай, Вань… Я не знаю, откуда ты такой осведомленный… Гля, даже про Верку разузнал, а я ведь не единой душе… Не буду пытать, в кино показывают, всё можно сейчас узнать, в интернетах этих ваших… Скажи только одно: я вот заметил – у всех твоих папок один и тот же номер: «073-42». Почему? Личные дела-то ведь разные… Я же своими глазами документы видел и читал…

Я улыбнулся и долго смотрел ему в глаза. Потом достал папку. На ней был именно этот номер. Раскрыл ее и показал Дергунову. Она была пуста. Снова закрыл и показал надпись на обложке: «Личное дело рядового Добрякова Ивана Макаровича, начато 3.02.1942. Порядковый № 073».

Улыбнулся ему, кивнул на прощание и зашагал обратно на окраину.

Было приятно: Бабаево почти не изменился.

Мы его тогда сумели защитить.

Отбить.

Отстоять.

Правда, ценой жизни многих молодых ребят. Моего возраста, и чуть постарше. Но, наверное, оно того стоило. Раз еще остается Память.

Хотя бы Общество «Память»…

Спустя месяц

Отремонтированный монумент воинам, погибшим при обороне городка Бабаево, сиял так же ярко, как сияло от счастья лицо председателя общества «Память» Дергунова Николая Тимофеевича. Многие жители подходили и от души жали ему руку. Новый глава администрации, моложе и стройнее прежнего, настоял на торжественном открытии отреставрированного монумента, сказал много хороших слов о «Памяти» и его членах, которые занимаются нужным делом. Рассказал о своем деде. Почтили память минутой молчания. А сам Николай Тимофеевич свою речь посвятил простым молодым паренькам, погибшим тут, на этом месте, ради того, чтобы город не был захвачен врагом. Он сказал, что они были не богами, не сверхлюдьми, как в кино, а простыми мальчишками и девчонками, которые также боялись, тоже любили, тоже хотели жить и быть счастливыми. Просто жить. Дышать воздухом, купаться в речке и помогать мамам и папам по хозяйству.

Но время заставило их отдать свои жизни взамен на жизнь и счастье стоящих здесь людей.

И это необходимо помнить всегда.

В толпе даже тихонько заплакали, что было хорошим знаком.

Люди долго не расходились, Дергунов, Чечин и Акимочкин с удовольствием рассказывали о своих родителях, слушали рассказы других. Валентины Степановны не было. Благотворительный фонд администрации выделил ей деньги на поездку к месту захоронения отца.

Наконец, людей почти не осталось. Николай Тимофеевич попрощался со своими коллегами, и наконец, остался у мемориала один. Еще раз с любовью оглядел его со всех сторон.

Тот светился на солнце. Фамилии павших защитников города были расположены в восемь рядов, как в восемь шеренг. Дергунов подошел ближе.

Его интересовала только одна надпись. Она шла в третьем ряду слева.

«Рядовой разведроты Добряков Иван Макарович. 03.09.1923 - 14.09.1942».