"Тихий, вежливый, в очках..."

В нашем захолустном городке, затерянном в лесах, словно заноза в ладони, редко происходило что-то интересное. Поэтому появление частного фотографа стало событием. Не местного умельца с допотопным «Зенитом», а настоящего мастера, с реквизитом, фонами и — о чудо! — целым арсеналом костюмчиков для детей! Он ждал нас в учительской вместе с завучем по воспитательной работе: аккуратный, тихий мужчина в очках с толстыми линзами, которые делали его глаза большими и невыразительными, как у рыбы. Он скромно предложил свои услуги — запечатлеть наших ребятишек, сделать красивые портреты в нарядных рамках. «На память, — сказал он, и голос у него был мягкий, бархатный. — Разумеется, учителям скидки".

Школа гудела, как растревоженный улей. Детей, причесанных и нарядных, по очереди заводили в спортзал, завешенный черной тканью. Там, в полумраке, стояли его декорации: бутафорская скамейка, игрушечная лошадка-качалка, блестящий фон с луной и звездами. Сам фотограф, которого звали, кажется, Виктором Сергеевичем, был невероятно терпелив. Он не кричал, не требовал улыбок. Он нашептывал что-то детям, и те замирали с такими одухотворенными, не по-детски серьезными лицами, что родители, подсматривавшие в дверную щель, умиленно вздыхали. Он снимал до самого вечера — и классы, и поодиночке. Учителя привели даже своих дошколят, не желая упускать такую возможность.

Через две недели он вернулся с готовыми работами. Это были не просто фотокарточки, а настоящие произведения искусства. Плотная глянцевая бумага, сочные цвета и те самые удивительные, глубокие взгляды детей, застывшие в красивых, массивных рамках под «золото» и «бронзу». Их разобрали вмиг, и вскоре в каждой горнице, на самом видном месте — на комоде, серванте или телевизоре — появился этот символ счастья: улыбающееся прекрасное дитя.

Я тоже поставила за стекло нового книжного шкафа портрет своей старшей дочки Лизы, в то время первоклассницы, сфотографированной в костюме сказочной феи. Все, кто приходил к нам в гости, сразу отмечали качество снимка и сокрушенно вздыхали, что не знали о приезде такого чудесного мастера, а то, конечно же, тоже постарались бы получить такой портрет!

Однако вскоре моя Лиза начала болеть. Сначала она, всегда такая резвая, стала жаловаться на усталость. Потом щуриться, хотя всегда прекрасно видела с доски. Врач в местной поликлинике развел руками: «Переутомление, возрастное». Но «переутомление» не объясняло стремительно падающего зрения и появившихся проблем с сердцем. За год моя жизнерадостная девочка превратилась в бледную, хрупкую тень, вечного пациента областной кардиологии. Мы с мужем истратили все сбережения на операции, анализы, консультации. Лиза переносила всё стоически, но я видела, как жизнь утекает из нее, словно песок сквозь пальцы.

Отчаяние — плохой советчик, но в тот момент у меня не было других. Вопреки всем своим учительским принципам, я пошла к Марье, знахарке, что жила на в соседнем селе. В ее доме пахло травами и чем-то кислым, в сенях все время был народ: передавая ее адрес друг другу шёпотом, люди ехали к Марье со всей округи. Старуха, сморщенная, как печеное яблоко, долго смотрела на Лизу, водила над ней руками с кривыми пальцами.

— Не порча, — хрипло выдохнула она наконец, когда притихшая Лиза вышла в сени. — За ней мальчик стоит.

Я замерла, не понимая.

— Какой мальчик?

— Мертвый. Худой, синий какой-то. Он к ней привязался и ее силушку, здоровье ворует. Самому-то некуда деваться, вот и тянет с живых.

Ледяной ком встал у меня в горле.

— Как от него избавиться? — прошептала я, чувствуя, как пол уходит из-под ног.

Марья покачала головой:

— Не знаю, милая. Он крепко за нее держится, как приклеенный... Надо знать, кто он, откуда. А я не вижу. Он где-то возле нее обретается. Найди мальчика и прогони, тогда дочка твоя поправится...

Мы ушли. Эти слова стали приговором хуже любого врачебного. Как бороться с тем, чего не видишь? С мальчиком, которого нет?

Шли годы. Десять долгих, изматывающих лет. Лиза жила, но это была не жизнь, а существование между больницами и домом. Ее юность прошла мимо нее.

И вот однажды весной, незадолго до Лизиного выпускного, вытирая пыль с книжного шкафа, я задела локтем ту самую золоченую рамку с фотографией семилетней дочки — яркой, румяной, в роскошной сверкающей диадеме. Рамка упала на пол с противным деревянным хрустом. Подняв ее, я увидела, что картонная задняя стенка отошла, а из-под снимка моей дочки выглядывал уголок другого, пожелтевшего фото.

Сердце заколотилось с немой надеждой — а вдруг это второй экземпляр? Руки дрожали, когда я аккуратно, чтобы не порвать, извлекла его.

Но это был не второй экземпляр.

С фотографии на меня смотрел незнакомый мальчик. Лет девяти. Некрасивый, с одутловатым лицом, кривыми, редкими зубами и короткой, нелепой стрижкой. Но дело было не в уродстве, а в его глазах. Они были абсолютно пустые, остекленевшие. В них не было ни жизни, ни мысли. Застывшее, восковое лицо. И странный темный фон за его спиной — не похожий на те, что использовал фотограф.

В голове все перевернулось. Словно щелкнул невидимый замок, и все пазлы кошмара сложились в одну ужасающую картину. Фотосессия. Недуг Лизы. Слова бабки. «Мертвый мальчик». Вот он.

Получается, все эти десять лет он был здесь. В этой рамке. Стоял за спиной моей живой, цветущей дочки и тянул из нее жизнь, как вампир.

Я принесла находку в школу. Мои коллеги, видя мое истеричное состояние, сначала не поверили. Но потом одна из учительниц, Мария Ивановна, побледнела как полотно и молча ушла домой. Через час она вернулась с рамкой своего сына- в то время третьеклассника, который несколько лет страдал жестокой астмой. Аккуратно вскрыв задник ножом для бумаги, она извлекла оттуда фотографию девочки в темном платье, с безжизненными глазами и неестественно прямой осанкой.

В городе началась тихая паника. На следующий день все родители, у кого сохранились те самые «золотые» рамки, вскрывали их. В трети из них были найдены эти жуткие «подложки» — фотографии незнакомых детей с пустыми, мертвыми глазами. Дети, чьи портреты лежали поверх, все эти годы болели: у кого-то была анемия, у кого-то — необъяснимые аллергии, у кого-то — постоянные депрессии и ночные кошмары.

Весь городок содрогнулся от ужаса и недоумения. Кому и зачем понадобилось это? Зачем снимать мертвых детей? И главное — зачем подкладывать их фотографии к нашим, живым? Было ли это каким-то изощренным колдовством или просто чудовищной психопатией?

Мы бросились искать хоть какие-то следы того фотографа. Но ничего. Ни имени, ни контактов, ни записей в школьной документации. Он появился из ниоткуда, сделал свое дело и растворился во тьме. Даже те, кто тогда с ним общался, не могли вспомнить ничего конкретного — «тихий», «вежливый», «в очках». И все.

Тайна так и осталась нераскрытой. Мы сожгли все эти жуткие "вторые" фотографии. Но чувство, что мы стали участниками чего-то необъяснимо злого, не прошло. И портрет моей Лизы, теперь в простой деревянной рамке, все еще стоит за стеклом в шкафу. Но я больше я не чувствую счастья, глядя на него. За яркой улыбкой моей дочки мне чудится бледное, безжизненное лицо незнакомого мальчика с пустыми глазами, который навсегда украл у нее часть жизни...

От автора