"Тлуп"

«Источник в правоохранительных органах на условиях анонимности сообщил нашему корреспонденту курьезную информацию: из местного морга минувшей ночью исчез труп неназванного источником горожанина. Обстоятельства «пропажи» выясняются. Что ж, эта история наглядно демонстрирует качество профессиональной деятельности наших правоохранителей не лучшим образом. Остается лишь посочувствовать им и пожелать скорейшего возвращения «беглеца», не пожелавшего умирать.

Газета «Блокнот» от 22 сентября 1996 года.

1.

Дверь в комнату осторожно приоткрылась, заставив торопливо натягивающего форменные брюки Бориса на секунду замереть.

В комнату тихонечко вошла Машенька. Остановилась у двери и принялась хитро разглядывать спешащего отца.

- Чего ты? - рассеянно спросил дочь Борис. Он прекрасно знал этот хитровато-любопытный взгляд.

Машенька сделала еще шажок, рассматривая папку исподлобья.

- Ну? Чего молчишь? – улыбнулся Борис, снял с вешалки темно-синий галстук на резинке и принялся застегивать его перед зеркалом. Застегнув, окинул себя взглядом.

Остался доволен.

Молодой. Симпатичный. Перспективный прокурор. Точнее – помощник прокурора.

- Пап, а пап…? – дочка наконец-то решилась и задала мучавший ее вопрос: - А сто такое «тлуп»?

Борис на секунду замер, пытаясь понять странное слово, а затем искренне засмеялся. Машеньке было четыре и некоторые слова в ее устах звучали действительно смешно и непонятно.

- Откуда ты услышала это слово?

- Ты сам ево сказал, - торопливо объяснила Машенька. - По телефону. И ессё сказал, сто ты на нём катаисся.

Борис снова застыл, переваривая услышанное, а потом заржал, громко и заливисто.

- Ну, дочь, ну ты даешь!

- Ну плавда зе…!

Борис, отсмеявшись и натягивая теперь ботинки, задумался. Как объяснить дочке, что такое труп и то, что папка поедет не на нём, а на него?

Его педагогические размышления прервала Галка, вернувшаяся с кухни:

- Машуня, не мешай папе. Спешит он, видишь? На работу.

- Откуда она про труп-то услышала? – усмехнулся Борис.

- Как откуда? А кто в телефон возмущался: как труп, где труп, чей труп? Что не дают спокойно выходной провести и надо опять на труп ехать. Машка ж как локатор: услышит всё!

- Да? Я не подумал как-то, - растерялся Борис. – Что поделать: дочь прокурора!

Он уже собрался, даже дежурный «дипломат» держал в руке. Шагнул к двери. Обернулся, окинул взглядом улыбающуюся Галку и потупившуюся дочь. Та отца обожала, особенно в его синей прокурорской форме.

- Труп, дочка, - осторожно объяснил Боря перед уходом, - это такой нехороший дядя, а иногда тетя, которые не хотят, чтобы папка в свой выходной оставался с любимой дочкой. Вот они и названивают ему по телефону. Отвлекают! Но папка сейчас к этому дяде съездит и строго с ним поговорит, чтобы такого не повторялось. Поругает его. Поняла?

Машенька кивнула, удовлетворенная ответом.

Борис, а точнее, Борис Николаевич Злотников, вышел из недавно предоставленной на его семью комнаты в коммунальной квартире, спустился с третьего этажа, и вышел во двор, где его уже минут десять ждал милицейский УАЗик.

2.

Из ментов сегодня дежурили разбитной хохмач лейтенант Мишка Никитин и серьезный капитан в возрасте Николай Палыч.

Поздоровались. Поехали.

Борис Николаевич молчал, задумавшись. Ребята тоже с разговорами не лезли. Они пока к Злотникову присматривались. Тот в районную прокуратуру пришел всего полгода назад: переехал из другой области, получил вот комнату в коммуналке, пока устраивался, обживался, обрастал связями и знакомствами.

Прокурорские дежурили по выходным все без исключения, не только следаки. Дежурство означало: сидеть весь день дома на телефоне и при поступлении соответствующего вызова выезжать с ментами на место предполагаемого преступления, предварительно определять: криминал или бытовуха, и процессуально закреплять материалы доследственной проверки.

Обычно всё проходило просто: менты обычно сообщали о чем-то действительно серьезном: покойник какой-нибудь сомнительный, суицид, ограбление, стрельба и так далее, подъезжали, забирали из дома дежурного работника прокуратуры, оцепляли место и ждали эксперта. Дежурный прокурорский в это время опрашивал очевидцев, осматривал труп, определял обстоятельства преступления, писал предварительные протоколы. Потом криминальный или безродный труп забирал эксперт, а дежурный возвращался домой, снова на телефон.

По всей видимости, в этот раз Борису Николаевичу повезло: Мишка Никитин, еще здороваясь, с ухмылкой сообщил:

- Алкаш какой-то ласты сбросил, Борис Николаич. Походу, без криминала. По-быстрому прокрутимся и в часть, опять на жопу!

Злотников только молча кивнул. Дай бы Бог!

Слова Никитина его чуть успокоили. На криминальных Борис обычно немного мандражировал, не любил насильственную смерть. А раз откинулся сам – нормально, чо.

Жизнь есть смерть!

Доехали быстро.

Обычный серый двор, обычная серая пятиэтажная хрущовка.

Вылезая из УАЗика, Борис Николаевич привычно взглянул на часы: 16:42.

Может, правда, за часок управимся?

Подъезд оказался таким же серым, невзрачным, незапоминающимся. Убогость, возведенная в квадратный метр.

Едва ступив за порог нужной однокомнатной квартиры на третьем этаже, Борис подумал: «Господи, и люди живут в таких вот клетушках?» Но тут же саркастически усмехнулся: «А сам-то? В коммунальной пятнадцатиметровке с женой и мелкой, с вечно зассатым соседом дядь Колей туалетом, с общей кухней, с плитой на четверых и без ванны?»

Кто бы говорил!

А тут хотя бы своя кухня, туалет, балкон и никакого навязчивого дядь Коли напротив.

И всё же… Борису томительно захотелось скорее вернуться домой, в уже привычные, свои, родненькие пятнадцать метров.

Слишком уж тут… гадко?

Квартира, в которую вошли Злотников с парнями, была захламлена жутко, начиная прямо с тусклой прихожей, забитой неопознаваемым тряпьем и самым разнообразным мусором.

Единственная жилая комната оказалась еще хуже.

Ставшие серыми и одноцветными обои клеили, как минимум, в эпоху раннего застоя: они пожухли и по краям обильно отклеились, обвиснув треугольными лоскутами.

Одну из стен занимали разнообразные картинки, вырезки, чьи-то личные фотографии. На других крепилось всякое барахло, вроде детской клоунской маски на кривом гвоздике или огромной совы, сплетенной из макраме и покрытой просто чудовищным слоем пыли. Одну стену занимал бывший когда-то бордовым кособокий ковер, почему-то будивший в Борисе Николаевиче невыразимую тоску.

Комнату освещала люстра с направленными вверх пятью рожками, из которых светил всего один, да и тот - с отколотым краем.

Из мебели тут имелся косой обеденный стол на хлипких ножках посредине, заваленный невероятным количеством хлама: от грязной одежды до бумаг, коробок и пустых бутылок. Еще в противоположных концах комнаты стояла пара стульев-близнецов, одинаково колченогих и загруженных горами тряпья. Сидеть нельзя было ни на одном, как, впрочем, и на кресле возле окна с грязными, много лет не мытыми стеклами, поскольку повсюду свободно шныряли тараканы, бесстрашные и равнодушные к гостям.

Возле кресла располагался диван, который выглядел ровесником советской власти: бесцветный от старости, чудовищно, невообразимо пыльный, продавленный почти до пола.

На диване лежал труп.

- Соловьев, - почему-то весело сообщил Никитин, проследивший за взглядом Злотникова, заглянув в клочок бумаги. – Олег Иосифович. Одна тыща девятьсот тридцать девятого года рождения. Паспорт я искал, но не нашел. Дык… вы сами видите, Борис Николаевич: здесь филиал завода по переработке твердых бытовых отходов. И особенно - жидких!

Мишка засмеялся, но Борис Николаевич его веселое настроение не разделил. Почему-то слишком мерзко было на душе. Соприкасаться с изнанкой жизни, где существуют грязь, кровь, подлость и страшная, несправедливая и несвоевременная некрасивая смерть, он еще не привык.

Злотников присел на корточках перед диваном и лежащим на нем вытянутым мертвым телом.

- Сюда бы побольше света… - пробормотал он, бросив озадаченный взгляд на единственный горящий рожок люстры. Тот комнату, диван и тело владельца освещал нехотя и апатично.

Оба мента промолчали. Никитин погрустнел, вышел и курил теперь в прихожей, равнодушно глядя на торчащий с антресолей кустистый шпон, а Николай Палыч с интересом рассматривал лежащие стопкой в углу комнаты журналы, которые в руки, однако, брать не решался.

Что ж, исходим из того, что есть… - подумал Злотников.

Итак, мужчина, пятьдесят семь, хотя выглядит гораздо старше. Вообще дед дедом. Все алкаши выглядят старше. На сером лице - глубокие морщины. Мясистые уши ломтями. Седые кустистые брови. Широко открытые глаза… какого-то красного цвета?

Борис Николаевич с отвращением приблизился к лицу покойника, вгляделся в глаза. Белки были заполнены кровью, из под нижнего века начинала течь и давно уже застыла, засохла красная капелька.

Борису вдруг показалось, что покойный рассматривает его. Зрачки Соловьева не шевелились, и ни одна мышца не дрогнула, да и не могла дрогнуть – мертвый же! - но помощник прокурора готов был поклясться, что за ним следят.

Он отпрянул, поспешно поднялся на ноги.

Черт, пусть эксперт занимается…

Злотников чуть успокоился, снова наклонился над покойным.

Таак… Продолжаем… На лице щетина, дней пять, не меньше. На голове залысина. Под глазами мешки, ну, это стандартно.

Одет, несмотря на ощутимую свежесть в квартире, в одну майку на лямками, когда-то бывшую белой, а теперь щеголявшую несколькими дырками в разных местах. На ногах - треники с полосками на боку, видавшие виды. Шлепанцы, которым было пора на помойку несколько лет назад.

Лежит на скомканном одеяле, крови или пятен жидкостей не видно. Внешний осмотр не обнаружил наколок, а также синяков, ссадин, царапин. По крайней мере, ни на плечах, ни на шее или на запястьях их не было видно. Остальное – опять же экспертова работа. Раздевать алкаша у Бориса Николаевича никакой охоты не было.

Далее. Труп расположен полубоком, руки вытянуты вдоль туловища, в локтевых суставах не согнуты. Пальцы тоже вытянуты и немного растопырены. Поза странноватая, но… Возможно, предсмертная судорога по всему телу…

3.

- Кто же его обнаружил? – спросил помпрокурора, подходя к Николаю Палычу.

Капитан Палыч нравился Злотникову больше, чем лейтенант Никитин. Наверное, возрастом и молчаливостью.

- Соседка, Борис Николаевич, - отозвался тот, - напротив живет. Она наряд и вызвала. Говорит, после двух часов дня у соседа музыка заиграла, как всегда, даже еще громче, на весь подъезд, а на лестничной площадке они вдвоем, вы сами видали, так что весь акустический удар – на нее. Доконал он минут за двадцать, она разбираться пошла, оказалось - входная дверь не заперта. Вошла, а он вот… лежит. Говорит: музыку выключила, и к себе – звонить в дежурку. Величко Антонина Михална.

На подоконнике, за тюлем в засохших потеках непонятно чего, действительно стоял проигрыватель с черным кругом пластинки Высоцкого.

- Так-тааак… - протянул задумчиво Борис. – Значит, умер он чуть позже двух-двух тридцати… А сейчас…

- Семнадцать ноль семь, - громко отрапортовал из прихожей Мишка и вошел в комнату. Он принялся с любопытством всё рассматривать. – Ну капееец… Склад, блин! На горе стоит буфет, и чего в нём только нет…

Злотникову неожиданно стало неприятно и неуютно. Фамильярность молодого летёхи, практически его ровесника, рядом с мертвым телом, даже алкаша, раздражала.

- Ладно, - он спросил почему-то со злостью: - Где эксперт-то?

- Задерживается, Борис Николаевич, - сообщил Николай Палыч. – Мы звонили ему сразу после вас. Но… там стрельба… На Алексеевской, во дворах. Разборки рэкетиров. Кошмарили кого-то … Туда сам райпрокурор выехал. Короче, как отпустят – сразу к нам, сюда. Просил подождать…

- Нуу… подождем… - Борис Николаевич расстроился. Разборки, стрельба – обычно надолго.

- Подождем… твою мать… - весело пропел циничный Никитин.

Николай Палыч усмехнулся, спросил негромко:

- Борис Николаевич, мы тут в данный момент необходимы?

- Да не… - ответил Злотников с неохотой. Оставаться одному не хотелось, но ребят тут тоже держать ни к чему. – В машине перекантуйтесь… Эксперта с труповозкой не пропу́стите.

- Принято, Борис Николаевич, - радостно воскликнул Мишка и первым рванул на воздух.

Помпрокурора был рад рвануть следом, но не мог.

Квартира действительно была мерзкой. Запах рыгалова и похмелуги не выветривался, наверное, никогда, несмотря на настежь распахнутую форточку.

К алкашиному запаху перебродивших дрожжей, ударившему Бориса Николаевича в нос с того момента, как он перешагнул порог, примешивался целый вонючий букет: плесень, въевшаяся в самую ткань местного бытия, острая пивная моча, удушливая сухая пыль и едкий папиросный дым.

Борис с ужасом подумал о том, как он будет описывать в протоколе осмотра места происшествия весь этот срач, и, оттягивая неприятный момент, прошелся по квартире Соловьева.

Для начала заглянул на крошечную хрущевскую кухню. Тонны немытой посуды, а еще горы закисшей тары: кефирно-бумажной, консервной, блестяще-оберточной. На столе у окна лежали зеленоватые мохнатые плесневые куски батона, а уж в кастрюли на плите с обгоревшими потеками из-под крышек заглядывать не было никакого желания!

Борис открыл дверь в туалет и тут же поспешно закрыл ее, успев лишь скользнуть тяжелым взглядом по мерзко-коричневому унитазу и склизкой полиэтиленовой занавеске над сидячей ванной с черным дном. Хватило…

В кладовке помпрокурора чуть не получил по башке лыжей. Еле увернулся. Вторую, как не всматривался сквозь барахло, банки с отбитыми горлышками, картонные коробки из-под «Тайда» и стопки намертво спрессованных газет, так и не обнаружил.

Вернулся в комнату.

За окном вечерело, свет дня, хотя и неясный, быстро сменялся сумерками. Рожок люстры, казалось, медленно, но верно затухал, как заходящая за крыши Луна.

Борису было неуютно. Находиться рядом с телом умершего человека всегда… странно. А быть при этом один на один... Он же, этот Соловьев, несколько часов назад… еще ходил… выпивал… музыку, вон, слушал… Жил, черт побери!

А сейчас… Лежит. Внешне один в один – человек… Но… батарейка сдохла. Тело еще ничего, крепится, а вот душа… Тю-тю… А без души тело – бревно…

Неуютно было еще и по другой причине.

Даже по двум причинам.

Первая заключалась в том, что Злотников продолжал чувствовать наблюдение за собой. Оно началось с того момента, как он присел возле Соловьева, наклонился, чтобы проверить кровяные глаза. С того момента волосы на макушке Бориса Николаевича шевелились постоянно, а по позвоночнику вверх-вниз бежал холодок…

Второй причиной был звук. Когда он возник? Незаметно как-то. Только возник и теперь не прекращался.

Как бы его описать?

Где-то далеко тикала секундная стрелка. Тик-тик-тик-тик-тик… Торопливо, но ритмично. Злотников вначале подумал, что это часы. Даже сходил на кухню, глянуть – звук, по ощущениям, шел оттуда.

Но часов там не было, да и звук переместился в комнату. В комнате источник тоже не обнаружился и опять тикало откуда-то издалека. Может, с улицы? Форточка же открыта…

Черт бы с ним, но… раздражало. Своей бесконечностью и монотонностью. С каждой секундой звук все сильнее и сильнее завладевал вниманием. Бесил уже не по детски!

Борис Николаевич осмотрелся еще раз, стараясь на останавливаться взглядом на теле. Неожиданно ему показалось, что глаза Соловьева смотрят на него. А рот… он был прикрыт? Губы сжаты? Вспоминай! Вроде да… Но тогда чего он сейчас приоткрылся-то? Уголки губ точно разъехались, приоткрылись неровные зубы. Улыбается, что ли?

Борис Николаевич поспешно отвернулся, неожиданно спохватился – чего он тупит? Пока есть время – соседку следует опросить. Все равно ведь без дела ошивается…

Он с облегчением вышел на лестничную площадку, щелкнул за собой дверью.

Во всём подъезде было тихо. Обычно, если обнаружат труп, всегда зеваки собираются. Двое-трое любопытных – сто процентов! Потом понятых искать не надо. А тут… такая тишина… И никого…

Злотников усмехнулся и постучал в квартиру напротив.

Подумал: мдаа, жить напротив такого… не позавидуешь. Это как мы напротив дядь Коли. Как у того пенсия – капец, святых выноси!

Дверь открылась не сразу, пришлось звонить еще раз, подольше. Когда открылась, на Бориса Николаевича в щель испуганно посмотрела неряшливая женщина лет шестидесяти в плотно запахнутом халате и видавших виды тапочках.

- Здрассте, - бодро и по возможности дружелюбно сказал Борис Николаевич. Представился, показал удостоверение. – Я помощник прокурора района. Мне необходимо вас опросить. Как свидетеля. Это недолго.

Женщина молча шагнула в коридор и скрылась в квартире. Злотников растерянно двинулся следом.

4.

В зале, где за столом в ожидании сидела женщина, было уютно. Точнее, было обычно, но по сравнению с квартирой Соловьева, всё же уютно. На столе – чистая скатерть, за стеклом шкафа – сервиз, на окне чистые, хотя и немного помятые занавески, ковер на полу, а не на стене.

- Таак, - пробормотал Борис Николаевич, когда расположился напротив свидетельницы, - Невеличко…

- Величко, - поправила женщина.

- Ой, простите… Имя, отчество? – не стал рисковать Злотников и принялся записывать анкетные данные в бланк опроса свидетеля, извлеченный из «дипломата».

Женщина говорила как-то неохотно. Пару раз Борису Николаевичу показалось, что она на самом деле спит с открытыми глазами, а слова произносит по инерции.

-Вы себя нормально чувствуете? – участливо поинтересовался помпрокурора.

Величко в первый и последний раз улыбнулась:

- Да, товарищ следователь. Просто… устала… Вечер… Олег, вот, помер…

У нее в глазах стояли слезы.

- Ну, расскажи́те про соседа, - поспешно попросил Борис Николаевич. – Что за человек? Друзья, враги? Может, угрожал кто?

Величко тихо и сомнамбулически засмеялась, словно не смеяться хотела, но надо было.

- Угрожал? Ему? Скажете тоже… Это он всем угрожал. В драки лез, учил всех… - она снова замолчала. Борис Николаевич уже заерзал на неудобном старинном стуле, намереваясь поторопить, но она оттаяла сама: - Знаете… Четверть века вместе, а… А сказать нечего. Одно слово – алкаш. Да вы по квартире все видели! И он всегда таким был. А еще злой он страшно. Ненавидел всех на свете. И умереть боялся. Говорил, жить хочу! Всё бы отдал, чтобы жить бесконечно! Но при этом пил всё, что горит. Но друзей не водил. Даа, с него одного мороки хватало! Любил Высоцкого, когда нажрется – врубает! И днем, и ночью – без разницы. На всю. Правда… - она на секунду задумалась, вспоминая, - последний месяц к нему баба ходить начала. Несколько раз мы на площадке столкнулись. Какая-то неопределенная… То ли старуха, то ли молодая, просто страшная. И всё с улыбочкой на лице, ехидной, злобной…

- Я у покойного женских вещей не видел.

- Ха! Так она и не жила у него. Обычно придет, посидит немного, и пошли они куда-то… По её делам, видимо!

- А деньги у него откуда? – спросил Злотников, делая пометки.

- Так он же пенсионер, льготник, вроде даже инвалид какой-то там группы. Правда, его пенсии хватало на неделю. Потом ходил, сшибал… Собирал бутылки, по помойкам лазил…

Величко снова задумалась.

- А знаете, я вот только сейчас поняла: как та алкашка появилась - не просыхал он. Высоцкий не умолкал. На что они пили…?

- Хорошо. Скажите, Антонина Михайловна, когда вы в квартиру Соловьева вошли, что обнаружили?

- Да вы сами всё видели. Я ничего не трогала. Только проигрыватель выключила, проклятый этот! Его же от двери видно было. Соловьева. Что… Что мертвый он… Лежал, как бревно, только руки к груди прижал, и… всё…

- К груди? – уточнил Злотников, вспоминая вытянутые вдоль туловища и растопыренные ладони. – Точно? И не трогали его?

- Точно. Я бы ни в жись его не коснулась!

- Хмм…

- А знаете… - Величко, отводившая до этого взгляд, неожиданно посмотрела Злотникову прямо в глаза, - мне вдруг тааак жутко стало! Что я, покойников не видала? Но тут… Так жутко… Словно смотрит кто… В затылок! Даже в голове зашумело. Как будто часы затикали!

Борис Николаевич теперь тоже не сводил с женщины глаз.

Но Величко отвернулась, опустила глаза и через силу усмехнулась:

- Прошло, правда… Быстро… Как к себе вернулась. И вам позвонила.

Борис Николаевич всё никак не мог отвести от женщины глаз. Он больше не знал, что спрашивать.

Та смутилась, принялась елозить и красноречиво посматривать на дверь.

- Мне… того… - забормотала она, - дела… И устала я…

Борис Николаевич растерянно протянул протокол - подписать. Женщина подписала, не читая.

Злотников встал, пробормотал:

- Мы… это… если что… нуу… свяжемся…

Величко молча закрыла за ним дверь.

Злотников постоял на лестничной площадке.

Блиин, как же чертовски не хотелось возвращаться обратно, в квартиру. И даже не из-за вони, не из-за хлама, делающего жилое помещение абсолютно нежилым, не из-за вновь возникшего тикания в голове, не из-за лежавшей на диване пустой оболочки человека…

Бориса просто переполняло ощущение грядущей беды. Предчувствие чего-то даже не жуткого – тягуче тоскливого, неизбежного, противного человеческой природе…

Страшно хотелось обнять Машеньку, прижаться плечом к Галкиному плечу, включить телик, смотреть КВН, ржать над тупыми шутками…

Скорей бы уже, что ли, отделаться! Где же это чертов эксперт?

И только после этого мысленного вопроса Борис Николаевич осознал, что смотрит на распахнутую настежь дверь квартиры Соловьева.

Он прислушался, хотя тишина стояла такая звенящая, что было слышно, как за дверью что-то самой себе бормочет Величко.

- Блин, - зло сказал вслух Злотников, - вот паршивцы! Дверь закрыть не могут. А если зайдет кто?

Кто, кроме ментов, мог входить-выходить на место происшествия? А дверь он прикрывал, когда к Величко уходил – этот факт он помнил хорошо.

Борис Николаевич тяжело вздохнул и шагнул через порог с таким чувством, словно прощался с привычной жизнью перед пожизненной каторгой в Сибири.

За окном стемнело окончательно, и люстра об одной лампочке светила на последнем издыхании. В квартире было сумрачно и пусто. В комнате, на диване, «белела» майка покойника, если так можно было сказать о задрипанной майке Соловьева.

Борис Николаевич покрутил головой: надо найти лампу какую-нибудь! Включенный в прихожей и в кухне жиденький свет в жилую комнату почти не попадал. А при таком освещении как он опишет место происшествия? Да и эксперт будет боговать: время у него имелось с избытком, а не подготовились!

Лампа нашлась на подоконнике на кухне. Злотников принес ее в комнату, воткнул в розетку и направил конусообразный абажур на диван.

По спине пробежал обессиливающий холодок, ноги стали ватными.

С Соловьевым что-то было не так. Что – Злотников в первые секунды не понял.

Но потом, приглядевшись, понял.

Во-первых, Соловьев смотрел прямо на Бориса Николаевича. До этого красные глаза с серым зрачком упирались в потолок, казались отстраненными, пустыми. Стеклянными. А сейчас, хотя в них светил яркий свет лампочки, они уставились на Злотникова. Нет, не двигались, ни на миллиметр. И веки застыли навсегда. Просто… Черт, Борис даже себе не мог объяснить, почему он считает, что Соловьев его рассматривает!

А во-вторых, руки покойного были действительно сложены на груди, как и сказала Величко: одна ладонь сжата в кулак, а вторая ее обнимает.

Но… Злотников точно помнил, что, когда он вошел, руки умершего были вытянуты вдоль тела, а пальцы как-то странно растопырены!

- Зачем они тебя трогали?– пробормотал Борис Николаевич. Ну, а кто еще мог менять положение частей тела трупа? Не сам же он… – Вот черти! Не люблю, когда…

В этот момент кулак Соловьева медленно пополз вниз. Сжатая ладонь глухо ударилась костяшками узловатых пальцев о линолеум, разжалась, в свете направленной настольной лампы лампы блеснуло что-то мелкое и круглое, с тяжелым металлическим звуком покатилось под диван.

Снова наступила тишина.

Борис Николаевич с трудом закрыл непроизвольно раскрывшийся в ужасе рот, но более не произвел ни одного движения. Он боялся даже шевелиться.

Кровавые водянистые глаза Соловьева все так же смотрели на него, только вот губы – Злотников был готов побожиться! – расплылись в ухмылке еще сильнее.

Лампочка в люстре внезапно мигнула, на микросекунду погасла, а затем вспыхнула с такой силой, будто решила одна заменить всех нерабочих собратьев. Яркий свет проник во все закуточки, щелочки и уголки комнаты.

Борис шагнул к трупу, не сводя глаз с его лица и рук. Но те явно окостенели окончательно, словно свет их «заморозил». Мертвый взгляд Соловьева потух и теперь рассматривал пустоту не дальше полуметра перед собой.

Борис Николаевич осторожно присел на корточки, и, стараясь не запачкать брюки в хлопьях пыли и волос, и не коснуться руки Соловьева, пошарил под диваном, там, куда блеснуло и укатилось нечто, выпавшее из разжавшегося кулака.

Нащупал, с ужасом ожидая прикосновения чего-то постороннего. Чужого…

Кругляшок, крошечный…

Поспешно выдернул ладонь.

Выпрямился.

Внимательно рассмотрел поднятую вещь, перевел взгляд на Соловьева.

Глаза того были плотно закрыты.

5.

Это была то ли монетка, то ли медальон, ярко-желтого цвета, похожего на цвет золота. Размером со сторублевую монету, такой же толщины. Однако кругляш не был монетой – он имел неровную, не вполне круглую форму, хотя очертания его были плавными.

На одной стороне кругляша располагалась размашистая пятиконечная звезда, как ее изображают в книгах и фильмах про сатанинские культы, с крошечными неразборчивыми значками внутри.

На другой, лицевой – странный символ: «единичка» с птичками вверху и внизу, направленными в противоположные стороны. Если кругляш крутить, то на нем всегда была правильная «единичка» с птичкой внизу.

Кругляш выглядел совершенно новеньким, весело и дорого блестел золотом в ярком свете неожиданно осветившей всё люстры.

Борис Николаевич не знал, что делать. Если Соловьев умер по естественным причинам, то «монетка» не является вещественным доказательством чего-либо. А значит…

Значит, она ему на том свете больше не нужна.

А вот Борису… Хмм…

Кругляшок притягивал взгляд, хотелось рассматривать его, крутить в руке, ощущать странную и приятную прохладу и неожиданную тяжесть.

Борис Николаевич никогда ничего не воровал с мест происшествий, на которые выезжал, хотя встречал и шкатулку, наполненную явно дорогими украшениями, и свернутые тугой трубочкой доллары. И возможность была, но… не брал. Совесть!

А тут…

На лестничной площадке послышался шум торопливых шагов, голоса, и почти тут же в квартиру ввалились разгоряченные менты, Иван Никитич, эксперт-патологоанатом из районного бюро судмедэкспертиз и пара помятых мужиков.

Сразу стало ясно, что хрущевка Соловьева слишком крошечная.

- Здаров, Николаич! – эксперт протянул руку и Злотников торопливо и воровато переложил кругляш в другую руку, которую жадно сжал в кулак. Они поздоровилось и Никитич принялся торопливо осматриваться тело на диване, попутно разговаривая с помпрокурора: – Ну чё, брат, опять не везет? Субботу проводишь с алкашами, а не с семьей? Еще и с мертвыми? И вернешься домой трезвым? Обидно, скажи?

Все, кроме Злотникова заржали.

Теперь покойный не выглядел так зловеще, как раньше. Наоборот, он стал жалким и убогим, и когда Никитич привычно отработанными движениями принялся ворочать его закаменевшее тело, Борис отвернулся.

Странности теперь не казались странными. Ну дверь открыта. Менты заходили, растяпы. Ну взгляд в спину. В такой-то обстановочке? Немудрено. Глаза сами закрылись. Руки двигались. А может такое бывает! Посмертные какие-нибудь движения. Никитич наверняка знает. Спроси его сейчас, и он со смехом сообщит: «Ну, это бывает, брат! Это постмортус треморус. Был у меня случай, когда приехали на один труп…», и расскажет прикольную историю. И Борис Николаевич будет выглядеть дураком, который трупака испугался, чуть не обосрался.

Вот Злотников и промолчал.

- Так-с, тааак-с, - устало, но удовлетворенно бормотал эксперт, колдуя вокруг трупа.

- Борис Николаич? Может, мы… того…? Поехали уже? – Мишка Никитин жалобно уставился на помпрокурора и тот не смог отказать, кивнул головой и махнул рукой. – Как управитесь, позвоните от соседки, пришлем за вами «дежурку».

- Да тут недалеко, - отрицательно мотнул головой Злотников. – Доберусь. Прогуляюсь. Воздухом подышу…

Менты испарились почти мгновенно. Помятые мужики – будущие грузчики трупа – вышли на лестничную площадку, курили и тихо переговаривались, похихикивая.

Эксперт что-то деловито писал в блокноте, и Злотников, чтобы не мешать, принялся со скуки рассматривать фотки, пришпиленные к одной из стене булавками с бусинками на конце.

Тут чего только не было! Какие-то полураздетые и раздетые полностью бабы в непристойных позах, накаченные Шварц и Сталлоне, даже Алла Пугачева с приделанным к ее голове откуда-то вырезанным голым телом с огромными грудями.

Были и личные фотки, вероятно самого Соловьева. Вот он среди деревьев, улыбается. Молодой. На корточках, веселый, собаку гладит. Полуобнимает женщину, тоже счастливый…

Борис Николаевич скользнул взглядом по очередному снимку и неожиданно окаменел. Не веря собственным глазам, принялся всматриваться.

На снимке - двое. Первый, слева, молодой спортивный мужичок - это Соловьев. Положил руку на плечо второму…

Не может быть…

Вторым был Злотников. Борис, какой-то помятый и непривычно старый, на фото тоже держал руку на плече Соловьева и широко улыбался.

Помпрокурора приблизил лицо к фото чуть не вплотную. Вот же: на нем, на снимке - знакомый свитер: мама дарила - белый и чуть мешковатый.

Где это он? И когда?

Взгляд скользнул ниже. Борис отшатнулся: на остальных фото тоже был он. В одиночестве, с женщинами, с мужчинами. И везде какой-то… взрослый. Постаревший!

- Черт меня побери, - забормотал Борис и рванул то самое фото, с Соловьевым. Перевернул. В углу надпись, для памяти: «Июнь 1959 г. Пицунда».

Свой почерк Злотников не спутал бы ни с чьим.

- Так, ну все понятно, - Никитич встал, принялся снимать перчатки, не глядя на побелевшего Злотникова, - похоже, инсульт. Очень агрессивный. Как будто все сосуды лопнули разом. Но крови нигде нет. Нет и следов внешнего насилия! Подробности на вскрытии. То, что не криминал – 99 процентов. Эй, мужики…!!! Заходим, забираем! Аккуратнее! Вон, на одеяло ложим… Куда ты? Ногами ж вперед! Ээх, «специалисты»!

Уже у двери эксперт кинул через плечо:

- Ну, пока, Олег! Хорошего вечера!

Злотников опешил, ошарашено проводил взглядом скрывшегося эксперта, корячившихся следом за ним мужиков, держащих тело на одеяле.

Через минуту всё стихло.

Где-то настойчиво долбила секундная стрелка, а в руке удобно лежал странный кругляш.

6.

Борис никак не мог прийти в себя.

Оставалось составить протокол осмотра места происшествия. И свалить наконец-то из этой жуткой квартиры, наклеив напоследок на косяк входной двери бумажку с печатью райпрокуратуры.

Но он не мог.

Теперь Злотникова охватило чувство того, что эта квартира ему до боли знакома.

Каждая тряпочка, каждый пустой полиэтиленовый пакет, каждая газета… Словно это он клал их на свои места!

Словно… Словно это он живет в этой квартире!

Борис сорвал со стены все фото, на которых обнаружил себя: потом решит, что с ними делать. Швырнул их на стол, принялся тут же освобождать место: не стоя же протокол заполнять! Ему и уголка хватит.

Перекладывая машинально предметы и бумажки с одного конца стола на другой, Борису в руку неожиданно лег мятый листок бумаги, заляпанный томатным соусом.

Вверху, где на бланках обычно указывается официальное наименование учреждения, стоял знак, который Борис мгновенно узнал: «единичка» с двумя птичками в неидеально круглом кружке.

Самого наименования учреждения не было.

Текст на документе, напечатанный на машинке, был лаконичен: «Выплатить Соловьеву Олегу Иосифовичу ранее оговоренное вознаграждение по условиям заключенной сделки, в количестве: одна единица». Дата, чуть более месяца назад, и странная размашистая нечитаемая подпись без расшифровки, почему-то красными чернилами.

Что за сделка? Соловьев продал квартиру, что ли? Черным риелторам? И они его убили?

В этот момент на кухне что-то зашуршало. Негромко, но отчетливо.

Борис чуть не подпрыгнул.

- Эй! – негромко позвал он, стараясь не стучать зубами. Руки его тряслись.

Ответа не последовало, но звуки не закончились, наоборот, к шуршанию присоединилось позвякивание и постукивание. Борис впервые пожалел, что не имеет при себе табельного оружия…

Он медленно подошел к коридорчику на кухню.

Выглянул.

За столом сидела молодая женщина, скорее, даже девушка лет двадцати. Она что-то жадно жевала.

Девушка повернула голову и сказала неожиданно скрипучим старческим голосом:

- Иди сюда, чё глядишь? – и оскалилась.

Борис на негнущихся ватных ногах сделал несколько шагов. Девушка продолжала скалиться, рассматривая его.

Она выглядела спившимся отребьем. Ее растянутое в ухмылке лицо, шея, открытые плечи и руки были покрыты грязными разводами, давно не мытые засаленные волосы свалялись. Ухмылка обнажала чудовищный щербатый рот с мерзкими гнилыми зубами. Девушка держала грязными пальцами покрытую зеленой плесенью корку хлеба, которых на столе было немало. Разглядывая Бориса, она перестала жевать корку и теперь из приоткрытого рта вываливалась хлебная кашица.

К вонючему запаху немытой посуды и подгнившей еды теперь примешивался кислый запах рвоты и испражнений.

- А ты ничё... Олежику сразу понравился, - улыбка бомжихи стала просто нереально широкой, уголки губ ушли почти к самым ушам.

- Ввы… ктто? – глухо спросил Борис. – Ккак… ссюда..

- Не узнаешь, чё ли? – перебила его бомжиха. – Жену не узнаешь, окурок хренов?

Она неожиданно стала бешено запихивать в рот всё, что лежало на столе: сгнившие лимонные корки, чайные пакетики, колбасные шкурки, хлебные крошки и чесночную шелуху…

Борис почувствовал, что сейчас его стошнит.

- Вон! Вон отсюда!!! – заорал он дурным голосом.

Бомжиха повернула к нему голову, демонстративно пропихнула пальцем с длинным черным ногтем набитую в рот массу поглубже, не торопясь встала. Сглотнула весь этот жуткий ком (Борис с ужасом наблюдал, как чудовищный шар с трудом прошел по тонкому горлу), снова ухмыльнулась.

- Скоро увидимся, любимый… Скорее, чем ты думаешь!

Она откинула голову и захохотала визгливым смехом. Борис кинулся к ней, но девушка неожиданно проворно скользнула мимо, кинулась к двери и застучала босоножками по лестнице.

Оставаться в этой жуткой квартире у Бориса не было сил, и он ринулся следом за странной гостьей, скатился по лестничным пролетам на улицу, судорожно, словно в последний раз, глотнул свежего осеннего воздуха, чуть не захлебнулся, и побежал, побежал, побежал всё быстрее и быстрее!

К черту протоколы, к черту труп, к черту проклятую квартиру!

Он хотел домой, в уют, в спокойствие… В нормальность.

Пришел он в себя, лишь когда показалась родная коммуналка. Серая квадратная коробка с желтыми и белыми прямоугольниками горящих лампочками окон.

Бежать он уже не мог, но торопливо шагал навстречу дому.

Вон, на третьем этаже – свет в окне их комнаты.

В окне показалась и замерла тень.

Он счастливо улыбнулся и еще ускорил шаг: господи, неужели все кончилось? Наконец-то! Он теперь не сводил глаз с окна, помахал тени рукой.

Та помахала в ответ.

Галка… Ждет. Волнуется…

Только… Только фигура не Галкина. Та покрупнее, да и не такая высокая. Эта же - тощая и длинная. И волосы на голове… спутанные…

Тень неожиданно подняла вверх сжатую в кулак ладонь и демонстративно разжала ее.

Он бросился в подъезд, как сумасшедший, взлетел на третий этаж, рванул дверь, кинулся к себе в комнату. Здесь было темно, но из темноты раздался испуганный женский голос:

- Кто тут?

- Я! Я! – зашептал он, чтобы не разбудить Машу, и, не обращая пока внимания на изменившийся севший голос, наугад пошел по комнате к дивану. – У тебя все нормально?

- Кто? Я закричу!!! – громко и испуганно предупредила Галка, - у меня нож.

- Да я это! – с ненавистью сказал он и щелкнул настольной лампой.

- Аааа!!! – закричала вжавшаяся в угол дивана женщина, - помогитееее!!! У меня муж прокурор!!!

- Папа? – неожиданно высунулась из своей кроватки Машенька. – Папка вернулся.

Она радостно смотрела на стоящего посредине комнаты чумазого пожилого мужчину с залысинами на голове, хотела было вылезти, но Галка неожиданно резво спрыгнула с дивана, толкнула грязного старика в грудь. Тот отшатнулся, забормотал что-то, попятился к двери. Женщина наступала, бомж вышел в коридор спиной.

Возле двери уже стоял дядь Коля, который развернул бомжа к себе и кулаком ударил его в челюсть. Тот дернул головой, отпрыгнул, развернулся и бросился из квартиры. В несколько прыжков он преодолел лестничные пролеты, распахнул телом со всего размаху дверь в подъезд. С лавочки встала старуха такого же бомжацкого вида, потянула вышедшего за руку:

- Пошли, горе луковое… Говорила ж: скоро…

Старик покорно двинулся следом. Похоже, он не понимал: кто он, где, куда идет, и как будет жить дальше…

Спутница взяла его под руку, прижалась плечом к его плечу.

Старик разжал кулак и на землю упал медный кругляшок, похожий на монетку, тут же затерялся среди камешков и комьев грязи.

Они скрылись за углом серого квадратного здания коммуналки.

Почти тут же к подъезду подошел молодой улыбающийся парень в прокурорской форме, радостно распахнул дверь и пружинисто взбежал на третий этаж.

Дома, пока он снимал форму, всхлипывающая взбудораженная жена рассказывала, что только-только, перед самым его приходом, к ним вломился старый алкаш, и что если бы не дядь Коля…

Он жадно ел, улыбался и не вслушивался в слова жены…

Машенька, сидевшая в сторонке на стуле, горько плакала.

Она плакала и искоса бросала взгляды на сидящего дядю.

И очень-очень тихо бормотала.

Тлуп… тлуп… тлуп…