"Золотой Засор"

Золотой засор.

«Самый сложный засор — не в канализации, а в душе.

Пробивается не вантузом, а совестью».

Господа хорошие! Василий Кузьмич к вам взывает. На сей раз история не о простом прорыве канализации, а о таком деле, от которого мороз по коже идёт, будто на холодный унитаз голой пятой точкой присесть. Речь пойдёт о деле, что заставило меня, старого перца, поверить в то, во что нормальный сантехник верить не обязан.

Вызвали меня в одну квартиру. Дом старый, дореволюционный, пахнет сыростью, лавандой и вековой тоской, которую не могут перебить даже самые дорогие, но насквозь протухшие духи. Хозяин — гражданин, по паспорту, значится, лет сорока. А выглядел… Будто его через мясорубку прокрутили, да не один раз. Лицо осунувшееся, глаза впалые, глубокие, как провалы в полу. Руки трясутся мелкой дрожью. Ну, я виду не подал — мало ли, кого жизнь перекосила. Квартира была настоящей кунсткамерой Плюшкина: завалена хламом, старинными шкафами, горками пожелтевших книг, из-под которых выглядывали то фарфоровая кукла с пустыми глазами, то голова какого-то чучела. Пыль, паутина. И лишь одна дверь — в гостиную — была наглухо закрыта.

Вызвал-то он меня, видите ли, из-за унитаза. Тот, по его словам, «ведёт себя неадекватно». Вода после слива уходит, как положено, а потом… возвращается. Не сразу, а через минуту-другую. Возвращается мутная, с лёгким радужным, маслянистым отливом. И на поверхность всплывает какая-то взвесь, мелкие частицы.

— Стружка, — прошептал хозяин, который представился как Степан Игнатьевич. — Металлическая.

Я, естественно, покрутил у виска. Полез смотреть. Трубы в доме — аховые, гнилые, канализация на ладан дышит. Решил, что это какая-то ржавчина или отложения из чугунного стояка столетней давности. Но, заглянув в снятый бачок, обомлел. Вода внутри была чистой, но на дне, на белом фаянсе, лежало несколько крошечных, тончайших, как паутинка, блестящих завитушек. Они были тяжёлыми, не по весу таким воздушным созданиям. Я подцепил одну на палец. Она была холодной и на ощупь… маслянистой. И не ржавой. Я провёл ею по краю бачка — осталась тонкая золотая царапина.

— Василий Кузьмич, — голос Степана Игнатьевича прозвучал прямо у моего уха, заставив вздрогнуть. Он стоял бледный, как смерть. — Это он. Точно он. Пока его не было, всё работало. А теперь… Теперь он моё золотишко по трубам гоняет!

— Кто «он»? — спросил я, делая вид, что ковыряюсь в гофре, но насторожившись. — Сосед буйный? Домовой? Мужик, ты чего, белены объелся?

— Не домовой… — он нервно облизнул пересохшие губы и махнул рукой в сторону закрытой двери. — Там. В гостиной.

Он долго копался в связке ключей, отыскивая нужный, руки его тряслись так, что ключи звенели, словно те самые стружки. Наконец дверь со скрипом отворилась.

Мать честная! Я ахнул. Это был не просто зал. Это был мавзолей. Или сокровищница. Комната была стерильно чиста, в полном контрасте с остальным хаосом. Паркет отполирован до зеркального блеска, на стенах — дорогие обои с вензелями, в стеклянных витринах поблёскивали древние монеты, медали, какие-то приборы. Воздух был холодным и мёртвым, словно в усыпальнице. И в центре главной стены, той самой, в которой, я знал, были спрятаны все водные коммуникации дома, висел портрет.

Огромный, в золочёной, невероятно витой, тяжёлой раме, будто вылитой из цельного слитка. На портрете был изображён старик с лицом сухим и умным, с пронзительными, не по-портретным живыми глазами серого цвета. Он смотрел прямо на меня с лёгкой, ехидной усмешкой, будто знал что-то такое, чего не знал никто другой. И в его тонких, длинных пальцах он держал… не книгу, не перо, не свиток. Он держал небольшой, изящный, но совершенно реалистичный золотой разводной ключ. И взгляд его был устремлён куда-то мимо меня, в сторону прихожей, точно туда, где находился злополучный санузел.

Мурашки побежали у меня по спине. Дело, чувствовал я, было не в засоре. Дело было в чём-то таком, с чем и WD-40, и даже самый мощный вантуз не справятся.

Вернулись в коридор. Степан Игнатьевич, будто прочитав мои мысли, начал рассказывать. Он оказался антикваром. Приобрёл тот портрет месяц назад на блошином рынке. Продавал его тихий, аккуратный старичок, который сказал: «Сей муж был великий Изобретатель. Механик от Бога. Кто его в доме разместит с почтением, тому он богатство принесёт. Но и плату возьмёт. Своеобразную».

И ведь что удивительно — дела у Степана Игнатьевича и правда пошли в гору. Начал находить невероятные вещи на помойках — то старинную брошь, то пачку забытых кем-то денег. Выиграл в лотерею крупную сумму. Клиенты повалили как из рога изобилия, скупая всё подряд и не торгуясь.

Но вскоре он начал замечать странности. Сначала это была усталость, будто из него высасывали все соки. Потом начались проблемы со сном. А потом забарахлила сантехника. Сначала на кухне кран стал подкапывать — капли были не водяные, а маслянистые, золотистые, оставляющие жирные пятна. Потом по ночам в трубах начал раздаваться звон — тихий, но отчётливый, будто по ним кто-то швырял горстями мелкие монеты. А теперь вот — унитаз.

Я снова полез разбираться. Снял гофру, просунул в канализационный раструб камеру на тросике… и у меня дыхание перехватило. Братцы мои, это был не засор. Это было самое настоящее месторождение! Стенки чугунной трубы изнутри были покрыты причудливыми наростами, похожими на золотые кораллы или сталактиты. Они переливались в свете фонарика тусклым, глубоким блеском. Между ними плавала та самая золотая стружка, а на дне лежали мелкие, словно зёрнышки, самородки. Будто не канализация, а шахта какого-то крошечного, подпольного аффинажного завода.

И в этот момент я снова почувствовал на себе тот взгляд. Тяжёлый, изучающий. Я медленно обернулся. Дверь в гостиную была приоткрыта, и в щель виднелась часть портрета. И глаза старика… они были теперь прикованы ко мне. Его усмешка стала шире, просто до ушей, недоброй, торжествующей щелью. И он медленно, очень отчётливо, поднёс свой костяной палец с длинным ногтем к тонким губам.

Молчи, сантехник. Не твоё дело.

Тут у меня и дух занялся. Но я, Василий Кузьмич, не только сантехник, но и писатель! А писатель, он как и сантехник, должен докопаться до сути, даже если она ржавая и неприятно пахнет.

«Ладно, дедуля, — мысленно обратился я к портрету, сжимая в потной ладони свой старый, верный, стальной разводной ключ, будто священный артефакт против нечисти. — Посмотрим, чья возьмёт. Ты — дух стяжательства и механической, бездушной наживы. А я — дух прочистки, порядка и здравого смысла. Кто кого переупрямит».

Я вылез из-за унитаза и посмотрел на посеревшего от страха антиквара.

— Степан Игнатьевич, дело не в засоре. Дело в договоре. Ты ему душу в рассрочку отдал, а он тебе сдачу золотом сдаёт. Но сдача-то фальшивая! Не в цене дело, а в её природе. Оно не настоящее, оно проклятое!

— Что же делать-то? — простонал он. — Неужели сжигать?

— Да нет же! — воскликнул я. — Ты ж антиквар! Ценитель! Ты ему не подходишь — он тебя съест. Найди ему нового хозяина. Но только честно, без обмана. Всё объясни, как есть. Пусть ищет того, кто согласится на такую сделку осознанно. А нет — так и будет висеть в запасниках, портить трубы всем подряд.

Пока он метался, я сделал самое простое и гениальное, на мой сантехнический взгляд, действие. Я не стал выковыривать то золото — кто знает, к чему это приведёт. Я взял да и перекрыл воду по всему стояку, отрезав квартиру от общей системы. Поставил заглушку на выход. Получился такой себе «сейф» в канализационном стояке. Золото никуда не денется, но и вреда больше не принесёт.

— Пущай пока полежит, — сказал я, вытирая руки. — Разбираться с духовными и этическими ценностями — не моя епархия. А вот техническую проблему решить — это мы можем, это запросто.

И знаете, люди добрые, что произошло? Как только я закрутил последний вентиль, этот жуткий, давящий холод в квартире будто вытянуло сквозняком. Воздух стал просто старым, пыльным и пустым, но без той леденящей душу метафизической примеси. Я бросил последний взгляд в щель двери. Мне показалось, или усмешка у старика на портрете стала уже не ехидной, а… уважительной? Словно он говорил: «Ну что ж, сантехник. Ты победил. Не жадностью, а смекалкой и чистой работой». Или, может, он просто смерился и теперь высматривал в иных мирах нового дурака.

P.S. Через неделю Степан Игнатьевич позвонил. Голос бодрый, здоровый, просил сделать постоянный байпас в обход старого стояка. Говорит, портрет он снял, упаковал в свинцовый лист (на всякий пожарный, чтоб не «фонил») и отвёз обратно на тот же блошиный рынок. Продал его за символическую плату какому-то молодому криптовалютчику с горящими глазами. Тот очень обрадовался и сказал, что это «идеальный NFT для хеджирования рисков в условиях инфляции». Что это значит, я не знаю. Знаю только, что трубы в той квартире больше не звенят. А золотой песок… Ну, он там так и остался. Лежит себе в трубе, как немой укор всем, кто богатство выше совести ставит. Иногда я думаю: а не открыть ли мне там «Музей одного засора»? Билеты по тысяче. Но нет. Не по-Кузьмичёвски это. Пусть лучше будет просто хорошей историей. Ведь самая надёжная запорная арматура в этом мире — это чистая совесть. А золото… оно и в грязи блестит, да счастья не приносит.