Рация

А вот не надо трогать чужие вещи!

Но я подумал, что её кто-то потерял – и хотел положить на скамейку.

Ночь, трава в росе… испортится вещь, потом владелец огорчится.

Но, когда поднял, понял, что это просто мусор. Очень старая Моторолла, тяжёлая, с длинной антенной, заметно видавшая виды. Я взял её в руки и подумал, что она, наверное, уже давным-давно не работает: такой потёртый и исцарапанный корпус, ещё и с длинной трещиной. Ей, небось, лет двадцать уже. Или даже тридцать? Я видел такие только в старом криминальном сериале про девяностые годы. Старый хлам.

И аккумулятор давным-давно потёк, просто спаялся с пластмассой корпуса в одно целое. Так что её, конечно, не потеряли, а выкинули. И я огляделся по сторонам в поисках урны для мусора.

И уж конечно я не пытался её включить – но вдруг сам собой вспыхнул красный глазок индикатора заряда. При заклиненном в положении «выкл» регуляторе.

Ничего себе, подумал я и крутанул ручку настройки. Скорее, машинально – немыслимо было надеяться, что безнадёжно неживая вещица…

Но рация вдруг пискнула, засвистела – и в вое и треске помех мне вдруг послышался девичий голос:

– Привет, послушай, пожалуйста!

Чудо просто. Невозможно.

Я ответил, как во сне:

– Я слушаю. А кто ты и где ты?

– Я Ира, я здесь, – отозвались из динамика. – Прямо перед тобой. Просто я мёртвая, ты меня не видишь. И хорошо, что не видишь, я не очень выгляжу.

Вот вы понимаете, да?!

Я стоял в траве, мокрой от росы, в ночном дворе, под косым жёлтым лучом фонаря, с рацией в руке, смотрел в пустую темноту – и пытался понять, что это за дурной розыгрыш? Нас снимают скрытой камерой?

– Послушай, – зачастила девушка, перекрикивая шумы, – ты просто маме передай, что меня не похитили! Я утонула! Что тогда, на даче, я просто сбежала ночью купаться на карьер и утонула! Меня найдут в карьере! Пожалуйста, передай! Мама тут рядом, вон там, через двор, в высотке, триста двадцать восьмая квартира…

От ужаса холодеют, говорят – но меня бросило в жар.

Потому что я вдруг ощутил. Погребной холод свежей летней ночью… и запах… этот запах… стоячей лесной воды, тины и…

И эта тонкая голубоватая дымка вокруг давно сломанной рации…

Я зажмурился и крутанул ручку, меняя волну. Рация взвыла, затрещала – и вдруг сипло, с надрывом закашлялась.

– Гуляешь, что ль, сосед? – донёсся сквозь помехи знакомый голос. – Погодка славная… вот и моей старухе тоже не спится… – и снова закашлялся. – Ей бы сердце проверить…

Тут было ещё злее: я узнал говорящего. Сергей Петрович, дед Серёга, жил под нами – и умер в пандемию от воспаления лёгких. Своеобразный говорок у него был – не спутаешь! Я отлично его помнил, ведь мы перекидывались парой слов почти каждый день. Он был славный… а теперь его толстого спаниеля выгуливала тётя Оля.

У которой сердце…

Я плюхнулся на скамейку. Я почти видел его – серую тень в больничной пижаме.

Это не розыгрыш. Это безумие.

Я снова поменял волну. Меня знобило.

– Ты не волнуйся так, – сказал весёлый молодой голос. Незнакомый на моё счастье. – Всё в порядке же. Удачно получилось – ты чувствительный. А рация это моя. Вот, граждане попросили оставить здесь… чтоб связаться с живыми, понимаешь?

– А ты кто? – спросил я, пытаясь взять себя в руки.

– Мартынов, – ответили из эфира. – Участковый. Меня застрелили здесь в девяносто пятом… тебя ещё и на свете не было тогда… Ты прости, просто на моём участке у многих дела остались, я помочь хотел…

Я швырнул рацию в кусты и дёрнул прочь. Бежал – и пытался сам себе объяснить, что всё просто бред… но мне мерещились укоризненные и насмешливые взгляды мертвецов.

***

На следующий день, устыдившись собственной трусости, я её искал. Не нашёл.

Может, это всё впрямь галлюцинация. Но, честно говоря, я так не думаю.

И вообще – я могу почитать в сети криминальную хронику за девяносто пятый год и найти Мартынова. И хорошо бы сходить к тёте Оле. Спросить, не надо ли чем-то помочь – и намекнуть, чтоб сердце проверила. Не говорить про деда Серёгу, ни к чему, а – так, между прочим.

И ещё помню адрес той девушки, Иры, которую ищет мать. Намертво в память врезалось.

Но туда идти тяжелее всего. И не очень понятно, как разговаривать.

И стыдно.

И жаль, что выбросил рацию.

И уже ничем не склеить кусочки разбитой реальности.