Радио Судного дня

Радио Судного дня

Седьмого июля мир начал сходить с ума. Тихо, как плохой контакт в дорогой аппаратуре. Телевизор в его маленькой однокомнатной квартире бубнил о «массовой истерии» в Европе, но Виктор Петрович Морозов видел не это. Он видел, как дикторша с Первого канала на секунду застыла, уставившись в суфлер с немым вопросом в глазах, будто забыла не текст, а собственное имя. Он видел, как на «России-24» поплыла картинка, и в эфире повисло щемящее молчание, прежде чем его заменили заставкой. Мужчина не просто смотрел новости. Он, как хирург, ставил диагноз по симптомам: мир фонил. Фонил на низкой частоте, предвещающей полный обрыв.

Позвонил начальник смены, голос, как натянутая струна:

— Виктор Петрович! Семеныч на связь не вышел. С утра. Молчит. Выезжайте, подстрахуете. Город встает, свет моргает, эфир хрипит. А МЧС требует постоянно крутить ролики о ЧС, какая-то новая зараза похлеще ковида! Без вас там не справятся… Пожалуйста, умоляю вас, все уже отказались!..

Мужчина не хотел ехать. В его уютной берлоге, заставленной паяльными станциями и радиолампами, пахло канифолью, крепким чаем и стабильностью. Но долг перед любимой работой, единственным якорем его существования, велел собираться. Этот долг когда-то стоил ему семьи. Жена, красивая и шумная Катя, ушла двадцать лет назад, крича: «Ты женился не на мне, а на своих проводах! Ты даже будущего ребенка хотел в честь Теслы назвать!». Но ребенок в их совместной жизни так и не случился. У Виктора Петровича остались только провода.

Его воспоминания прервал противный визжащий звук. Сперва это был просто раздражающий фон — надсадный рёв болгарки. Сосед, Сергей, опять взялся за свой вечный ремонт. Виктор Петрович, пытаясь сосредоточиться на прыгающей картинке теленовостей, с раздражением прибавил громкость, одновременно, начиная одеваться на работу. Дикторша продолжала что-то бубнить о «неизвестном патогене» в Китае, но её голос перекрывался пронзительным воем из-за стены.

Внезапно визг сменился натужным рёвом мотора, работающего вхолостую, а потом раздался короткий, обрывающийся крик. Мужской. Сергея.

И следом — оглушительная тишина.

Виктор Петрович нахмурился. Такой звук он знал — так инструмент ведет себя, когда его ничто не удерживает. Сквозь стену послышались торопливые шаги, хлопок распахнувшейся входной двери — это Лена, видимо, вернулась с покупками. И тут же её голос, сдавленный, испуганный:

— Сереж! Что ты делаешь? Брось! Дай сюда!

Тихий, недоуменный лепет в ответ. Потом — её отчаянный, режущий слух, крик: «Неееет!»

И снова вой. Но на этот раз — мокрый, густой, с каким-то чудовищным хрустом. И снова крик Лены, но уже не испуганный, а полный невыносимой боли.

Сердце Виктора Петровича упало куда-то в пятки. Он подошел к двери, прильнул к глазку. Коридор был пуст. Но дверь в квартиру соседей... была распахнута настежь. Осторожно, не дыша, он высунулся, пересек лестничную площадку. Его взгляду предстала прихожая.

Лена лежала почти на самом пороге, прислонившись к косяку. Весь ее левый бок был залит алым, из разорванного рукава сочилась и пульсировала кровь. Лицо было белым, как мел, глаза остекленевшими от шока. А в метре от нее, посреди прихожей, сидел Сергей. Он сидел в луже, растекающейся от него по свежеуложенному ламинату. В его правой руке все еще урчала и искрила болгарка. А в левой... Было пусто… левой руки не было вообще. Точнее, она лежала рядом, на полу, пальцы все еще сжимали какой-то металлический строительный уголок. Запястье было разворочено в кровавую бахрому, из него хлестала алая струя, синхронно с биением сердца.

Но самое жуткое было не это. Самым жутким было лицо соседа. Оно выражало не боль, не ужас. Глубокое и детское недоумение. Он смотрел на свою отпиленную руку, потом на болгарку, снова на руку и что-то бормотал, тихо и бессвязно: «...а это... а это что?... как... не помню…»

Он забыл. Забыл, что такое болгарка. Забыл, что она режет. И когда Лена, бросив пакеты с грохотом разбившихся банок, кинулась ее отнимать, он в своем недоумении просто повернул инструмент на нее. Не со зла. С тем же самым вопрошающим взглядом, с каким смотрел на свою отпиленную конечность.

Виктор Петрович отшатнулся, спина с глухим стуком ударилась о противоположную стену. В глазах потемнело. Он почти потерял сознание и свалился в обморок, но в этот момент в квартиру влетела Валентина Юрьевна, соседка снизу, сорокапятилетняя женщина, отработавшая медсестрой в травмпункте полжизни. Она быстро оценила ситуацию своим опытным взглядом, легонько похлопала Виктора Петровича по щекам:

- Эй, болезный, ты еще тут грохнись. Беги вызывай скорую и свободен, я перевяжу их.

Он практически ползком вдоль стен вернулся в свою квартиру, захлопнул дверь и прислонился к ней спиной, весь дрожа. Телевизор перед ним молчал, показывая разноцветную сетку. Так! Надо же на работу, телевизионный сигнал полностью пропал! Набрав на телефоне номер скорой помощи, Виктор Петрович кратко изложил обстоятельства произошедшего, ему пообещали, что медицинская бригада прибудет незамедлительно. Из-за стены доносились лепет Сергея и прерывистые всхлипывающие вздохи Лены.

***

Автобуса не было минут сорок-пятьдесят, и за это время Виктор Петрович увидел, как трескается реальность. На остановке, вместо привычной сонной очереди — клубок нервных людей. Молодая девушка, уткнувшись в экран телефона, беззвучно плакала, слёзы капали на ее неуместно нарядную блузку. Пожилой мужчина в потрепанном костюме пытался поймать такси, но его рывки были жалки и беспомощны, как у раненой птицы, редкие машины проносились мимо.

Когда автобус, наконец, пришел, он был наполнен под завязку. Воздух — спёртый, густой от духов и ощущения чего-то непоправимого. Виктор Петрович вжался в угол, глядя в запотевшее стекло. Он видел город, ставший декорацией к абсурду. Две иномарки, намертво сцепившиеся с остовом остановочного павильона. Толпу людей, бредущих посреди проспекта Космонавтов с пустыми, невидящими глазами. И одного — в деловом костюме, сидящего в луже и с невозмутимым видом разбирающего свой кожаный портфель, выкладывая документы на мокрый асфальт, словно раскладывая пасьянс судьбы, правила которого забыл. А еще двое прохожих со стеклянными глазами жестоко избивали какого-то парня, который пытался от них убежать. Полиции не было видно. Цивилизация отступала, оставляя после себя вакуум, который заполнялся тихим, методичным безумием.

Телерадиоцентр встретил мужчину гробовой тишиной в мраморном холле. Обычно здесь кипела жизнь — курьеры, журналисты, артисты. Сейчас — лишь несколько перепуганных девушек-дикторов, столпившихся у лифта, и главный инженер Зайцев. Его лицо было серым, как пепел, а глаза бегали, не находя точки для фокуса.

— Мороз, слава богу! — Зайцев схватил его за рукав, пальцы дрожали. — Ты не представляешь... Новости идут в записи. Прямой эфир — самоубийство. Люди теряют память. Людка из утреннего эфира... начала говорить о погоде, а закончила детской считалкой и расплакалась. А Витька из пятой студии... вчера вечером просто встал и ушел. Не разделся, не взял телефон. Просто ушел, будто вышел за сигаретами. А еще… Они начинают кидаться… Мы полицию вызывали, отряд вневедомственной охраны приезжал в полной экипировке с автоматами…

Следующие двое суток слились в один непрерывный кошмарный день. Эфир держался на честном слове и на кошачьей ловкости Виктора Петровича. Он метался между студиями, как тень, настраивал аппаратуру, жестами показывал запаниковавшим ведущим, когда те не могли вспомнить слов не из-за потери памяти, а из-за ужаса, который накатывал на них, когда они зачитывали поступающие новости. Между прямыми включениями со сводками по телевидению шли одни и те же записанные ролики МЧС, где люди с нервными взглядами пытались говорить слова утешения и призывали не паниковать граждан.

Потом пришел Зайцев. Он стоял в дверях аппаратной, опираясь о косяк, будто не в силах удержаться на ногах.

— Всё, ребята, — его голос был пустым, как улица за окном. — Разбегайтесь. Кто куда. Спасайте семьи. Приказов свыше... больше не поступает. Начальства больше нет, никто не отвечает на звонки, никто не руководит этим бардаком.

Люди разбежались быстро, с жадным, животным страхом, не оглядываясь. К вечеру 10 июля в огромном, многоэтажном здании, напичканном дорогой техникой, остался только Виктор Петрович Морозов. Он не пошел домой. Зачем? Там была такая же пустота, только без смысла. А здесь был его пост. Его долг. Его крест, который он добровольно взвалил на себя двадцать лет назад.

Свет и связь окончательно умерли глубокой ночью 13 июля. Лампы в коридоре мигнули в последний раз — желтовато, жалостливо — и погасли. Тишина, наступившая вслед, была оглушительной. Её разорвало урчание — где-то в подвале, с глухим металлическим эхом, заработал аварийный генератор. Его ровный, монотонный рёв стал саундтреком нового мира. Саундтреком одиночества Виктора Петровича.

Он обошел все этажи, запер все двери, какие смог. Включил спутниковый канал и выделенную интернет-линию — чудом, они еще дышали. Он видел, как по всему миру гаснут сервера, один за другим, как огни в окнах небоскрёба. Как социальные сети превращались в цифровое кладбище, где последние посты были похожи на предсмертные записки: «Не знаю, что происходит», «Люблю вас всех», «Если кто выживет...».

И тогда мужчина сел за пульт главной радиостудии, в кресло, из которого когда-то вещали губернаторы, мэры и высокопоставленные гости из столицы. Включил микрофон. Сначала просто говорил в пустоту, как в юности, в подвале родительского дома, крутя ручку самодельной рации:

— Всем... Всем... Кто слышит... Это Екатеринбург. Телерадиоцентр. Отзовитесь...

Ответом была тишина, прерываемая шипением и помехами. Лишь изредка, как игла на пластинке, врывались обрывки: «...дальнобой 605, по объездной не проехать...», «...они в подъезде, не пускайте...», «...еды нет, Боже, еды нет...».

Виктор Петрович полез выше, к спутникам. Стал слушать, как умирает планета. День за днем…

***

— Всем! Всем! Всем! — голос Виктора Петровича, годами оттачивавшийся для сухих технических отчётов, звучал теперь иначе — срывающимся, пророческим шепотом, полным ужаса и странного восторга, он чувствовал себя супер-звездой нового мира, он властвовал в эфире, неся информацию крупицам незараженных людей. — Говорит последний голос Свердловска-на-Урале! Несите правду, как факел, в это темное царство! Радио Судного Дня на связи!

«Судного Дня», — с наслаждением выдохнул он про себя. Это звучало грозно и важно. Это давало смысл. Его одиночество и страх теперь назывались «Миссией».

Мужчина зачитывал сводки со всего мира. То, что он смог подслушать в немногочисленных переговорах или то, что ему смогли рассказать выжившие, владевшие радиоаппаратурой.

Между тем еда в буфете кончилась быстро. Консервы, печенье, чай. Он пошел на склад столовой, в подвал. Фонарь выхватывал из липкого мрака длинные коридоры, заставленные ящиками с кабелем и старой техникой. И тут он их увидел. Это были пустышки, как назвали зараженных где-то в Сибири. Двое. Николаич, сторож, всегда такой разговорчивый, и Иринка из отдела кадров, вечно ходившая с пачкой трудовых книжек. Они стояли, уткнувшись лбами в шершавую бетонную стену, и синхронно, с механической точностью, раскачивались. Тихий, шуршащий звук их одежды о бетон был страшнее любого крика.

Сердце Виктора Петровича заколотилось, отдаваясь в ушах оглушительной дробью. Он прижался к холодной стене, затаив дыхание. Они его не заметили. Их пустота была инопланетной, нездешней. Он проскользнул мимо, набрав в рюкзак несколько банок тушенки и пачек печенья. На обратном пути пустышек уже не было. Но страх остался. Живой, холодный, поселившийся под ложечкой.

Через неделю закончилась и эта еда. Голод заставил его прервать свои безумные выпуски новостей и подойти к окну. Напротив телецентра, на проезжей части, стояла фура одной из крупнейших сетей супермаркетов с развороченным боком. Кто-то уже пытался её грабить — вокруг валялись пустые коробки, упаковки, размазанная по асфальту каша из крупы и шоколада. Но сам кузов казался нетронутым.

Это был безумный план. Перебежать открытое пространство, залезть в фуру, не зная, что и кто внутри. Но голод — лучший советчик. Взяв монтировку из служебного помещения, Виктор Петрович пошел на нижний этаж, к запасному выходу.

Его чуть не поймали у самого грузовика. Трое пустышек — двое мужчин и женщина — с тупым упорством разламывали упаковки с макаронами, рвали их и ели сухими, давясь и кашляя. Он затаился за колесом, чувствуя, как подкашиваются ноги. Они ушли, побродив по кругу. Сердце отстукивало: жив, жив, жив.

Внутри фуры пахло мёдом и специями. Он нашел ящики со сгущенкой, тушенкой, гречкой. Он плакал, засовывая банки в рюкзак, плакал от счастья и унижения. И в этот момент со стороны улицы выскользнула она. Девочка-кассир, в синем переднике с логотипом какого-то магазина. Её лицо было чистым, а взгляд пустым. Она посмотрела на него со злостью и потянулась к шее мужчины, вонзая свой красивый маникюр в его кожу.

Инстинкт сработал быстрее мысли. Монтировка в его руке описала короткую, страшную дугу. Удар пришелся по плечу, раздался тупой, влажный хруст. Девочка не закричала. Она странно вздохнула, как ребенок, которого внезапно разбудили, и осела на пол, беспомощно хлопая здоровой рукой по скользкому от разлитого масла полу.

Виктор Петрович стоял над ней, не дыша. Он ждал, что она превратится в монстра и вновь набросится на него. Но она просто лежала и смотрела в потолок фуры пустыми, невинными глазами. Потом её тело обмякло окончательно.

Его вырвало. Прямо там, у колеса фуры, на асфальт, украшенный разноцветными конфетти из раздавленных конфет. И выворачивало, пока не свело желудок, слюна и слезы текли по лицу. Он только что убил человека. Девочку. Ей бы жить… А она заболела. Но мужчина же защищался? Иначе уже она бы убила его!

Виктор Петрович затащил её тело поглубже в фуру, накрыл каким-то брезентом. Вернулся в студию, отряхиваясь, как после падения в грязь. Потом наступило странное опустошение. Он смотрел на свои руки, которые только что держали монтировку, с холодным, почти научным интересом. «Интересно, — подумал он, — это сделали мои руки?» Он чувствовал себя оператором, который наблюдает за действиями робота со своего пульта. Робот убил. Робота вырвало. А он, Виктор Петрович, здесь ни при чем. Он просто ведет репортаж.

Затем мужчина долго и упорно отмывал руки. Он проводил дезинфекцию, как перед сложной операцией. Водой с антисептиком из аптечки. Он представлял, как с кожи сходят невидимые частички вируса. Частички памяти о случившемся. Теперь он боялся не пустышек. Он боялся себя. Того зверя, что прятался за фасадом инженера-интеллигента.

С тех пор его мир окончательно замкнулся на кресло у пульта и мониторы с угасающими сигналами со всего мира. Безумие стало единственным спасением от чудовищной реальности.

— Африка молчит. Совсем... — шептал Виктор Петрович в микрофон, и эхо его голоса возвращалось к нему из мертвого эфира. — Только ветер гуляет по саванне, да львы рычат на разлагающиеся поезда... Южная Америка горит. Рио — братская могила. Но в горах Перу... слышал! Индейцы кечуа поют свои песни... Они говорят, что белые боги сошли с ума, и теперь время вернуться к богам камня и солнца...

Он закрыл глаза, и ему померещились горы. Не просто абстрактные, а именно перуанские, он когда-то их видел в документальном фильме. Мужчина вдруг «услышал» песню индейцев — гортанную, ритмичную. Его горло само собой издало нечто похожее на хриплое горловое пение. Он поймал себя на этом и засмеялся. Он был не просто диктором. Он был проводником. Он СЛЫШАЛ ПЛАНЕТУ.

Виктор Петрович хохотал, и смех переходил в истерический хрип, а потом — в беззвучные рыдания. Он плакал по девочке-кассиру. По Кате. По нерожденному сыну. По всему миру, который он слушал и хоронил.

— А Китай... о, Великая Стена молчания!.. Но на востоке... там... щелканье. Металла по металлу... Как будто гигантские стальные крабы выползли на сушу и чистят клешни... Слышите? Они готовятся!

Это щелканье он слышал несколько дней. Оно доносилось из динамика спутникового приемника. Позже мужчина понял, что это просто помехи от разваливающегося китайского спутника. Но ему было уже все равно. Его версия была правдивее. Его реальность была единственно верной.

Виктор Петрович нашел в столовой поваренную книгу. «Выпечка для праздничного стола». Иллюстрации сияли неестественной яркостью: румяные пироги, воздушные торты, залитые глазурью эклеры. Он начал читать рецепты в эфир. Последняя попытка вернуть миру вкус и запах нормальной жизни. Ритуал, отгоняющий призраков.

— Сегодня, выжившие, — его голос дребезжал, — приготовим торт «Прага»... Берем четыреста граммов муки высшего сорта, двести граммов сливочного масла... — он читал, и слюна бежала у него по губам. Он ел холодную тушенку прямо из банки, запивая теплой газировкой, и читал о безе, заварном креме и шоколадной глазури. Он заклинал прошлое, пытаясь вызвать его дух.

Однажды ночью датчики движения на первом этаже запищали, разрывая тишину визгливой, неумолимой трелью. Кто-то был там. Их было много. Запасной выход! – мелькнуло в мозгу. Он не закрыл его на замок. Виктор Петрович схватил свою монтировку — ту самую, — и замер у двери студии. Его сердце, пошатнувшееся за последние недели, ныло и стучало где-то в горле, напоминая о возрасте, о страхе, о смерти.

Мужчина услышал шаги. Десятки шагов. Они поднимались по лестнице. Медленно, нестройно, с тихим шарканьем подошв по кафелю. Он приготовился умирать. Монтировка в его потной руке казалась беспомощной игрушкой.

Толпа пустышек заполнила коридор. Они не ломились в дверь. Они не проявляли агрессии. Они просто подошли и встали. Мужчины, женщины, старики, в растерзанной, грязной одежде, с пустыми, выцветшими лицами. Они окружили студию и замерли, словно завороженные.

И тогда он понял. Они пришли не за ним. Они пришли на звук.

Из студии через приоткрытую дверь доносился его собственный голос, записанный им ранее и поставленный на повтор в одном из эфиров. Голос читал рецепт яблочного пирога с корицей.

— ...яблоки очищаем от кожуры, нарезаем тонкими дольками... посыпаем сахаром и корицей... аромат, знаете ли, непередаваемый...

Пустышки слушали. Их пустые глаза были обращены на дверь. Они не видели его, спрятавшегося в темноте за пультом. Они слышали голос. Человеческий голос, который что-то говорил о яблоках, корице и сахаре. О вещах, которые больше не существовали. О мире, который они все забыли.

Виктор Петрович Морозов медленно, будто под тяжестью невидимого груза, опустил монтировку. Она с глухим стуком упала на ковровую дорожку. Он не стал прогонять их и провоцировать Он понял, что они — такие же несчастные, как он. Только их тюрьма была не в бетонных стенах студии, а в их собственных черепных коробках.

Мужчина вернулся к пульту. Взял микрофон. Его пальцы, годами танцевавшие на кнопках и регуляторах, дрожали. Он глянул на толпу призраков за стеклом радиорубки — немых, зачарованных, ждущих.

— Всем... Всем... — прошептал он, и в его голосе не было страха. Лишь бесконечная, вселенская усталость и капля странной, пронзительной нежности. — Радио Судного Дня на связи... Сегодня мы... мы испечем пирог... Для наших новых друзей… Для тех, кто пришел послушать величайшего ди-джея Судного дня!

Виктор Петрович снова начал читать рецепт. Для них. Для призраков. Для его друзей за стеклом. Безумие мужчины нашло свою аудиторию.