Расплата

Ольга ненавидела свою сестру. Это была не внезапная вспышка, не мимолетная досада, а тихая, выстраданная, выкристаллизовавшаяся за пятнадцать лет ненависть, холодная и плотная, как свинец на дне души. Она давно, без самообмана и лицемерных оправданий, призналась себе в этом и уже не испытывала никаких мук совести, лишь изредка — горькое, едкое чувство вины за собственное бессердечие.

Нет, в самой своей глубине, там, где еще теплился огонек рациональности, она прекрасно понимала, что Катя — этот поздний, нежданный подарок судьбы для сорокапятилетних родителей — абсолютно ни в чем не виновата. Не виновата в тяжелой форме ДЦП, с которой появилась на свет, в своих конвульсиях, в немом, бессмысленном, как казалось Ольге, взгляде. Но то, что с ее рождением весь привычный уютный мир семьи мгновенно и необратимо закрутился исключительно вокруг нее, этого беспомощного комочка страданий, — это выводило Ольгу из себя, доводило до белого каления, до тихого, скрежещущего бешенства.

Ольге было десять, когда появилась Катя. Она еще помнила смутные очертания той, предыдущей жизни: запах маминых духов, совместное чтение сказок на ночь, папины щетинистые поцелуи. Старший брат Коля в то время как раз уехал учиться в институт за много сотен километров от родного дома, в Красноярск. Поначалу он приезжал на каникулы, но постепенно отдалялся, обрастал новой жизнью, встретил там Юлю, на которой вскоре женился. Сейчас у них была идеальная картинка: два прекрасных здоровых мальчишки, ипотека, шашлыки по выходным, совместные путешествия — жизнь, как в глянцевом журнале.

А что у Оли? Ее жизнь была обратной стороной той самой картинки. Каждый день — однообразная, выматывающая каторга: смена памперсов у пятнадцатилетней сестры, кормление с ложечки, бесконечные стирки, уборки, переворачивания непослушного тела. И это в двадцать пять — самый расцвет, время, когда нужно строить карьеру, путешествовать, влюбляться, заводить семью! Катьке пятнадцать, а ее мозг, по словам врачей, застыл на уровне трехлетнего ребенка. Она не могла самостоятельно передвигаться, ходила под себя, а накормить ее — целая унизительная история с хлопками по щекам, чтобы та сделала глотательное движение! Каждое утро начиналось с этого кошмара, с вони, с криков Кати, что тут же выливалось в изнурительную, привычную ругань с матерью, которая ни в какую, ни под каким предлогом не желала слышать об интернате, словно это было не медицинское учреждение, а филиал ада.

Отец, не выдержав этого испытания, сбежал, когда младшей дочке не было и пяти. Нашел себе, как говорится в жестоких народных поговорках, женщину «без ж/п, в/п» и прочих обременений. С тех пор его участие ограничивалось умеренными, строго дозированными денежными переводами на карту, холодными и безликими, как электронное письмо.

Оля его не винила — в самые горькие минуты она понимала, что и сама бы давно сбежала, но мать было жалко — она совсем сломалась, сгорбилась, превратилась в старуху, ее глаза потухли, а руки вечно дрожали от усталости. Главное, врачи, когда Катька родилась, прочили ей совсем короткую жизнь, даже предлагали маме написать отказ, но та ни в какую, уперлась, как скала: «Сколько Бог отпустит, столько и проживет, а я ее до самого конца любить буду и жалеть».

Наверное, именно эта слепая, животная, героическая в своем безумии любовь и заставила сестру потихоньку оклематься. Она начала как-то невнятно держать голову, иногда в ее глазах, обычно мутных и устремленных в никуда, на секунду мелькала какая-то искорка, тень понимания. Когда Оля в тишине склонялась над ней, ей начинало казаться, что внутри этого изломанного, трясущегося тела живет другое существо — запертое, осознающее и все понимающее, но не способное подать ни единого знака.

Сегодня Ольга была особенно не в духе. Ночь выдалась адской: Катька плохо спала, короткие периоды полудремы прерывались пронзительными, леденящими душу криками, будто ее терзали в каком-то жутком кошмаре. Мать то и дело вскакивала, крестилась, шептала что-то успокаивающее, гладила влажный лоб. «Конца-края этому не будет!» — сокрушалась про себя Ольга, вяло размазывая утром по тарелке наскоро сваренную овсяную кашу. Ее нервы были натянуты, как струны.

Причина была не только в бессонной ночи. Месяц назад в магазине спорттоваров, где она работала продавцом, появился новый старший менеджер — Илья. Высокий, с добрыми глазами и уверенными движениями. Он ей с первого взгляда не просто понравился — он ворвался в ее унылое существование, как ураган, озарив все вокруг. И, о чудо, симпатия оказалась взаимной.

Уже были совместные кофе в обеденный перерыв, смешные переписки вечерами, свидания в квартире Ильи, полные нежности и страсти, и все шло к тому, что мужчина в любой момент мог предложить съехаться, начать жить вместе. И Оля, стиснув зубы, поклялась себе, что не упустит этот шанс, свой единственный билет на поезд с названием «нормальная жизнь». Она твердо решила сегодня наконец поговорить с матерью, поставить вопрос ребром, но боялась, что эта новость после бессонной ночи добьет и без того полуживую женщину — сердце у матери пошаливало, давление скакало постоянно. Завести второго лежачего инвалида в доме Оля точно не хотела. «Ладно, — вздохнула она, отодвигая тарелку. — До вечера подумаю. Там видно будет, что сказать, а о чем пока промолчать».

На работе ее особенно усталый вид сразу заметили. Девочки-коллеги, привыкшие к ее вечной изможденности, на этот раз пошутили скабрезно: «Что это ты, Оль, на себя не похожа? Не Илюшка ли твой так тебя утомил?» Та только горько махнула рукой, выдавив из себя: «Какое там, девочки… Какое там».

В перерыве к ней подошла Галя-кассир, женщина с жизненным опытом и вечной готовностью решать чужие проблемы. Она заговорщически отвела Ольгу в сторону, в подсобку, пахнущую картонной упаковкой и новым пластиком.

—Ты вот что, подруга, — начала Галя, понизив голос до шепота. — Выглядишь ужасно. Если не хочешь своего Илью упустить, надо тебе что-то с сестрой решать. Серьезно.

Оля недоуменно, почти испуганно уставилась на нее, будто та предложила нечто немыслимое.

—В смысле решать? Ты же знаешь, мать ее в интернат не отдаст. Ни за что. И что прикажешь делать? Убить, что ли? — в ее голосе прозвучала неожиданная даже для нее самой горечь.

Галя поморщилась, оглядываясь.

— Ну, что ты! Не говори ерунды. Есть у меня одна знакомая. Необычная. Работает на рунах — это такие древние камешки с рисунками-символами. Сильная женщина, исполняет желания. Да-да, не смотри на меня так, будто я спятила! — обиделась она в ответ на скептическую гримасу Ольги. — Я на себе проверила. Помнишь, мою «Кию» продать не могла? Из-за того, что битая, никто за мою цену брать не хотел...

Оля кивнула. Прошлой зимой Галя и правда пыталась втюхать свою мятую "консервную банку" по заоблачной цене.

— Ну вот! — воодушевилась Галина. —Так эта знакомая как-то поработала, и ровно за те деньги, что я просила, машина ушла в течение недели! Вы же все тогда спрашивали, как это мне так быстро новую «кияшку» купить удалось? Вот. Это ее рук дело.

Оля слушала, и сначала внутри все сопротивлялось, кричало об абсурдности, о шарлатанстве. Но потом… Потом усталость, отчаяние и жгучее, всепоглощающее желание вырваться сделали свое дело. А вдруг? Вдруг и правда эта женщина сможет помочь? Мало ли что есть на свете! Может, и существует оно, то самое волшебство, о котором пишут в книгах? Она старательно гнала от себя мысли о том, каким именно способом ее проблема разрешится. Ей хватало веры в то, что пятнадцатилетний кошмар может закончиться каким-то чудесным, мистическим образом. Эта мысль окрыляла, давала силы дышать.

В тот же вечер, сжавшись от страха и предвкушения, она созвонилась с Алиной (так звали женщину) и, соврав матери о внеурочной работе, отправилась к ней.

Алина жила в центре, недалеко от дома Ольги, в новой, сверкающей стеклом и металлом двенадцатиэтажке с просторным холодным мраморным холлом и бдительной консьержкой в строгой форме. Та, видно, была хорошо задобрена хозяйкой квартиры, потому что, услышав, к кому пришла гостья, мгновенно расплылась в подобострастной, радостной улыбке. «К Алиночке? Ах, да-да-да! Проходите, милочка, проходите! Шестой этаж, налево, дверь с витражом. Она вас ждет».

Хозяйкой роскошной, поражающей своими размерами пятикомнатной квартиры оказалась не пожилой цыганкой или закутанной в платки вещуньей, а стройной, очень ухоженной женщиной неопределенного возраста. Безупречно уложенные волны светлых волос, ярко-синие, неземные глаза («Наверное, все-таки линзы», — мелькнула у Ольги осторожная мысль), обаятельная, обезоруживающая улыбка. Она была одета в дорогие, идеально сидящие светло-синие джинсы и простую, но явно дизайнерскую белую футболку с изображением Уробороса — змея, вцепившегося в собственный хвост.

«Проходите, Оля, я вас ждала», — прозвучал мягкий, бархатный, полный участия голос. Она доброжелательно пригласила девушку внутрь, проводя в кабинет — комнату с приглушенным светом, мягкими восточными коврами, неброской, но очевидно дорогой мебелью из темного дерева. Воздух был напоен тонким, сладковатым ароматом пачули и чего-то еще, незнакомого. «Присаживайтесь, пожалуйста, вот в это кресло. И расскажите, что привело ко мне такую грустную барышню».

То ли обстановка этой комнаты, поглощающей все звуки и тревоги, так подействовала на Ольгу, то ли наболевшее прорвало плотину многолетнего молчания, но она начала говорить. Сначала робко, с оглядкой, потом все быстрее, срываясь на шепот и снова повышая голос. Она выкладывала Алине всю свою жизнь, как выворачивают наизнанку карман, — всю боль, обиду, зависть к брату, предательство отца, жертвенность матери, свое ежедневное отчаяние.

Алина не перебивала, лишь кивала, ее синие глаза были полны глубокого, почти мистического понимания. Когда Оля, наконец, расплакалась, выдавив самое сокровенное: «Кажется, у меня никогда не будет личного счастья, никогда!» — хозяйка молча встала, принесла ей воды в невероятно изящном хрустальном бокале и по-сестрински приобняла девушку за плечи. Прикосновение было легким, но неожиданно горячим.

— Не нужно так переживать, дорогая, — ласково, почти певуче проговорила Алина. — Поверьте, нет ничего непоправимого в вашей судьбе. Просто вы застряли на одном из ее витков. К счастью, всех нас окружает очень пластичное, податливое пространство, которое можно и нужно видоизменять под себя. И тогда линия жизни, которая кажется вам прямой, неизменной и раз и навсегда заданной, плавно разворачивается в нужное, правильное для вас русло. И сбываются даже те мечты, что казались абсолютно неисполнимыми.

—Как? — прошептала Оля, вытирая слезы тыльной стороной ладони, чувствуя себя маленькой, потерянной девочкой. — Как это сделать?

—Руны! — просто и буднично ответила Алина, изящным движением выкладывая на низкий столик между ними по виду очень старый, потертый мешочек из мягкой кожи. Изнутри послышался глухой, таинственный стук камешков. «Они ключи, помогают договариваться с судьбой. Так скажи же мне теперь прямо, чего ты хочешь больше всего на свете? Чего жаждет твоя душа?»

«Чтобы этой Катьки не было! Чтобы она исчезла, умерла, испарилась!» — закричало все внутри Ольги. Но язык не повиновался, девушка вовремя спохватилась, осознав чудовищность этого желания: «Я… я хочу личного счастья. Чтобы мы с Ильей были вместе, поженились. Чтобы у нас появились дети. И чтобы… чтобы мама наконец отдохнула от сестры, смогла наладить свою жизнь, была счастлива…» — она слышала фальшь в своем собственном голосе, прикрывающем страшную правду благостными формулировками.

Алина загадочно улыбнулась, и в этот момент ее неземные синие глаза вспыхнули холодным бриллиантовым блеском.

— Хорошо, — сказала она. Пальцы с идеальным маникюром потрясли кожаный мешочек. — Теперь закрой глаза. Сосредоточься на своем желании, прочувствуй его, как будто оно уже сбылось. Вытащи из мешка три камня, подержи их в руках, согрей своим намерением, а потом положи на стол».

Оля послушно сделала, как велели. Камни были холодными и шероховатыми. Но едва она зажала их в кулаке, сконцентрировавшись на образе Ильи, их совместной квартиры, смеха детей, как камни странным, необъяснимым образом стали набирать тепло. Через несколько секунд они стали просто обжигающе горячими, держать их стало невозможно. Она с легким испугом выложила их на бархатную салфетку на столе.

«Интересно! Очень показательно!» — воскликнула Алина, с живым любопытством наклоняясь над символами. —Знаешь, я не думала, что твое желание исполнится так быстро и так… мощно. Видишь этот камешек? Его вытягивают очень и очень редко. Это знак кардинальных, скорых перемен. А ты его выложила первым. Это значит, что буквально на днях произойдет нечто очень важное, что перевернет все твое бытие. Так… А вот этот камень, — она тронула другой, — он говорит, что Вселенная приняла твой запрос на взаимную любовь. Похоже, Оленька, никуда твой Илюша от тебя не денется. Он твой. Поздравляю!

С этими словами Алина плавно поднялась с кресла, давая понять, что сеанс окончен. Ольга, опьяненная услышанным, радостная и раскрасневшаяся, сунула руку в сумку и положила на край стола заранее оговоренную немаленькую сумму денег. Она была уже почти на выходе, окрыленная надеждой.

— Ой, — вдруг вспомнила она, обернувшись у самой двери, — а третий-то камень! Вы не сказали, что он означает?

Алина стояла спиной к свету, и ее лицо было скрыто в тени. Только голос прозвучал четко и все так же доброжелательно:

—О цене. О цене исполнения твоего желания. Ты же понимаешь, милая, что ничего не бывает просто так? Баланс должен быть соблюден.

Олю будто слегка кольнуло холодной иглой.

—И… что должно случиться? — напряглась она. — Со мной произойдет что-то плохое? Или с Ильей? Я не готова…

—Нет-нет, что ты, успокойся! — уверенно, почти весело успокоила ее Алина. — Никакой непосредственной опасности для вас с Ильей я абсолютно не вижу. Просто нельзя сказать наверняка, какую именно форму примет плата. Это решает сама Вселенная. Но вообще, — она снова обворожительно улыбнулась, — никто из моих клиентов еще не жаловался. Так что иди и радуйся своему скорому счастью!

По дороге домую Олю переполняло странное двойственное чувство. Ее захлестывало пьянящее ожидание чуда, предвкушение скорого освобождения. Она физически ощущала, что вот-вот должно произойти нечто значительное, великое, что навсегда прекратит ее мучения и откроет двери в новую, сияющую, счастливую жизнь. Но на самой периферии сознания, как назойливая мушка, крутился тот самый третий камень и пугающее слово «цена».

Первое, что она узнала, переступив порог своей убогой, пропахшей лекарствами квартиры, — Катя умерла. Это случилось буквально за час до ее прихода, но в квартире уже собрались шумные, суетливые, сочувствующие соседки. Кто-то звонил в «скорую», кто-то капал в рюмку «Корвалол» для матери, которая, казалось, полностью выгорела изнутри. Она безвольно сидела в своем стареньком кресле, бледная, осунувшаяся, безучастная ко всему. Ольге показалось, что она постарела еще лет на десять.

Посреди комнаты, на сдвинутых табуретках, уже лежали широкие доски, покрытые чистой старой простыней. На них лежала Катя. И Оля с непривычным, леденящим изумлением отметила, что впервые за все пятнадцать лет лицо ее сестры не было искажено привычной гримасой. Оно выглядело умиротворенным, спокойным, по-нездешнему красивым. Ее худенькое тело под простыней казалось больше, значительнее. И, пожалуй, впервые Оля с запоздалым удивлением разглядела, какие на самом деле красивые волосы были у сестры — волнистые, с редким, благородным медным отливом…

«Отмучилась, бедолага! Отстрадала...», — вздыхали женщины, крестясь и глядя на покойницу, вытирая глаза краешками невесть откуда взявшихся траурных платочков.

«Это мы отмучились! Это мы отстрадали!» — пронеслось в голове у Ольги, пока она, механически обнимая окаменевшую, оглушенную двойной дозой успокоительного мать, осмысливала, что теперь нужно делать.

После похорон Кати прошло уже сорок дней. Мать, найдя новую точку опоры, проводила много времени в церкви и на кладбище, ухаживая за свежей могилкой, а Оля с лихорадочной энергией готовилась к переезду: Илья, узнав о случившемся и проявив трогательную заботу, действительно предложил ей жить вместе. Дело быстро шло к предложению руки и сердца: чувства были искренними и взаимными, родителей Ильи Оля покорила своей скромностью и силой духа, да и молодые мечтали об одном — о тихом семейном счастье, уюте, детях.

Еще через полгода, во время совместного отдыха на Бали, под шум океана Илья сделал Оле красивейшее предложение, от которого у нее перехватило дыхание и которое она, конечно же, с восторгом приняла. Они сыграли веселую, душевную свадьбу, а через пару месяцев Оля с радостным испугом узнала, что беременна. У нее родился крепкий, здоровый мальчик, а еще через три года — очаровательная девочка. Ее мама, казалось, воспряла духом, помолодела, отдавая всю нерастраченную ласку и энергию внукам. Оля с легким сердцем ушла с работы, чтобы полностью посвятить себя дому и семье — Илья стремительно рос по карьерной лестнице и теперь, будучи Региональным Директором крупной фирмы, более чем достойно обеспечивал всех.

Гром грянул абсолютно внезапно, когда старший сын заканчивал одиннадцатый класс. Оля, словившая себя на легком недомогании, с ужасом узнала о третьей, абсолютно незапланированной беременности. Сообщив эту новость мужу, она ожидала чего угодно — растерянности, раздражения, советов подумать, — но только не его непреклонного, твердого мнения: «Рожаем! Третий ребенок — это благословение!». Да и мама, к тому времени уже сильно постаревшая, была только за. Беременность протекала на удивление легко и спокойно, УЗИ показывали девочку. Все были счастливы. Но роды оказались тяжелыми, затяжными. У дочки было диагностировано тугое обвитие пуповиной, она долго не дышала, и ее мозг успел испытать жесточайшую гипоксию. Диагноз врачей, поставленный через несколько недель, был неутешителен и звучал как приговор из самого страшного сна: ДЦП, тяжелая форма.

Первый год жизни дочки Оля практически полностью провела в больницах, в бесконечных очередях к специалистам. Она похудела, осунулась, подурнела от бессилия, вечного недосыпа и съедающих изнутри угрызений совести. Ей все чаще, с навязчивой четкостью, вспоминались слова Алины о «плате», о «цене исполнения желания». Она винила исключительно себя, свое давнее, страшное, невысказанное вслух, но оттого не переставшее существовать желание избавиться от больной сестры. Не потому ли теперь в специальной детской кроватке, мучаясь от спазмов, лежит эта маленькая, ни в чем не повинная девочка, до боли, до жути похожая на Катю, с такими же медными вьющимися прядями волос?

В бессонные ночи у кроватки страдающего ребенка, в промежутках между приступами боли и судорогами дочки, к Оле пришло тяжелое, выстраданное понимание: судьбу нельзя обмануть, перехитрить, купить. Ее можно только принять целиком, со всей ее беспощадной правдой и несправедливостью. Истинные изменения в ней происходят лишь естественным, иногда мучительным путем, когда человек не бежит, а проходит через испытания своей темной полосы, чтобы в награду за терпение, смирение и мужество получить свою законную, выстраданную светлую полосу. Любая же попытка грубо, эгоистично исказить, переписать свою линию судьбы неминуемо превращает ее в того самого Уробороса — змея, ядовито вцепившегося в собственный хвост, символа бесконечного цикла перерождения боли. Именно такого, как был вышит на той самой футболке у Алины.

Тут некстати вспомнилась Галя, так радующаяся продаже своей битой «кияшки» и покупке новой. А ведь Оля тогда, в круговороте своего счастья, не обратила внимания на слухи, что и эту, новую машину, Галя через пару лет разбила вдребезги, чудом оставшись жива и получив тяжелые травмы. Идя по такому вот замкнутому кругу, человек в итоге всегда возвращается в ту самую точку, с которой начал, но уже на новом, часто более горьком витке. В ее случае смерть сестры, которая тогда, казалось, запустила столь желанный счастливый период, спустя годы обернулась страшным, ироничным возвратом к тем же самым заботам, к тому же отчаянию, но уже в ее собственном доме и с ее собственным, безнадежно больным ребенком. И теперь ее задачей, ее крестом и искуплением было оставаться рядом с дочерью, отдавая ей всю себя, и изо всех сил стараться сделать так, чтобы ее старшие здоровые дети не возненавидели больную сестру, как когда-то она сама — Катю.

Машеньке (так назвали девочку в честь матери Ольги) как раз исполнилось три года, когда Илья однажды вечером вернулся с работы необычно оживленным, даже восторженным.

— Ольчик, вот послушай, что за история! — начал он, снимая пальто. — Мне сегодня одна коллега на перекуре рассказала просто удивительную вещь. Оказывается, в нашем городе живет невероятная женщина, какая-то целительница или маг. Алина, кажется. Так вот, она каким-то особым образом раскладывает руны — это, представляешь, такие древние магические камушки с символами — и якобы изменяет саму судьбу! Говорит, желания исполняются, причем самые сложные! Ну не чудо ли? Давай как-нибудь сходим к ней, узнаем, может, она и Машеньке нашей чем-то поможет, а? Оля? Оля, что с тобой? Боже, ты вся белая! Мама! Быстрее! Оле плохо, вызывайте «скорую»!

Ольга не слышала последних слов. Мир вокруг поплыл, почва ушла из-под ног, и ее накрыла волна леденящего, абсолютного, вселенского ужаса. Змей, пожирающий собственный хвост, ухмыльнулся и подмигнул ей нереально синим глазом Алины.