Расплата

Провинциальные больницы начала двухтысячных были похожи друг на друга, как старые фотографии. Большие окна, шесть этажей — некогда кто-то решил южный сочинский проект переместить в российскую глубинку. Теперь эти окна плохо закрывались, в палатах осенью сквозило. Линолеум в коридорах вспух, как старая кожа, на стыках торчали серые шрамы.

Самуил Борисович Родин шел по коридору мягкой, чуть шаркающей походкой — будто боялся разбудить стены. Ему было шестьдесят два, но выглядел он старше: седые волосы коротко пострижены, лицо уставшее, глаза темнее, чем были когда-то — от постоянного недосыпа и привычки смотреть человеку прямо в боль.

— Доброе утро, Самуил Борисович, — из-за поста медсестер поднялась Галя, сморщив губы особым образом. — Новенький в приемнике. Скорая привезла. Там уже мама... такая.

Родин остановился, поднял брови.

— Сами увидите, — Галя только махнула рукой.

В приемном покое стояла женщина лет сорока в дороговатой для этого коридора куртке. Она держала за плечо бледного мальчишку, который сутулился и прятал взгляд в пол.

Родин подошел к ним, но не успел начать осмотр, в дверях показался молодой ординатор Костя Белов, держа в руках снимки.

— Самуил Борисович, извините, можно на секунду? — он протянул рентгеновские пленки с вентрикулограммой. — Вот та девочка с гидроцефалией из пятой палаты... Я думаю, нам стоит идти на ревизию шунта. Там динамика какая-то странная, желудочки... Родин даже не взял снимки в руки. Бросил взгляд, едва прищурившись.

— А зачем было делать вентрикулографию без согласования? Динамика клинически нормальная, — отрезал он. — Шунт работает. Не выдумывай проблем там, где их нет.

— Но я внимательно смотрел, и мне кажется...

— Костя, — Родин оторвался от Марины Сергеевны и посмотрел на ординатора холодно, остановив его взглядом, — ты сколько лет в профессии? Два?

— Второй год, Самуил Борисович, — тихо ответил Белов.

— Вот когда будет хотя бы пять — приходи, будем обсуждать твои "странные динамики". А пока не делай то, что тебе не говорят старшие. Шунт работает. Лишняя вентрикулография – риск инфекции, трата денег больницы и моего времени на объяснение тебе очевидных вещей. Ясно?

Белов кивнул, сжав губы, и вышел, пряча снимки под мышку. Галя, стоявшая у стойки, покачала головой и тихо вздохнула. Она знала: Родин прав по сути, но по форме — жесток. Мальчишка-то старается, учится. А его так...

Родин вернулся к пациенту, словно ничего не произошло. Но что-то внутри кольнуло — секундное, почти неуловимое сомнение. А вдруг мальчишка и правда что-то увидел? Родин отмел эту мысль. Нет. Не может быть. У него больше тридцати пяти лет опыта. Он не может сомневаться в себе при каждом юнце с амбициями.

Он подошел к Марине Сергеевне и мальчику.

— Здравствуйте. Я — доктор Родин. Что случилось?

Мальчик поднял глаза — умные, испуганные.

— Упал. Ничего страшного.

— Ничего страшного?! — мать взорвалась. — Он ударился спиной и головой! Его толкнули! А тут всем всё равно!

Она посмотрела на Родина с тем напряжением, которое бывает у людей, заранее готовых к скандалу.

— Давайте по порядку. Как зовут?

— Серёжа.

— А меня — Марина Сергеевна. Нам уже сказали, что это, возможно, компрессионный перелом позвоночника.

— Кто вам сказал?

— В поликлинике. Доктор. — Она запнулась. — Да какая разница, кто? Вы что, не верите?

«Потому и разница», — подумал Самуил Борисович, но вслух сказал:

— Сначала посмотрим. Потом говорить будем.

Он осмотрел мальчика неспешно. Проверил рефлексы, чувствительность, движения. Серёжа старательно выполнял все просьбы, чуть кривясь — но больше от смущения, чем от боли.

— Больно здесь, — он показал на поясницу, — но терпимо.

Рентген показал то, что Родин и ожидал: никакого перелома. Обычный ушиб мягких тканей. Неприятно, но не страшно.

Он вернулся к Марине Сергеевне.

— У вашего сына ушиб. Перелома нет. Это хорошие новости.

— Вы уверены? — она прищурилась.

— Абсолютно. — Он показал снимок. — Вот. Смотрите.

Она мельком глянула, как на чек в магазине.

— А компрессионный перелом? Нам сказали...

— Вам могли сказать «под вопросом», «надо исключить». Я исключаю. Здесь нет перелома. Я не могу написать то, чего нет.

Она замолчала. На мгновение показалось, что сейчас облегченно выдохнет. Но на ее лице появилось выражение, которое Родин встречал редко и не любил: смесь обиды, злости и какого-то внутреннего расчета.

— Значит так. Я еще буду консультироваться. Мне уже сказали, что с такими травмами люди годами потом мучаются. А вы... — она смерила его взглядом, — вы, наверное, боитесь писать правду. Вас же потом потащат по судам. Да?

Родин чуть наклонил голову.

— Я боюсь только одного, Марина Сергеевна. Написать то, чего не вижу. Это будет ложь. А ложь больному не помогает.

— Больному... Вам там, видно, за каждого «здорового» премию платят. Понятно. Я еще вернусь.

Она развернулась так резко, что мальчик чуть не споткнулся.

— Мам, давай уйдём...

— Молчи, Серёжа.

Они ушли, оставив после себя тяжелый, как сырой дым, след недосказанности.

Галя заглянула в кабинет.

— Ну что?

— Ушиб. А она... — Родин аккуратно складывал снимки, — я таких боюсь больше, чем любой ревизии.

— Я тоже. Потому что болезнь — она честнее.

Тогда ему еще казалось, что решать будут только диагнозы.