Расщепление поэта

Тишина в доме номер 42, на улице, чье название Марк Ченджер давно стер из памяти, была не просто отсутствием звука, она была активным, хищным элементом. Это был тяжелый, густой вакуум, меховой саван, которым Марк обволакивал себя, чтобы не чувствовать пульсации внешнего мира, жидкий свинец, заполнивший все поры его восприятия. Это не была тишина, благодатная для рождения текста; это была кричащая акустика небытия, мертвая тишина, которую вдыхаешь в легкие, прежде чем осознаешь, что это не воздух, а сжатый, застоявшийся страх. Марк жил в ней, словно изолированный нерв, постоянно ждущий разряда, который должен был взорвать его изнутри. Его тело, худощавое, почти тростниковое, было артефактом истощения и постоянного напряжения. Он был похож на недописанную сноску к великому, но ужасному произведению. Ему было тридцать семь, но его кожа, натянутая на кости, казалась пергаментом, который пролежал в пыли столетия, ожидая, пока на него прольют чернила рока. Он постоянно чувствовал себя хрупким, как стекло, которое вот-вот треснет от собственного внутреннего давления. Черные волосы, длинные на висках, собирались в тугой, аскетичный пучок — Марк пытался физически сдержать мысли внутри черепной коробки. Это был его ежедневный, бессознательный ритуал: затянуть узел, чтобы они не вырвались и не стали видимыми. Бородка и усы, тонкие, как иголочки, были резкими, графическими мазками на его лице, бледном, как траурный мрамор, своего рода авторский знак, предупреждающий о внутренней тьме. Его глаза, глубоко посаженные, имели цвет переваренного, остывшего кофе и постоянно отражали тревогу. Марк боялся людей. Он представлял их как неуправляемые, хаотические шары энергии, которые могли случайно задеть его, пробить его оболочку и впустить в него свои микробы — чужие мысли, чужие эмоции, чужую реальность. Он боялся, что чужой взгляд мог стать порталом, через который Тени получат легитимное право войти. Его одежда. О ней нельзя было говорить просто как о "вещах". Это был его обет, его культ. Неизменно черный холст, который не отражал свет, а жадно поглощал его, унося в свою бездонную, метафизическую глубину. Каждый элемент черного был фильтром, стоящим между Марком и миром. И над всем этим довлело Пальто. Пальто, шерстяное, темно-угольное, было его Переносной Тюрьмой, сшитой не портным, а Паранойей. Оно имело собственный запах — смесь старой шерсти, пыли, бумаги и медицинского страха. Он носил его религиозно, как монах носит власяницу, — даже сидя в кресле, даже когда комната, согретая центральным отоплением, превращалась в душный, пыльный склеп. Пальто было тепловой ловушкой, удерживающей его собственный, больной жар, и броней против чужих взглядов, способных, как ему казалось, прожечь его изнутри. Это была его капсула, его утроба. Воротник Пальто всегда был поднят, касаясь тонкой кожи на затылке, как постоянное, холодное напоминание о хрупкости его шеи, о границе между его разумом и миром, о петле, которую он носил по собственной воле. Пальто было не одеждой — оно было физическим воплощением его страха. Выходить на улицу без него было немыслимо, это было бы равносильно ампутации его внешней защиты. Марк понимал, что со стороны он выглядит как городской призрак, закутанный в вечную ночь, но видимость была последним, что его волновало. На его руках, окованных черными кожаными перчатками, виднелись лишь края татуировок. Кресты. Не символы спасения, а точки опоры в хаосе, формулы запечатывания. Они были набиты на костяшках пальцев, словно он пытался герметизировать лазейки для зла в самых действенных инструментах писателя — руках. Эти кресты были отчаянной, графоманской пунктуацией в несвязном романе его жизни, попыткой отредактировать собственное безумие, заклинанием, выбитым на его собственной плоти. Когда он нервничал, он сжимал кулаки, чувствуя, как чернила татуировок будто выступают наружу, защищая его.

Марк сидел за столом, который представлял собой алтарь творческого распада. Это было не просто рабочее место, а эпицентр его внутренней войны. Горы листов, исписанных, перечеркнутых, с вымаранными строками, лежали вокруг него, словно геологические слои его страданий. Он не мог выбросить их. Каждый лист содержал частицу его души, которая могла быть перехвачена Тенями. Пятна от засохшего, черного, как нефть, кофе — это была картография его бессонницы, звездное небо его невротического бодрствования. Кофе был его жидким адреналином, топливом, которое позволяло ему отсрочить сон, потому что сон был неохраняемой границей, через которую Тени входили без стука. Он не смотрел на занавешенное окно. Шторы были плотными, как спрессованный уголь, и они успешно отсекали внешний мир. Марк не позволял чужому, лицемерному свету проникнуть внутрь. За стеклом была чужая, опасная реальность, наполненная людьми, чьи глаза могли впустить в него Тени. Он боялся, что они объединятся: Тени, люди и его собственный мозг. Он склонился над старой механической пишущей машинкой, массивной и черной. Ее клавиши казались зубами голодного зверя, который готов был пожирать не бумагу, а его остатки рассудка. Он должен был писать. Писательство было его единственным оружием и его приговором. Он боялся, что его книга — это приглашение для Теней, но не писать означало сдаться. Он опустил пальцы, окованные перчатками, на клавиши.

Начало текста:

«Тьма была не просто отсутствием света, она была сущностью. Тяжелая, как жидкий свинец, она имела вкус пепла на нёбе и аромат старой, забытой меди на языке. Она не лежала вовне, она была вывернутым наизнанку подкладом мира, его настоящим лицом, которое открывалось лишь тем, кто достаточно долго смотрел в пустоту. Марк чувствовал, как эта сущность просачивается сквозь каждую трещину в штукатурке, в его Пальто, в его сознании…

И тут он услышал это. Это было не просто "в комнате". Это было внутри стен, внутри костей, словно дом сам становился его барабанной перепонкой, резонирующим инструментом, а его череп — резонатором. Сначала это был лишь сдвиг в частоте окружающей изоляции. Едва уловимый, как металлический шорох, когда кто-то невидимый, но с явной целью, проводит ногтем по ржавому, пустому баку. Этот звук был ниже человеческого слуха, но его мозг, изощренный в своем безумии, переводил его в ощущение — ощущение надвигающейся неизбежности. Он сжал кулаки, чувствуя, как костяшки напрягаются под кожей. Кресты, набитые на пальцах, казалось, раскалились, впечатываясь в плоть, как предупредительные знаки. Он почувствовал, как его Пальто, которое всегда было успокаивающим весом, вдруг стало сковывающим корсетом. Звук. Он стал похож на приглушенный, но настойчивый шёпот, который не произносил слов, а передавал вибрацию, наполненную чистым, неразбавленным намерением. Это было намерение осознанности, холодной и жаждущей, нетерпеливой. Шизофрения. Диагноз был официальным, бюрократическим ярлыком. Но Тени были его личным, авторским, живым текстом. Он боялся своей болезни, потому что она была мостом между ним и ними. Шёпот усилился. Теперь он был похож на приливную волну, состоящую не из воды, а из скрипящих, сухих листьев, волокущихся по мокрому асфальту, или на звук, с которым разлагается металл. Он не отражался от стен; он поглощался его внутренними органами, его печенью, его легкими, его сердцем, становясь частью его биохимии.

Марк Ченджер, закутанный в свое Пальто, медленно, с инерцией стареющего механизма, повернул голову к углу, где сливались две стены. Это было Место Недостатка Света, куда даже солнце, если бы оно пробилось, не смогло бы дотянуться. Он не видел ничего, кроме сгустившейся, бархатной тьмы, которая казалась физически плотной, как чернильное желе. Но его кожа, натянутая на его тростниковое тело, почувствовала холод, который был вне сезона, вне климата Коннектикута. Это был органический холод, который исходил от хищной близости, холод пустоты, которой дали форму. И тогда он увидел это. Первый визуальный довод. Не вспышку, не отражение, не мираж. А искривление. Там, где должна быть плоская, скучная, математически правильная поверхность стены, пространство на секунду прогнулось, как поверхность воды, которую резко ударили. В этом прогибе, похожем на засохшую лужу чернил, которая вдруг обрела трехмерность и нездоровую пульсацию, Марк уловил контур — тонкий, длинный, извивающийся силуэт, который двигался с неестественной грацией глубоководного существа, которому не нужен воздух. Оно было темнотой, которая решила стать более темной. Это была первая из Теней. Просто намёк, неофициальное, но совершенно реальное введение в его новую, личную редакцию мира. Это был первый сдвиг парадигмы, первая строчка в новой главе его безумия. Он подскочил со стула. Механическая машинка издала последний, дребезжащий звук, похожий на сломанный, истерический смех. Его рука, защищенная черной перчаткой, судорожно, инстинктивно потянулась к воротнику Пальто. Он застегнул его до самой последней пуговицы, до самого подбородка. Это был жест герметизации, попытка отрезать внешнюю угрозу от своей внутренней, попытка защитить свой мозг от собственной, сгнившей изнутри головы.

Марк Ченджер не просто боялся темноты. Он боялся осмысленной ясности, которую Тени вносили в эту темноту. Он боялся, что эти сущности были не его болезнью, не химическим дисбалансом, а его настоящим, невольным, ужасающим шедевром, и теперь они пришли за своим автором. Он стоял, запечатанный в своем Пальто, под охраной своих крестов-татуировок, и его единственным желанием было — не двигаться, не дышать, не быть, пока Тени не решат, что его больше нет.