Рассказы у могильника

# Вступление Эуэна Капалена – О том, как лунной ночью семеро сошлись в кумирне

Чем южнее по Закатным берегам, тем знатнее величают себя чары, чьё назначение – увеселять проезжих плясками и ласками. Юница-таби на подворье храма – не меньше, чем племянница наложницы номарха, впавшая в немилость за недолжную любовь и потому отданная в рабство храму. На купеческом постоялом дворе что ни молодка-ньо – то уже дочь номарха или князя из столицы, сосланного в Приозерье, а женщины на помесячных ярмарках – самое малое жёны князей и наследников. Родовые имена у них всех длинные, будто молитвы – в семь строк не упишешь! И все эти ухищрения – ради наживы. Лестно приезжему купчине, воину или священнику, чей чин не воспрещает брачные утехи, переведаться со знатной чарой – вроде бы как сам сопричастился чужеземной знатности, возвысился, и в пылу любовном невдомёк им, что все имена подружек – лживые, поддельные, только чтоб цену набить и обольстить верней. Нам. отвоевавшим Приозерье из-под власти Вечного Царя В Кеави, и не понять, где тут правда, где ложь. Нелюбознательны мы, вот что я скажу. Взяли целую страну на меч и наложили свой порядок на чужой, словно печать на грамоту, не удосужившись прочесть, что в грамоте написано. А ведь печать рукописание не отменяет! Всё осталось в Приозерье, как при Вечном Царе было – и язык, и боги, и обычаи. Истинная знать четырёх покорённых номов, кто в битвах не пал и в плен не попал, затаилась – и шпионит в пользу Вечного Царя, козни строит и заговоры умышляет. А мы видим и не знаем, слышим – и не понимаем. Позвать толмача! толмач, о чём тут говорят? но и толмачу нет веры – тоже здешний.

Поначалу, бывало, и сыск учиняли о чарах – вдруг вправду из знати? И оказывалось – одна беглая из обители безбрачия, вторая служанкой была в знатном доме, слов господских наслушалась, третья – дочка мастера по камню, захотела почестей не по чину. Что их – ссылать? наказывать плетями? Северный закон они не преступали, в ненадлежащий форский чин не лезли, чужого имени под денежными письмами не ставили. Обложили их штрафом, как мелких мошенниц, вписали в разрядные книги как чар и вменили в обязанность им носить бляху, разрешающую промысел в том даурстве, к которому приписаны.

Эй, красавец, я дочь князя Гани Тану, звать меня Кииль Масарэ, разорили мой дом храбрые форские всадники; угости обедом, красавец!

Видит доверенный грогги дауриса – никакая не княжна, браслеты с колокольчиками на босых ногах, платье кое-как тесьмой обшито – но возгордится, вспомнит, как дрался при завоевании, какую взял добычу – и снизойдёт. Не лишне, мол, ещё раз доказать, что по праву стоят вдоль порубежья каменные плиты с надписями: «Даурэйс, земля Форрэйса. Здесь предел землям Оунэ».

Но есть в Приозерье и такие чары, каких не постыдится взять в наложницы ни западный гордый н'д (восточные и средиземные чванливы чересчур, не сочтут они за честь ввести в дом золотую оунэску), ни кун Семи Долин, ни морской даурис, пресыщенный учтивостью изысканных девиц. И даже я, скромный замковый священник… Впрочем, мне и мечтать не следует об этом. Я молод, даурис мой покровитель небогат, и золотые, ставшие его аяями согласно жалованной грамоте, неохотно ходят в храм Маутанэта-Творца, и приношения их скудны. Даже дома своего у меня нет; живу в башне. Разве пристало прелестнице жить в башенном покое, где каменные стены – без ковров, пол – голый, умывальный таз – простая шайка в деревянных ободьях? Разве может она с нежностью подумать обо мне, невзрачном служителе Божьем в простой хламиде, в дарёном оплечье, в туфлях с завязками? напрасно было бы надеяться.

Врата греха – открытые глаза, а обиталище греха – наш разум, полный соблазнительных мечтаний. Ночью лежишь на ложе в одиночестве, а Туай, бог Тьмы, исподволь вселяет в мысли жажду славы и смятение. Видится конница, летящая во весь опор, блестят клинки, трепещут вымпелы, и я – вместо обета служения принявший присягу верности – скачу под знаменем во главе стаи… Я – герой атарийской войны… Города-царства земель Атари склоняются передо мной… Мне вручают грамоту правителя Аи – «За великую доблесть наградить Эуэна Капалена из рода кунов Маркасс землёй в Приозерье и утвердить его в чине дауриса младшей дауры! Так повелел Я, Токардэ Аи, и так утвердил Я, Богоравный Авэн-Царь!»… Я – даурис! Больше я не побочный сын гуляки Кирэна кун Маркасса-синдарли, никто не посмеет спровадить меня служить Богу! Я владетель земли. Моя грозная стая – залог мира и порядка. Я еду на коне и вижу…

…гибкая, тонкая, словно тростник у воды, нежная, как сливки с мёдом, большеокая, словно речная богиня, золотисто-смуглая, благоухающая запахом весенних первоцветов, в златотканой шали, из-под которой лукаво стекает прядь смоляных волос…

Чур меня. Она язычница. Оунэская чужеверка, молящаяся воплощённым в камне идолам. Как заставить её принять истинный закон форских Богов? Она будет тихо смеяться на мои увещевания, полуприкрыв лицо газовой шалью…

Но моя любовь убедит её сменить веру, принять новое имя пред лицом Маутанэта. Я расплету её волосы и совью в косы, как принято у жён в моей земле…

Нет, всё было не так.

Я выехал из замка дауриса в дальнюю деревню, освятить от ночных духов землю и ключи – истоки вод. Не иначе напущение от оунэских колдунов – вдруг объявились злые духи без обличия, губящие ростки саженцев и отравляющие родники. Три дня и две ночи я читал из книги «Изгнание нежити» и, выбрав гаданием четыре угла, в каждом зарыл по талисману. Ростки окрепли, а вода очистилась. Золотые, потерявшие надежду на божество деревенской кумирни, принесли богатые – по их достаткам, – дары: сушёное с пряностями и солью мясо сурков, солёную собачину, бурдюк крепкой хмельной простокваши, яйца, пять фляг яблочного вина и прочей снеди, а сверх того – двенадцать сокко форской монетой и восемь монет-чешуек чеканки Оунэ. Деревенский старшина и его сын, чтоб угодить мне, приняли форские имена, но, к моей печали, так и не отреклись от идолов.

Осенью даже на юге смеркается рано. Я с двумя грогги-стражниками отправился в обратный путь, пообедав и надеясь к ужину достичь деревни у моста, что близко к замку, но то ли колдовство случилось (я не духовидец и не заклинатель, мне неуместно рассуждать о колдовстве), то ли просто с гор сошёл туман – дорога потерялась в мутной пелене, мы умерили шаг коней, а там и светоч Ауль-Рау опустился за горы. В потёмках въехали мы на какую-то тропу, взбиравшуюся вверх. Я читал молитву против злыдней-кровопийц, грогги мои вполголоса ругались; наконец, тропа стала ровней – и мы увидели, что вместо деревни угодили к старому могильнику.

– Ты говорил, что верная дорога! – рассердился грогги Раган, нанятый недавно и земель этих не знающий. Другой, помоложе, по имени Уэл Хаджар, озирался и упрямо бормотал:

– Нет, ехали мы куда надо.

– И заехали в могильник! Ты что нас, в жертву мертвецам задумал принести?

– Перестань, Раган. Такие речи к ночи говорить не след.

Ночь, к счастью, выдалась лунная – светоч Туэй взошёл в звёздное небо чуть ущербным, но в его сиянии я ясно различил врата из каменных столбов, дорожку, выложенную квадратной плиткой, склепы со скошенными стенами и тёмными прямоугольниками входов. Раган высек огня, запалил факел, и в неровном красном свете я прочёл высеченное на вратах по-оунэски: «Священное захоронение рода номархов Адито с соизволения Вечного Царя. Духи-хранители сего места упокоения – Полководец Дьявольского Войска и Беспощадный Преисподний Судия».

– И вслух читать не надо было! – заворчал на меня Раган, щупая то ладанку с амулетами, то рукоять меча. – Почтенный, тебе спать не придётся – будешь молиться до рассвета.

Род Адито, как я знал из хроник, уж давно пресёкся. Эти Адито притязали и на трон Вечного Царя (им это позволяло кровное, хоть и не близкое, родство), и на соседские номы, и на земли Форрэйса, в те поры лежавшие далеко к северу отсюда. Распри, походы, убийства и яды подточили корень рода, а последних Адито казнили почётной княжеской казнью в Кеави, и они благодарили Вечного Царя за то, что он соизволил при этом присутствовать. Потом казнённых, надо думать, схоронили здесь. Видимо, верные слуги Адито до некоторых пор присматривали за могильником, но теперь он стоял неухоженным – дорожка поросла жёстким кустарником, пучками многолетних трав; лишайники уродливыми пятнами стелились по обтёсанным камням.

– Здесь есть кумирня для ночных бдений, – молвил Уэл Хаджар. – Там и переночуем. Но уюта я, почтенный Эуэн, не обещаю; когда идолов крушили – то громили, не скупясь.

В кумирне, найденной не сразу, виден был огонь! Грогги насторожились и притихли, а у меня вдруг полегчало на душе – призраки не пользуются живым пламенем, а оборотни на конях не ездят; у кумирни стояли четыре ездовых коня, хрупавших бальбой в торбах. Нас услышали внутри – и на пороге появился раб-воин из народа боронзо, держа наготове копьё; боевой пояс его украшали шесть метательных ножей.

– Рад встрече, – с сильным акцентом произнёс он форское приветствие, завидев меня и уразумев, что жрец Маутанэта при любом раскладе постарается, чтоб встреча прошла мирно.

– Мы заблудились, – объяснил я, – и хотим найти приют в кумирне до утра.

– Я спрошу у госпожи, дозволит ли, – буркнул раб, скрываясь.

Госпожа не отказала нам. Пока Раган и Уэл Хаджар рассёдлывали коней, я, сняв ноговицы, вошёл в кумирню.

И увидел Её.

– Рада видеть тебя, почтенный, – голос её ласкал слух, а прелесть лица и роскошных одежд умиляла взор. – Я – Пэро Пиколь, кэйя из Хаудида, по-вашему – чара.

– Служитель Маутанэта-Творца, Эуэн Капален, – назвался я (боюсь, мой голос выдал то, что пытались скрыть мои глаза). – Я служу Богу в замке и землях дауриса Мокинтера.

Кроме воина-раба, Пэро сопровождала служанка, таби-полукровка с хитрыми глазками и повадками бывалой пройдохи. Был с ней и некий молчаливый золотой юнец в одеждах служки храма бога-ящера, вера в которого сильна на дальнем юге, за Кеави, по берегам Залива-Озера. Он не назвался и глядел враждебно. Больше он походил на шпиона из Оунэ, чем на возлюбленного Пэро.

Пэро – чудесная, дивная Пэро! – владела языками обеих сторон порубежья. Возблагодарив её за гостеприимство – наверно, я был слишком многословен в благодарностях, и очи Пэро мерцами смехом в ответ на мою пышную речь – я предложил ей угоститься простой деревенской пищей, если только она не свершает обряд и ей не запретно вкушать мясо.

– Обряд я уже совершила, – ответила Пэро, – свечи погашены, и я могу принять от тебя угощение. Разделишь ли ты трапезу со мной?

Я не замечал вкуса еды. Я не слышал шагов моих грогги, ни их разговоров с рабом. Я упивался зрелищем ее изящных рук, трепетными движениями губ и ресниц, изгибом её век, золотым пухом щёк, блеском зубов и глаз. Она понимала, что я покорён – но не потешалась над моими чувствами, не подстрекала к любовным признаниям, и за эту сдержанность я буду вечно ей признателен, поскольку дар удерживать мужчину от неистовств полезен и для женщины, и для влюблённого в неё мужчины.

Наша беседа, вначале скупая как капель, затем потекла мирной равнинной рекой; пригубив вина, мы стали откровенничать с полным доверием, рассказывая о себе. Моя жизнь вряд ли интересна – детство в замке и титул «байстрюк», затем ученье в храме, служба на мелких должностях, наконец – место у Мокинтера. Когда я закончил, заговорила Пэро:

– Имя моё, как ты понял, не княжеское. Но и подлинное имя – я его скрываю с той поры, как стала кэйя – в родовых свитках не значится. Я не княгиня в бедствии, не дочь номарха, утерявшего имение – моим отцом был гадатель по звёздам. Богини злой и доброй судеб – Таэхо и Типуа, которых вы, бледные, почитаете в едином образе бога-мужа Вээры – были равно к нему благосклонны, покуда не решил он погадать могущественному придворному. Гаданье не сбылось, и обозлённый царедворец обрёк отца на муки заточения и ссылку в немирные верховья Великой Реки; не утолившись этим, наш губитель расточил всю семью – мать выслал в гарнизонные служанки на рубеж земель боронзо, брата отправил на далёкий остров в Море-Океане, где добывают драгоценную смолу, сестру указом объявил безбрачной храмовой прислугой и приписал её к запретному селенью, куда собирают червивых больных. А меня – я была в возрасте моложе таби – отдали в ученицы к старой кэйя и включили вековечно в Кэйя-Ракул, наложив игольчатое клеймо.

– Жестокие порядки в Оунэ, – пособолезновал я.

– Клеймить умеют и в Форрэйсе, – возразила Пэро. – Здесь и опальных я встречала – им не позавидуешь.

– И всё ж ты, кэйя, выбрала Форрэйс, – подсев, заметил Раган. – Здесь ты можешь выйти замуж, даже если чара. И детки твои будут законными. Верно я говорю, почтенный? Доводилось тебе сочетать бледного с золотой по нашему обряду?

Раган был холост и не очень молод. Присягнув Мокинтеру, он хотел обрести свой дом, семью, хозяйство. А жизнь бродячего воина-торани приучила его не пренебрегать иноземками, среди которых – я тому свидетель! – не меньше красавиц, умелых хозяек и умниц, чем среди женщин Форрэйса.

О женщины, дочери Мауты! вами благословенна вся земля меж четырёх столпов!

– Да, случалось, – коротко ответил я. – Продолжай, Пэро.

– Войдя в возраст, я получила патент, – Пэро разом опустила годы ученичества и то, как из беззаботной дочери гадателя стала цветком на пыльном торжище, – и меня стали зазывать в богатые дома. Я пела, танцевала и дарила наслаждения. Однажды я была на празднестве в номе Йемес, куда созвали много кэйя – и простых, и опытных – но вдруг в пиршественную залу вбежал войсковой сотник…

– А! – сверкнул глазами Уэл Хаджар, подходя к нам. – Бьюсь об заклад на пять сокко – он принёс весть о войне!

– Побереги мои деньги, грогги, – усмехнулась Пэро, – ибо ты угадал. Даурис Грисэль с другими даурисами вторгся в Йемес и начал побеждать. Но и сам, – она взглянула на Рагана, пробуждая во мне ревность, – был побеждён прекрасной оунэской, о чём все вы знаете. Многие кэйя бежали на юг; я осталась. Великим воинам тоже нужен отдых, а с кем им отдыхать, как не с красотками? к тому ж, удачливый воитель щедр – он тратит так же легко, как приобрёл.

– Не скажи, кэйя, – Уэл Хаджар сел рядом с Раганом. – Ты женщина; где тебе знать, как достаётся воину добыча?

– Кто много хочет взять, тот платит дорого, – ответила она купеческой пословицей; так обычно говорят купцы о хаттэнах-разбойниках, убитых при попытке налететь на караван. Уэл Хаджару это не понравилось.

– Дорого ли, дёшево – а Приозерье теперь наше! И ты берёшь форские сокко в уплату, и ублажаешь наших даурисов, а не расфуфыренных тысяцких царского войска.

– Мир на земле! Во имя Бога – мир! – я воздел руки, успокаивая спорщиков, поскольку с языков готовились сорваться и обидные упрёки, и язвительные колкости. Пэро, умудрённая в беседах, вряд ли бы открыто оскорбила воина, а вот за Уэл Хаджара я б не поручился.

Но он, помедлив, поднял четыре пальца, прижав большой к ладони – «Мир да стоит на четырёх столпах»; Пэро жестом показала, что стряхнула с губ враждебные слова.

– Даурисы мне известны, – сдержанно продолжила она. – Многим я пела, и они были довольны мной. Сейчас, к примеру, я еду от дауриса Данкагера, где был малый круг соседей.

– А на родине ты, в Оунэ, бываешь? – прищурился Раган. Как бы ни расслабляла его женская краса, он оставался воином, и помнил, скольких храбрецов сгубили хитрые лазутчицы, выведывая воинские тайны. Да и служка бога-ящера ему казался подозрительным.

– Бываю, что скрывать, – легко ответила Пэро. – На той стороне у меня нет родни, но там благовония и притирания дешевле. Здесь перекупщики накручивают цену, и мне выгодней заплатить пограничную пошлину, чем отдавать деньги маклакам.

– И знакомства там водишь?

– Грогги, – утомившись его намёками, поморщилась Пэро, – о моих знакомых знают дэйены всех даурисов, у которых я бываю. Или ты бдительнее, чем любой дэйен?..

Раган примолк. В самом деле – была у Данкагера, на круге... А дэйен, чей долг – знать всё о соседях и дальних, и ближних, снаряжать посольства, вести обмен грамотами и заложниками, содержать доносчиков и наблюдателей – вряд ли впустит в замок кэйя, замеченную или даже заподозренную в связях с врагом. Случись кому-нибудь разоблачить её – и ссылка в верховья Великой Реки будет даже не царской, а божеской милостью…

– Скучные речи мы завели! – Пэро встряхнула звонкими браслетами. – Я бы сама послушала и рассказала что-нибудь иное, да не знаю – согласитесь ли.

– Что ж! – Уэл Хаджар сел поудобней. – Можно и порассказать того-сего, если никого в сон не клонит. Начинай, кэйя, раз вызвалась! Поведай, отчего ты со своей... свитой, – мельком оглядел он спутников Пэро, – оказались в могильнике, где уже лет тридцать не было живой души.

– О, это моя тайна! – рассмеялась Пэро. – Скажу лишь, что дала некий обет – и здесь исполнила его. Но… ночь в эту пору длинна; даже вдвоём не заполнишь её разговорами – пусть каждый из нас что-нибудь расскажет. Не будем чиниться – кто воин, кто раб, кто служанка, кто жрец – потому что смертный час когда-нибудь сравняет всех, и здесь, в могильнике, это понятней, чем где бы то ни было. И духи рода Адито, – посерьёзнев, она сложила ладони по-молитвенному, – будут добры к нам, коль скоро мы утешим их занятными историями. Сядем в круг! Дайте пищу огню – пусть пылает очаг!

Клянусь, в этот момент она напоминала жрицу! Голос, каким она позвала всех к очагу, звучал и повелительно, и чарующе; никто не посмел её ослушаться.

Пэро взяла шакэн – десятиструнный, оунэский – и пропела негромко и как бы задумчиво:

Рдеют угли в моём очаге,

Покрываются пепельной тенью

Боль давнишняя в сердце моём

Полыхает, не зная забвенья

Веселюсь ли, пою ли, пляшу –

Боль со мной, как сестра, неразлучна

И её, будто светоч небес,

Не затмит мимолётная туча

Как её извести из груди?

Надо яростью воспламениться

И тому, кто мне боль причинил,

Всю её возвратить сторицей.

– Эту песню сложила кэйя, которую обидел милый, – пояснила Пэро. – Но я расскажу – о другом.

###

# Рассказ Пэро Пиколь – О том, как девушка-изгнанница сумела отомстить, а мертвец возвратился к семье

Грохот! слышите? – грохот! Это гремят копыта!

Северными конями пыль на дорогах взбита

Так захотела Таэхо, горькой судьбы богиня:

Пусть оба озера станут даурскими отныне!

Северный бог сражений южного пересилил –

Царское войско стало ветром гонимой пылью

В кожу и сталь одеты всадников гордых стаи –

Но не боятся кэйя, кэйя не отступают!

Мы начинаем битву, где не прольётся крови

Мы обнажаем плечи, тушью подводим брови

Пальцы кладём на струны, что с тетивами схожи

Стрелы наши – ресницы, а поле боя – ложе

Грогги, сними кольчугу, пояс и шлем железный –

В единоборстве с кэйя все они бесполезны

Даурис, ты обложишь данью своих аяев,

Чтоб подарить мне камни, что ярче звёзд сияют

Ты мой слуга и данник, раб красоты девичьей

Ты мне клянёшься Солнцем, как твой велит обычай

Сильный, ты слабой деве вынужден покориться

Ты побеждён, пришелец! кэйя – твоя царица!

Задорные эти стихи напевала себе под нос Кайс из Уиолана, очаровавшая роэна – вожака стаи из сорока трёх грогги, которого звали Галар дау Сакандэль. Он дал обожаемой кэйя кошель звонких денег, и она ходила по рядам на рынке, выбирая для себя обновки понарядней. Провожатым Кайс был хмурый грогги-здоровяк. Вооружённый провожатый девушке необходим, поскольку промышляющие людокрадством хаттэны не замедлят присмотреть красотку, устроят суматоху, под шумок – мешок на голову и через седло, а после ищите её по невольничьим рынкам вдоль всей Великой Реки. Длинный чатгамский меч на боку воина молча намекал всем встречным и поперечным, что безнаказанным налётчик не уйдёт, а поступь и осанка грогги – что даже троим-четверым в драке с ним не поздоровится.

И Кайс была беспечно весела – пока вдруг не почувствовала чей-то взгляд. Он коснулся её еле-еле – но был так холоден и пристален, что кэйя вздрогнула и обернулась.

В людской толчее чуть заметно мелькнул силуэт – вроде бы молодого парня; он словно хотел скрыться от глаз Кайс, застигнутый за воровским делом. Лица Кайс увидеть не успела – чёрные волосы, тонкое тело, лохматая и блёклая одежда… Грогги перехватил её взор, посмотрел в ту же сторону – нет, опасаться нечего.

«Показалось», – решила Кайс; вскоре настроение вернулось к ней, и песенки снова полились с губ, но – переходя с ряда на ряд, она вновь увидела парня. Ссутулившись, он стоял, прислонившись спиной к стене лавки торговца пряностями – но опять чересчур далеко, чтоб хорошо различить и запомнить лицо. Бледный, бледный – но не северянин, не форрэйсец; так выглядят люди, долго просидевшие в темнице. Очень худой. Волосы давно не стрижены. Глаза в глубоких впадинах и впалый рот. В каких-то убогих и ветхих обносках. Он взглянул на неё – Кайс вновь полоснуло холодом по сердцу, она сбилась с шага. И стоило отвести зрачки чуть в сторону, всего на миг – парень исчез.

– Мне кажется, за мной следят, – сказала она грогги; тот сдержанно кивнул и стал оглядываться чаще.

Третий раз парень показался вовсе в непонятном месте – в большой лавке, где Кайс щупала ткани; знакомый холодок повеял на неё из-за прилавка, и, быстро подняв глаза, Кайс заметила, как бледное лицо растаяло в двери, в сумраке внутренних покоев.

Кайс не на шутку испугалась – и некстати вспомнилось, что в Приозерье до сих пор живут те, что верны Вечному Царю. Быть похищенной и проданной – одно, а подневольно стать орудием тайных мстителей – совсем другое! что, если, запугав, ей велят убить дауриса Галара?.. Не послушаешься – изувечат, красоты лишат, раз женщин убивать запрещено богами.

В замок Сакандэль, прежде принадлежавший полководцу нома Гэлуас, Кайс вернулась в расстройстве, отказалась ужинать с Галаром, ушла в свои дальние покои – отдохнуть и попытаться вернуть покой в душу. Долго ворочалась в постели и не заметила, как заснула.

И среди ночи вновь почувствовала холод взгляда. Когда очнулась – в слабом свете масляного ночника у её постели стоял он, тот бледный парень с рынка.

Если страх не лишает сил – он умножает их. Кайс без промедления выхватила из-под валика-подушки маленький стилет и замахнулась:

– Не подходи! не то я позову стражу!

Парень стоял, опустив руки, склонив голову; казалось, он спит стоя.

– Госпожа, не гневайся... – тусклый голос его звучал глухо, будто сквозь перину. – Я не причиню тебе зла...

– Кто ты? зачем пришёл?!

– Не бойся меня... Я не принадлежу к числу живых.

**************