Ратибор

Железо лат жгло плечи, впиваясь в тело раскалёнными полосами. Каждый вздох был похож на глоток огня. Висок пульсировал в такт яростному стуку сердца, а в ушах стоял оглушительный гул – не звук, а сама гуща боя, впитанная кожей и костями. Солнце, яркое и безжалостное, слепило глаза, но Ратибор уже давно не замечал ни его, ни зноя. Всё его естество было сжато в тугой, огненный комок, из которого бился ровный, нечеловеческий ритм. Ритм боя. Степняки, ловкие и яростные, словно саранча, волна за волной разбивались о строй, и вот уже левый фланг, поддавшись их напору, дрогнул и пополз, смешались ряды. Теперь они рубились уже в самой гуще дружины. Воздух был наполнен звонким скрежетом стали о сталь, хруста костей, храпа взмыленных коней и диких, гортанных криков, от которых кровь стыла в жилах обычного человека.

Но Ратибор не был обычным. Его взгляд, выхватывающий цели из мельтешащего хаоса, на мгновение зацепился за знакомую гривастую голову коня и синий плащ поверх кольчуги. Он увидел, как гнедой конь Гремислава, его названного брата, взмыл на дыбы, пронзённый в бок длинным копьём, и с жалобным ржанием рухнул на землю, с грохотом подминая под себя всадника. И тут же над поверженным товарищем возник другой всадник, с окровавленной саблей, с личиной, искажённой хищным оскалом. Лезвие взметнулось вверх, тут же готовое опуститься.

Всё. Больше ничего не существовало. Ни шума битвы, ни зноя, ни страха. Всё его естество, всё сознание сузилось до одной точки – до занесённого над братом клинка. И в этой точке что-то дрогнуло, надломилось – та самая тонкая перегородка, что годами сдерживала внутри бушующее море.

Знакомый огонь, сладкий и жгучий одновременно, хлынул из самого нутра, не прося разрешения, выжигая всё на своём пути. Белая вспышка затопила сознание. По его рукам, шее, лицу поползли, проступая сквозь кожу, причудливые светящиеся узоры – вязь из живого золотого пламени, дань и проклятие Ярилы-Солнца. Мир вокруг замедлился до осязаемого, тягучего киселя, звуки ушли вглубь, оставив лишь оглушительный, звенящий рёв в ушах. Тяжесть меча в деснице исчезла – клинок стал продолжением его воли, лёгким, как перо, и смертоносным, как сама молния.

– ГРЕМИСЛАВ! – крик прозвучал чужим, низким, как подземный толчок, раскалывающим воздух.

Он не побежал. Рванулся, и земля под ногами поползла назад, расплылась под ступнями. Удар Ратибора был не просто взмахом – это был высвобождённый ураган. Первого степняка, с гиком замахивающегося на поверженного Гремислава, он не просто рассёк – но испарил вместе с кольчугой и секирой в кровавом вихре из плоти, металла и костей. Второй, осадив коня в ужасе, попытался увернуться, но Ратибор был уже рядом, его шуйца, пылающая диким золотым узором, вцепилась в шею лошади. Раздался оглушительный, почти человеческий вопль, и животное рухнуло, как подкошенное, с хрустом подминая под себя всадника. Третий… Четвёртый… Он не считал. Богатырь был самим воплощением жатвы на этой кровавой ниве, а его серп – меч-кладенец – косил, не разбирая, оставляя за собой не тела, а кровавый бурелом.

Враги не откатывались – они отлетали от него волной немого, благоговейного ужаса. В глазах супостатов, широко раскрытых, он читал не просто животный страх, а нечто большее – ошеломлённое потрясение перед тем, что превосходило всякое человеческое понимание. Степняки видели не воина – они видели нисшедшее в мир слепое пламя, одушевлённую стихию, кару небесную.

И когда последний из нападавших в этом крошечном эпицентре бойни, пронзённый, упал в пыль, наступила тишина. Не просто отсутствие звука, а густая, звенящая, давящая пустота, нарушаемая лишь тяжёлым, хриплым дыханием Ратибора. Он стоял, его грудь вздымалась, а по телу, как живые, медленно угасали золотые знаки, оставляя на коже лёгкое, почти невидимое жжение, будто от прикосновения раскалённого металла. Он опустил залитый багрянцем клинок, чувствуя, как адреналин и ярь отступают, а на смену им приходит леденящая, оглушающая пустота, в которой не было места ни победе, ни гордости.

К нему подбежали дружинники. В их глазах он прочёл всё, как в раскрытой книге. Было там восхищение – да, сильное, почти рабское. Была благодарность за спасённую жизнь. Но был и тот самый, знакомый до боли, первобытный страх. Они смотрели на него не как на брата, разделившего с ними хлеб-соль, а как на нечто иное, отдельное, опасное и величественное одновременно. Даже Гремислав, поднявшийся на ноги и державшийся за окровавленное плечо, смотрел на него не с облегчением, а с ошеломлённой, настороженной отстранённостью.

Победа была триумфальной. Степняки бежали, бросив своих убитых и раненых. Но для Ратибора этот триумф оказался горьким, как полынь. Он вытер тыльной стороной ладони пот с лица, оставив на щеке размазанный мазок чужой крови, и медленно, словно нехотя, вложил меч в ножны. Золотые знаки окончательно погасли. Он снова стал просто человеком. Просто воином. Но в воздухе, пропитанном запахом смерти, железа и страха, уже витала незримая, тяжёлая тень. Тень того, что его дар был не только благословением, но и проклятием, которое только что явило своё истинное лицо и которое однажды должно будет найти свой окончательный выход.