Равенство события

В прихожей было невероятно душно, но стоило ему зайти в зал, как стало необычайно прохладно, хотя пространство ломилось от множества голосов. Логично было бы предположить, что от такого количества людей воздух должен стать горячее. Он отодвинул этот парадокс в сторону; вешая пальто, наслаждался тем, что кровь больше не давит на виски, а в глазах не проступает муть. Он чувствовал себя хорошо, хотя отовсюду слышались пространные признания в любви к смерти. Смерть возносилась на пьедестал славы, обретая неясные очертания лица – она смешивалась с гущей, из которой должно было выродиться непроницаемое существо; не идол, но сам бог, не терпящий воплощений.

Он вспомнил, как кто-то из клуба ему рассказывал:

— Я не вижу смерть, а храню её, как великий дар. Пойми, лишь я могу умереть. Смерть – моя родина. Я не бегу от неё. Я оставляю воспоминания о ней – вспоминаю тот невероятный момент соприкосновения, вспоминаю непрерывно.
Тогда он и узнал о клубе «Свет», о людях, которым довелось шагнуть в ничто и выйти обратно; эти люди одержимы гибелью – они не позволяют разрыву зарасти и забыться. Они жаждут умереть. Снова и снова.

— Здравствуйте, Владимир.

К нему подошла женщина лет тридцати, одетая просто, с кристально чистыми глазами. Разглядывая их, Владимир поймал себя на мысли, что глаза, должно быть, искусственные. Иначе как объяснить этот неестественный блеск? Будто их владелица не просто лишилась зрения, а нарочно обменяла стареющие глаза на протезы – идеальной формы, цельные, не пронизанные сетью жил, захватывающие сияние вокруг и сами сияющие постоянно и неизбывно.

— Добрый вечер, — ответил Владимир. — Трудно было до вас добраться. Пробки...

— И место неблизкое, — добавила женщина и протянула руку. — Меня зовут Инна. Я заведующая клубом. Отвечаю за организацию, за бюджет. И я не идейный вдохновитель, если что.

— О, ну этот вопрос я задал бы вам сразу, — пошутил Владимир. Инна коротко засмеялась.

— Да-да. Просто журналисты до вас тут же пытались выяснить, кто из наших членов – вождь.

— Но вы вождь номинальный.

— Именно так. Пройдёмте.

Инна повела Владимира к столику. За чашкой кофе и сигаретами смерть говорила устами самых обыкновенных людей. Здесь были и самоубийцы; после нескольких неудачных опытов они решили, что смерть имеет иной характер, нежели сама жизнь, которую можно остановить или с которой можно покончить. Жизнь можно оборвать, словно нитку, которая всё равно отыщет другой конец и срастётся с ним. Смерть же выглядит непрошеной гостьей в ряду обыденных событий; её потенциальное существование тесно граничит с тем самым мгновением, когда человек перестаёт чувствовать почву под ногами или слышит последние удары своего больного сердца. Смерть равняет всех, потому что сама она несравнима.

Посадив Владимира за столик, Инна куда-то исчезла, но спустя минуту вернулась – с подносом в руках, на котором стояли две маленькие чашки кофе, круглая керамическая пепельница и сахарница. Владимир вынул из сумки ручку и блокнот.

— Почему не диктофон? Или планшет? — спросила Инна, усаживаясь напротив.

— Во-первых, мне нравится работать с бумагой, а во-вторых, наша встреча носит не совсем официальный характер. Да и к тому же я не интервью собираюсь брать, а писать статью.

— Статья – жуткое слово.

— Прошу прощения. Почему же?

— В статье человек обосновывает свою бездарность и безграмотность, возводя эти вещи в ранг правила.

— В какой-то мере вы правы.

Инна взяла ложку и насыпала себе немного сахара. Владимир открыл блокнот, поставил в верхнем углу страницы дату, написал «свет», потом отложил ручку и тоже насыпал себе в чашку сахару. Кофе издавал прекрасный аромат – тяжёлый и терпкий; казалось, напиток уже слегка обжигает нёбо, льётся по горлу, а вкус тягуче распространяется по телу.

— Если захотите, я долью вам кофе.

— Спасибо, Инна. Что ж, думаю, мы можем начать.

— Конечно.

— Расскажите, Инна, о вашем опыте... — Владимир запнулся — слово «смерть» застряло где-то в гортани, будто разум был не в силах поверить в его привычность. Вместе со смертью из сознания поднимался внутренний запрет на свободный, ни к чему не обязывающий обмен этим смущением.

— Об опыте смерти? — уточнила Инна.

— Да, о нём.

— Хорошо. — Она закурила. — Это произошло несколько лет назад. Меня сбила машина. Я помню сильный, сокрушительный удар, а после — полный паралич. Моё тело словно стало не моим, хотя сознание осталось, даже обострилось. Шум рассеялся, я начала слышать буквально каждый звук. Помню, надо мной толпились голоса. Вызывали скорую, полицию, крыли матом меня, водителя. В общем, полная бессмыслица, но вместе с тем меня терзало бессилие и понимание того, что никакой из своих конечностей я двигать не могу. Я ощущала в себе необыкновенную силу. Я истекала кровью, но то, что делало мою плоть небесполезной, рвалось из плоти выйти. Оно стремилось отринуть своё выражение, свою идентичность в виде движений и жестов. Мне совершенно не было страшно, потому что страх каким-то образом оторвался от органов чувств, от рецепторов в головном мозге. Я не чувствовала, но была сплошным ощущением. Понимаете, в этот миг моё тело, моё истинное тело собралось в единый кусок, в то время как моё разбитое тело валялось на асфальте.

Инна прервала рассказ, чтобы глотнуть кофе. Потом она откинулась на спинку стула и взглянула куда-то в сторону; правильный, выверенный профиль женщины, который под ещё гладкой кожей хранил уже несколько раз подряд прожитую старость, показался Владимиру в какой-то мере сексуальным. От прямых черт лица исходил холод, как от самой бестелесности. Инна продолжала, Владимир делал заметки.

— Спустя какое-то время меня привезли в больницу, провели реанимацию, все дела. Но что-то произошло. Пока все радовались, что вытащили меня с того света, я отчётливо понимала, что что-то там безвозвратно оставила. Нет, это не прелести загробного мира. Понимаете ли, Владимир... это было нечто подобное абсолютному отрицанию...

— В смысле? Отрицанию ценностей?

Инна потушила сигарету, зажгла новую. Наступило молчание. Владимир замешкался, подумав, что своим вопросом сбил Инну с мысли. Она же замерла, вперившись глазами в сахарницу, держа в пальцах тлеющую сигарету. Танцуя вдоль невидимой оси, дым вился и возносился всё выше, пока совсем не таял в приглушённом свете. Казалось, молчание могло продлиться весь вечер. Владимир огляделся. За столиками сидели бизнесмены, подростки, девушки, пожилые люди. Одна из девушек, одетая в тёмно-зелёный кардиган, также оглядываясь, остановила на Владимире оценивающий взгляд, от которого стало не по себе. Девушка улыбнулась, изящно, беззаботно. Её взгляд заставил Владимира задаться вопросом «кто я?». Эти люди вокруг равны друг другу. Это равенство — равенство события. Нет иерархии, нет статусов, нет разграничений. Раздаётся смех – так говорят о смерти. О присутствии незримого, факт существования которого уничтожает зримое и вещное. Владимир посмотрел в блокнот – всё это время он выводил каракули вместо слов.

— Вы помечены жизнью, — вдруг сказала Инна, — вы – набор знаков, в котором есть знаки главные, есть второстепенные, но все до одного они выполняют свою функцию. Вам не дают умереть; мысли о смерти у вас приведены к окончанию того порядка, который вывел вас в качестве индивида.

— Но вы же говорите о смерти как она есть! Это же не метафизические бредни! Что вы о себе думаете?
Инна посмотрела Владимиру в глаза и во весь голос рассмеялась.

— Смерть как она есть, конечно же! — воскликнула она. Зал будто был уплотнён немотой, потому что никто из членов клуба не обратил внимания на выкрик – в непринуждённом тоне продолжались беседы.

«Я знаю, кто я, зачем существую и чем ценна жизнь», — подумал Владимир. Он закрыл блокнот, собрал сумку и встал из-за столика. Снова стало невыносимо душно.

— Я провожу вас, — резко перестав смеяться, сказала Инна.

На выходе, когда Владимиру уже не терпелось покинуть клуб, когда в нём неразрывно соседствовали страх и отвращение, Инна притянула его к себе и поцеловала. На Владимира опустился пьянящий дурман; внезапно он понял, что горит желанием овладеть этой женщиной, и поцелуй становился всё сильнее и сильнее, в то время как противоречие стремилось разрешить само себя. Это неправильно, безумие – это болезнь, смерть – это неизлечимая болезнь, но чем больше Владимир поддавался страсти, тем яснее проступали в сознании слова Инны о том цельном и совершенном теле, торжествующем своё явление на месте разбитого и покалеченного. Жар лился с одних губ на другие, он варил в себе все те слова, которыми полнится мораль; в свою очередь мораль представала всего-навсего игрой случайностей. Хочу умирать, снова и снова. Чтобы жизнь стала игрой. Встать по ту сторону желания, откуда видна его бесконечность и жадная до невозможного ненасытность.

Они отстранились друг от друга. Инна провела ладонью по вороту пальто.

— Будьте аккуратнее, — произнесла она. Глаза засияли неестественным звучанием.

На улице безучастно и тускло горели фонари.