Район,которого нет

10 минут до нуара

Дождь в Найт-Сити — это не погода, а состояние мира. Он не очищает, а лишь замывает грязь в щели между плитами тротуаров и в складки души. Я стоял, вжавшись в мокрую стену заброшенного терминала в доках, и пытался не дышать. В горле першило от адреналина и выхлопов, которые дождь прибивал к земле, создавая удушливый химический коктейль. Еще десять минут, и, возможно, я бы был уже далеко. Но в Найт-Сити «возможно» — самое бесполезное слово.

Меня зовут Лео. Лео Маркус. Бывший хакер-фрилансер, ныне — груз, который слишком многие хотели сбросить с летящего поезда жизни. В моем случае «груз» — это украденный чип с данными о некоем эксперименте «Арокава», который проводила «Арасака». Я не хотел его красть. Мне просто предложили за него хорошие деньги, а хорошие деньги в городе грехов пахнут так же, как и плохие — дымом и кровью.

Моя куртка — поношенная кожаная «найт-райдер», некогда черная, ныне отливающая серым на сгибах — промокла насквозь и тяжело лежала на плечах. Под ней — простой серый худи с капюшоном и потертые джинсы. Утилитарно, дешево, неброско. Идеальный наряд для того, чтобы раствориться в толпе. Вот только толпы здесь, в индустриальной зоне доков, не было. Лишь ржавые контейнеры, похожие на надгробия гигантов, да воющий вдали гудок парома.

Мысли метались с скоростью перегретого процессора.

«Два бойца. Вооружены. Смарт-оружие, сканируют местность. Идиот, надо было проверить фиксера, надо было... Нет, Лео, поздно. Думай. Выход через старую проходную, за третьим складом. Если они его уже не перекрыли...»

Я рискнул выглянуть. В конце аллеи, между стенами контейнеров, мелькнули две тени — плавные, синхронизированные, как голограммы в тактическом симуляторе. Мерсенаты. Дорогие наемники. Значит, «Арасака» не шутит.

Пальцы сами потянулись к разъему за ухом, к порту для нейроимпланта. Старая привычка — искать в Сети выход, уязвимость, лазейку. Но здесь эфир был чист, лишь фоновый шум рекламы и корпоративных каналов. Они заглушили всё. Оставили меня наедине с моим старым, ненадежным, органическим мозгом.

«Беги. Просто беги».

Я оттолкнулся от стены и рванул вглубь лабиринта из ржавого металла. Ноги подскальзывались на масляных лужах, дыхание рвалось из груди горячими клубами. За спиной раздались резкие, сухие щелчки — не выстрелы, а предупреждение системы наведения. Они меня видели.

Поворот за поворотом. Сердце колотилось, выбивая дробь паники. Вот он, выход — заброшенная проходная с разбитой будкой охраны и сломанным шлагбаумом. За ней — обещание свободы, темные улицы гетто, где можно затеряться.

Я перепрыгнул через шлагбаум, приземлившись в глубокую лужу. Вода хлюпнула, забрызгав джинсы. Обернулся. Тени приближались, не спеша. Они знали, что я в ловушке.

Прямо передо мной была узкая улочка, которую я не помнил. Она должна была вести к загруженной трассе, но вместо этого уходила вглубь, между двумя мрачными, почерневшими от времени зданиями, которых вчера здесь точно не было. Она была темной, неестественно темной, как будто свет фонарей и неоновых вывесок боялся заглянуть туда. Но это был единственный путь.

«Ловушка. Очевидная ловушка», — просигналил мозг.

«А сзади — пуля. Выбор есть?» — ответило отчаяние.

Я шагнул в темноту.

Нуар

Первое, что я почувствовал, — это звук. Или его отсутствие. Оглушительный гул Найт-Сити, вечный гимн движению и жизни, оборвался. Его сменила тишина, звенящая и плотная, нарушаемая лишь мягким, бархатным шорохом дождя. Не того едкого, химического ливня, что был снаружи, а настоящего, водяного.

Я замер, пытаясь понять, что произошло. Воздух. Он изменился. Пахло мокрым асфальтом, старым кирпичом и... сигаретным дымом. Сладковатым, дешевым табаком.

Я огляделся. Улочка была той же, но... другой. Она не выходила на трассу. Она продолжалась, сужаясь, уходя вглубь какого-то незнакомого района. Архитектура была старой, довоенной, местами обшарпанной. Неон здесь был не ярким и агрессивным, а тусклым, цветным: приглушенный красный, выцветший синий, больное желтое свечение. Он не кричал, а шептал. Вывески гласили: «Бар "Последний причал"», «Частный детектив», «Аптека». Ничего знакомого.

Я повернулся, чтобы бежать обратно. Там, где должен был быть выход на доки, зияла глухая кирпичная стена, вся в граффити, которые я не видел секунду назад.

«Что за черт? Галлюцинация? Сбой нейроимпланта?»

Я потянулся к порту снова, пытаясь вызвать диагностику. В ответ — лишь тихое шипение, белый шум на краю сознания. Сеть была здесь, но какой-то далекой, приглушенной, как радиоприемник, ловящий станцию из другого полушария.

И тут ко мне подкатила первая нуарная мысль. Она пришла не из моего рационального, технократического мозга, а откуда-то из глубины, из черно-белых фильмов, что я смотрел в детстве.

«Город только что проглотил тебя, Лео. И не собирается выплевывать».

Я заставил себя выпрямиться и медленно пошел вперед, по мокрому блестящему асфальту. Дождь оседал на кожаную куртку уже не тяжелыми каплями, а мелкой водяной пылью. Я чувствовал, как мое поведение меняется. Бегство сменилось осторожным, кошачьим шагом. Взгляд сам собой начал искать тени, чтобы в них держаться. Плечи ссутулились, руки зарылись в карманы.

«Стой. Ты что, в самом деле? Частный детектив из тридема? Соберись. Дыши. Анализируй», — попытался я вернуть себя к нормальности.

Но нормальности здесь не было. Время. Я глянул на хронометр в углу зрения нейроимпланта. Он показывал 21:47. Через минуту я посмотрел снова. 21:47. Еще через пять. 21:47. Внутренние часы застыли.

«Сбой. Глюк. Надо найти точку доступа, выйти на связь...»

Я увидел телефонную будку. Настоящую, стеклянную, с таксофоном внутри. Такую я видел только в музеях. Я подошел, с трудом вспомнив, как работает эта реликвия. Поднял трубку. Мертвая тишина. Ни гудка, ни тонального сигнала. Лишь то же самое звенящее ничто.

Из бара напротив вышел человек в длинном плаще и шляпе, низко надвинутой на глаза. Он зажег сигарету, прикрыв ладонью от ветра, и медленно пошел прочь, его силуэт растворился в дождевой пелене. Он не выглядел удивленным или испуганным. Он выглядел... частью пейзажа.

И тут до меня дошло. Я не просто попал в ловушку. Я попал в другое место. Или в другое время. Или и в то, и другое одновременно.

Мои мысли снова поплыли, окрашиваясь в нуарные тона.

«Итак, ситуация. Попал в переделку. Клиенты хотят меня мертвым. Город, в котором я вырос, решил сыграть со мной в кости и выбросил джокера. Теперь я здесь, в этом... кармане реальности. В этом мокром, вечном сне».

Я с силой тряхнул головой.

«Нет, Лео. Ты хакер. Ты веришь в код, в логику, в причину и следствие. У этого места есть правила. Найди их. Взломай их».

Но другая часть меня, та, что только что родилась в этом дожде, с мрачным удовольствием парировала:

«Правила? Хорошо. Правило первое: здесь всегда ночь. Правило второе: здесь всегда идет дождь. Правило третье: никто не уходит по собственному желанию. Доволен? Похоже на код, да? Только отлаживать его придется, скорее всего, с пулей в животе».

Я почувствовал, как моя одежда, моя промокшая, утилитарная куртка, вдруг стала не просто защитой от непогоды. Она стала моим камуфляжем. В этом мире я уже не беглый хакер. Для любого наблюдателя я был просто еще одним одиноким парнем в плаще, бредущим по ночным улицам. И эта роль натягивалась на меня, как вторая кожа.

Мне нужно было найти ответы. И первое, что пришло в голову — бар. В нуарных историях ответы всегда находятся в баре.

Я толкнул тяжелую дверь «Последнего причала».

Я толкнул тяжелую дверь «Последнего причала», и на меня пахнуло теплом, смешанным с запахом старого дерева, дешевого виски и горькой тоски. Дверь с тихим стоном закрылась за моей спиной, отсекая шепот вечного дождя.

И в этот момент я это почувствовал. Изменение. Не резкое, а как сдвиг в давлении. Моя промокшая, тяжелая кожаная куртка-«найт-райдер» вдруг стала... легче. И другой. Я опустил взгляд и едва не ахнул.

Куртки не было. Вернее, она была, но это была не моя утилитарная, поношенная техно-кожа. Теперь на мне был длинный плащ из плотного габардина цвета мокрого асфальта, влажный на ощупь, но не от дождя снаружи, а будто бы он всегда был таким. Под ним я нащупал грубую шерсть пиджака, а на шее — шелковый галстук, болтающийся на распущенной петле. Я провел рукой по груди — под пиджаком был жилет, а не привычный худи. Даже джинсы сменились на шерстяные брюки с заутюженными стрелками.

«Что за... Сенсорный глюк? Масс-галлюцинация?» — заерзала рациональная часть моего сознания, цепляясь за остатки логики.

Я поднес руку к лицу. На ощупь ткань была грубой, реальной. Я сжал складку плаща — пальцы ощутили плотную, влажную материю. Это не было голограммой. Это было настоящим.

Нуарная мысль, уже знакомая и набирающая силу, прошептала с мрачным удовлетворением:

«Город не просто проглотил. Он переодел тебя по своему вкусу. Чтобы ты соответствовал декорациям. Добро пожаловать в спектакль, Маркус. Похоже, твоя роль уже прописана».

Я с силой тряхнул головой, пытаясь отогнать навязчивый тон. Но с каждым мгновением осознания этой новой реальности мой внутренний голос терял свои технократические зазубрины, становясь все более циничным и отстраненным. Это было похоже на медленное опьянение, где вместо алкоголя — сама атмосфера этого места.

«Ладно. Хорошо. Значит, тут меняются не только часы. Меняется все. Код настолько глубокий, что он переписывает реальность на лету. Или... это я сам переписываюсь под его правила?»

Мой взгляд скользнул по интерьеру. Бар был именно таким, каким должен быть: приглушенный свет от отдельных ламп на стенах, отбрасывающий длинные тени, стойка из темного полированного дерева, за которой стоял невозмутимый бармен, начищая бокал. В углу джаз-трио — пианино, контрабас, саксофон — выдавало меланхоличную, как этот дождь, мелодию. Дым от сигар и сигарет висел в воздухе неподвижным сизым туманом, и он пах не химической отдушкой, а настоящим табаком.

Люди за столиками... они смотрели сквозь меня, либо погруженные в свои стаканы, либо в тихие, безнадежные беседы. Мужчины в таких же пиджаках и плащах, женщины в платьях с затянутыми талиями, их лица под шляпками были красивы и печальны. Никакого хрома, неона, имплантов. Никаких следов кибернетики. Только плоть, ткань и тоска.

Я почувствовал, как моя походка меняется сама собой. От быстрого, энергичного шага хакера, старающегося быть незаметным, к медленной, развалистой поступи человека, у которого слишком много времени и слишком мало надежды. Руки снова сами ушли в карманы плаща. Плечи ссутулились еще больше. Я подошел к стойке, и мое отражение в темном стекле полки с бутылками подтвердило метаморфозу. Я был не собой. Я был тенью. Призраком в костюме эпохи, которую никогда не знал.

Бармен, мужчина лет пятидесяти с лицом, на котором морщины легли как карта одиноких дорог, молча поставил передо мной толстый бокал. Внутри на дне плескался янтарный напиток.

— Не заказывал, — сказал я, и мой голос прозвучал чуть хриплее, отчужденнее, чем обычно.

— Здесь никто ничего не заказывает, — парировал бармен, не меняя выражения лица. Его голос был глухим и ровным, как стук дождевых капель по крыше. — Здесь все приходит само. Как и люди. Пей. Вам нужен повод не смотреть на дверь.

«Он говорит как персонаж из старого детектива», — констатировал внутренний хакер, уже почти без возмущения. «И он прав. Я пялился на эту чертову дверь, как будто она может открыться обратно в Найт-Сити».

Я взял бокал. Виски. Настоящий, выдержанный. Не синтетическая бормотуха из подполья. Я сделал глоток. Огонь растекся по горлу, согревая изнутри, борясь с влажным холодом плаща.

— Где я? — спросил я, глядя на него поверх края бокала.

Бармен усмехнулся одним уголком рта, не выражая это ни малейшей радостью.

— Вы в баре. В «Последнем причале». Большего никто из нас не знает.

— Как мне отсюда выйти?

— Выйти? — Он снова усмехнулся, на этот раз с оттенком жалости. — Молодой человек, отсюда не выходят. Здесь... ждут.

— Ждут чего?

— Сдвига. — Он пожал плечами и снова принялся начинять бокал. — Иногда стены становятся тоньше. Иногда дверь ведет не туда, куда вела вчера. А иногда город просто решает... перемешать колоду. А пока — пейте свое виски. Оно тоже часть цикла. Всегда одно и то же. Как и мы.

Он отвернулся, давая понять, что разговор окончен. Я остался наедине со своим бокалом и нарастающим, леденящим душу пониманием.

«Цикл. Он сказал "цикл"», — прошептал нуарный голос в моей голове, и теперь он звучал уже как мой собственный. «Это не локация. Это ловушка с обратным отсчетом, который никогда не доходит до нуля. И ты, Лео, просто стал ее новым винтиком. Новым призраком в этом вечном карнавале теней».

Я взглянул на свою руку, сжимающую бокал. Рука была моей. Но костюм... этот чертов костюм был идеальным камуфляжем. Я не просто был здесь. Я принадлежал здесь. И самое ужасное — часть меня начала находить в этом какую-то извращенную, мрачную прелесть.

Мысль пришла ко мне, как единственная соломинка в этом море безнадежного дождя. Полиция. В любом городе, даже в этом карманном аду, должны быть копы. Может, они хоть что-то понимают. Или, по крайней мере, у них есть оружие и хоть какая-то видимость структуры. А структура — это то, за что мог ухватиться мой выброшенный за борт разум.

Я оставил недопитый бокал виски на стойке — символ моей неготовности смириться — и вышел обратно в вечные сумерки. Плащ, теперь уже ощущаемый как вторая кожа, развевался за мной, подхваченный влажным ветерком. Я шел, уже не пытаясь бороться с нуарной походкой, искал хоть один признак государственной власти.

Я нашел его. Вывеска «Участок 54-Б» висела над дверью такого же обшарпанного здания, как и все остальные. Никаких тебе хромированных фасадов, сенсорных сканеров или патрульных дронов Корпоратоков. Просто дверь с матовым стеклом и тусклая лампа внутри.

Я вошел. Приемная была выдержана в лучших, то есть худших, традициях нуара: линолеум на полу протерт до дыр, деревянная решетка, за которой сидел серый сержант с лицом, на котором застыло выражение вечной усталости, и запах — едкий коктейль из пота, старой бумаги и дешевого кофе. Никаких голограмм, никаких терминалов. На стене висела доска с бумажными листками, приколотыми кнопками, а на столе у сержанта дымилась пепельница, полная окурков.

Сержант поднял на меня взгляд, в котором не было ни капли интереса.

— Чего? — его голос напоминал скрип ржавой двери.

«Говори как они. Думай как они», — прошептал мне внутренний детектив, та часть, что я давно похоронил под слоями хакерского цинизма.

— Новенький, — сказал я, позволив своему голосу звучать так же уставше и отстраненно. — Хочу видеть шефа.

Сержант хмыкнул, но ткнул большим пальцем в сторону коридора.

— Капитан Фримен. Последний кабинет. Не задерживайтесь, у него смена через час заканчивается. Или начинается. Хрен его знает.

Я прошел по коридору, пахнущему пылью и разочарованием, и постучал в дверь с табличкой «Кап. М. Фримен».

— Входи! — прогремел голос из-за двери.

Кабинет был таким же спартанским. Капитан Фримен был крупным мужчиной лет пятидесяти, с сединой на висках и взглядом, который, казалось, видел все грязи этого мира и уже перестал этому удивляться. Он сидел за столом, заваленным папками, и курил толстую сигару, ее дым медленно поднимался к потолку, сливаясь с общим маревом.

— Ну? — бросил он, окидывая меня оценивающим взглядом. — Вижу новое лицо. Потерялся, сынок?

— Скорее... забросило, капитан, — сказал я, останавливаясь перед его столом. — Меня зовут Лео Маркус.

— И что тебе нужно от полиции Найт-Сити, Маркус? Если ты ищешь дорогу домой, такси не ездят.

Я глубоко вздохнул. Что мне терять? Ложь здесь казалась так же бесполезна, как и правда.

— Я не уверен, что ваш Найт-Сити и мой — один и тот же город, капитан. Я проснулся здесь пару часов назад. Внезапно. Моя одежда... сменилась на это, — я указал на плащ. — Время не идет. А до этого... до этого я был хакером. И детективом. Частным. Давно. В другой жизни.

Я ожидал насмешки, недоверия, чего угодно. Но Фримен лишь медленно затянулся сигарой, выпустил дым колечком и откинулся на спинку стула.

— Детектив, говоришь? — он протянул слово, разглядывая меня сквозь табачную дымку. — Ну что ж... Это интересно. Очень интересно.

Он потянулся к одной из папок, открыл ее и бегло просмотрел несколько листков.

— Видишь ли, Маркус, у нас здесь... кадровый голод, — он усмехнулся, но в его глазах не было веселья. — Люди не приходят сюда по собственному желанию. Они здесь появляются. И большинство из них — потерянные души, барные мухи, плачущие в стакан о своей несчастной любвиви. Они не годятся для работы. Им не хватает... хватки. Опыта. А работа есть.

Он закрыл папку и уставился на меня прямо.

— А тут ты. Свежий. Еще пахнешь страхом и реальным миром, а не этой вечной затхлостью. И с опытом. Настоящим. Не нашим, циклическим, выхолощенным. Такой ресурс нельзя игнорировать.

Я почувствовал, как по спине пробежал холодок. Это было не то, чего я ожидал.

— Вы предлагаете мне... работу? — не поверил я своим ушам.

— Предлагаю? — Фримен хрипло рассмеялся. — Сынок, в этом городе ничего не предлагают. Здесь констатируют факты. Факт в том, что ты здесь. Факт в том, что ты когда-то был детективом. И факт в том, что мне нужен человек, который может видеть дальше, чем кончик его сигареты. Так что да. Я не предлагаю. Я вербую тебя.

Он выдвинул ящик стола и достал оттуда тяжелый, старомодный револьвер, а рядом с ним положил потрепанный кожаный жетон.

— Вот твои новые игрушки. Добро пожаловать в отдел загадочных исчезновений. То есть, по сути, добро пожаловать в отслеживание всех, кто появляется в этом городе. Включая тебя самого.

Я смотрел на револьвер и жетон. Они лежали на столе, как артефакты из другого времени. Что-то во мне, старое и забытое, отозвалось на этот вызов. Ощущение цели. Пусть искаженной, абсурдной, но цели.

«Они не нанимают. Они собирают. Как коллекционеры. Ты рассказал им о своем навыке, и они тут же нашли ему применение. В системе, где все застыло, свежая кровь — это единственный актив. Ты стал активом, Лео. Поздравляю», — саркастически заметил мой внутренний циник.

Но другой голос, голос детектива, был более практичен.

«Оружие. Доступ. Информация. Это то, что нужно, чтобы выжить и понять правила игры. Даже если правила пишет сумасшедший».

Я медленно протянул руку и взял жетон. Металл был холодным и невероятно тяжелым в ладони.

— Капитан, — сказал я, глядя на него. — А что, если я откажусь?

Фримен снова усмехнулся, и на этот раз в его ухмылке было что-то поистине жуткое.

— Откажешься? Ну что ж... Тогда ты будешь просто еще одним потерянным парнем в плаще. Без оружия. Без статуса. Без защиты. В городе, который пожирает таких, как ты, на завтрак. Выбор, конечно, за тобой. Но лично я не стал бы называть его выбором.

Он был прав. Это не было предложением о работе. Это был ультиматум, облаченный в вежливую форму. В Нуар-зоне не набирали людей. Здесь их зачисляли в строй. Собственно, а как еще в таком мире набирать людей?

Моя рука сжала жетон. Холод металла стал моей новой реальностью.

— Ладно, капитан, — мои слова прозвучали чуть более хрипло, чем я планировал. — Что у нас по делам?

Сержант, тот самый, с лицом оттаявшего мясного пирога, поднялся из-за своей стойки без единого лишнего слова. Его звали, как я успел заметить на табличке, Бенкс. Он молча кивнул в сторону коридора, и я последовал за ним, сжимая в кармане новый, невероятно тяжелый жетон.

Он привел меня в маленькую комнатушку в самом конце коридора. Кабинетом это можно было назвать с большой натяжкой. Это была каморка, пахнущая пылью, старыми чернилами и безнадегой. Один стол, заваленный стопками бумаг. Деревянный стул. В углу — картотечный шкаф с выдвижными ящиками, на котором стояла старая механическая печатная машинка «Ундервуд». Ни мониторов, ни клавиатур, ни следов хоть какой-то электроники. Только бумага.

— Ваша конура, — буркнул Бенкс и ткнул пальцем в самую высокую стопку на столе. — Дела на входящих. Капитан сказал — начинайте с последнего. Быстренько ознакомьтесь, потом на довольствие ставлю и на квартиру.

Он развернулся и вышел, оставив меня наедине с призрачным гулом участка и далекими звуками джаза, доносившимися с улицы.

Я медленно опустился на скрипящий стул. Плащ удобно устроился на спинке. Я потянулся к верхней папке в стопке. Она была чистой, без опознавательных знаков. Словно ждала своего хозяина. Я открыл ее.

Внутри лежал один-единственный лист бумаги, запечатанный в прозрачный пленочный файл. На нем был текст, отпечатанный на машинке.

ДЕЛО № 73-Б (ВХОДЯЩЕЕ)

СОБЫТИЕ: Появление в секторе «Доки».

СУБЪЕКТ: Неопознанный мужчина.

ВРЕМЯ ИНЦИДЕНТА: 21:47 (стабильно).

ОПИСАНИЕ: Субъект обнаружен в районе бара «Последний причал». Проявил дезориентацию, смену экипировки по паттерну «Нуар-М». Расспрашивал о локации и способах выхода. Демонстрирует признаки сохранения памяти между циклами (требует проверки). Представляет оперативный интерес.

ПРИМЕЧАНИЕ: Вербован в отдел под кодовым именем «МАРКУС». Назначен куратор – кап. Фримен.

СТАТУС: АКТИВЕН. НАБЛЮДЕНИЕ.

Внизу была приколота фотография. Не цифровая, а распечатанная на матовой бумаге, зернистая, будто сделанная из укрытия. На ней был я. Я стоял у входа в «Последний причал», мой взгляд был диким, полным паники и непонимания, а моя новая одежда — этот плащ и костюм — выглядели на мне еще чужими.

Это было мое дело. Дело о самом себе.

Ледяная волна прокатилась по моей спине. Они знали. Они знали все с самого начала. Мое появление не было случайностью для них. Это был входящий инцидент. Как сбой в системе, требующий устранения. И устранением стало мое вербовка. Они не просто нашли мне применение. Они поставили меня на учет. Вписали в свои архивы. Сделали частью своего безумия.

«Поздравляю, детектив Маркус, — прошептал мой внутренний голос, и в нем не было ни капли сарказма, только ледяная ясность. — Твое первое дело — ты сам. Расследуй. Найди улики. Установи личность преступника, посягнувшего на покой этого города. Им стал ты».

Я сидел и смотрел на свою собственную фотографию, на описание моего страха и растерянности, превращенные в сухие строчки отчета. Я был и следователем, и уликой. И подозреваемым.

Спустя время в дверь постучали. Бенкс, не дожидаясь ответа, вошел и бросил на стол связку ключей с тяжелой железной биркой.

— Довольствие оформил. Жалование — раз в цикл, в день сброса. Пока что аванс. — Он швырнул мне несколько монет и одну купюру. Деньги выглядели старинными. — Квартира. Улица Туманов, 7. Код 7-Б. Не роняйте ключи, дубликатов нет.

Я молча взял ключи. Они были холодными и увесистыми.

— И вот, — Бенкс с некоторым трудом поставил на край стола черный дисковый телефон. — Аппарат. Внутренний — набирайте номер дежурного. Городской... ну, городской работает как придется. Иногда соединяет, иногда нет. Но звонить можно.

Он ушел, оставив меня с ключами, деньгами и телефоном. Я провел рукой по шершавому корпусу аппарата. Телефон. Символ связи. Здесь, в этом отрезанном от всего мире, он был таким же абсурдным, как и все остальное. Но он работал. Я мог звонить.

Я поднял трубку. В ухе раздались ровные гудки. Не мертвая тишина таксофона. Живой звук. Я положил трубку обратно.

Я был частью системы. Мне платили. Мне дали крышу над головой. Мне дали средство связи. Меня внесли в реестр. Я был больше не чужаком, случайно забредшим в ловушку. Я был ее новым механизмом. Шестеренкой в часах, которые не шли.

Я взглянул на дело № 73-Б, лежащее передо мной. На свою фотографию.

«Ну что ж, детектив Маркус, — подумал я, и в этой мысли уже не было паники, только холодная, нуарная решимость. — Пора приступить к обязанностям. Начни с самого сложного дела. С самого себя».

Я достал из стола чистый бланк и вставил его в печатную машинку. Скрип колес и лязг каретки стали звуком моего нового существования.

РАПОРТ ПО ДЕЛУ № 73-Б

ОТ: Маркус, Л.

ДЕЙСТВИЯ: Приступил к исполнению обязанностей. Ознакомился с материалами. Начат первичный анализ субъекта...

Я поднял взгляд от листка с моим собственным делом, уставившись на сержанта Бэнкса, который собирался выйти за дверь.

— Сержант. Цикл. Капитан говорил о цикле. Это что, месяц? Неделя? — спросил я, пытаясь найти хоть какую-то точку отсчета в этом безумии.

Бэнкс обернулся, и на его лице впервые появилось нечто, отдаленно напоминающее эмоцию — горькую усмешку, полную усталого презрения ко всему миру.

— Месяц? — он фыркнул, и дымок его сигареты колыхнулся. — Здесь нет месяцев, новичок. Нет недель. Да черт возьми, здесь и дней-то нет. Только эти проклятые одни и те же сутки.

Он сделал шаг назад в кабинет, и его голос понизился до утробного ворчания, будто он выдавал величайшую государственную тайну.

— Цикл — это 72 часа. Ровно. Потом — щелк. И все начинается сначала. Дождь, который никогда не кончается, сигарета, которую ты только что затушил, снова целая в пачке. И память... у большинства стирается. Они живут одни и те же три дня снова и снова, даже не подозревая об этом. Как золотые рыбки в мутной воде.

Я почувствовал, как желудок сжался в ледяной ком.

— 72 часа? Трое суток? И... все обнуляется?

— Не все, — Бэнкс многозначительно посмотрел на папку с моим делом, а затем на меня. — Бумага помнит. Архивы помнят. И некоторые из нас... те, кто давно здесь, у кого воля посильнее... мы помним отрывки. Смутно. Как пьяный сон. А такие, как ты, свежие... вы помните все. Пока не сотретесь. Не станете как все.

Он ткнул пальцем в мою грудь.

— Так что не радуйся своему жалованью, сынок. Через 72 часа твои карманы снова опустеют, а в твоей конуре на столе снова будет лежать это дело. Новенькое, чистенькое. И ты будешь его заполнять. Снова. И снова. Пока сам не превратишься в пустую папку.

С этими словами он развернулся и вышел, его тяжелые шаги затихли в коридоре.

Я остался сидеть в гробовой тишине, нарушаемой лишь тиканьем настенных часов — механических, с крутящимися стрелками, которые безнадежно показывали одно и то же время.

72 часа.

Не месяц. Не год. Трое суток.

Город не просто застрял во времени. Он застрял в петле длиной в выходные. Вечный уик-энд, состоящий из дождя, джаза и отчаяния.

Мой внутренний хакер, окончательно сломленный, прошептал последнее осознание:

«Это не тюрьма. Это ад с перезагрузкой. Система, которая постоянно обнуляется, стирая любой прогресс. Любую надежду. Любые следы. Любую попытку что-то изменить».

Я посмотрел на телефон. Теперь он казался не символом связи, а насмешкой. Зачем звонить, если через три дня разговор забудется, а номер, который ты набрал, возможно, вообще принадлежит другому человеку?

Я взглянул на ключи от квартиры. Улица Туманов, 7. Мой дом на следующие 72 часа. А потом, возможно, он станет домом для кого-то другого. Или для меня, но не помнящего себя.

И тогда ко мне пришла вторая, еще более жуткая мысль. Если цикл всего 72 часа... то как давно я здесь на самом деле? Эта папка на столе... она выглядела новой. Но Бэнкс сказал — «пока не сотрешься». Сколько таких же «новичков» как я сидело в этом кресле? Сколько раз я уже заполнял это дело о самом себе?

Я снова вставил чистый лист в машинку. Лязг каретки прозвучал как щелчок затвора, фиксирующий мой приговор.

72 часа.

Цикл длится 72 часа.

И я — его новейший, временный хранитель. Пока город не решит иначе.

Я сидел, пытаясь осознать чудовищность 72-часового цикла, когда Бэнкс, словно прочитав мои мысли, снова появился в дверях с очередной охапкой пустых папок. Он с грохотом бросил их на мой уже заваленный стол.

— И еще кое-что, новичок, чтобы ты не строил тут наполеоновых планов, — его голос был густым, как отработанное машинное масло. — Забудь про следствие, как ты его понимал. Мы тут не расследуем.

Он ткнул пальцем в стопку дел.

— Дела... они приходят. Сами. Просто появляются на столе. Город сам знает, что ему нужно. Наша функция — заполнять графы, ставить штампы и не задавать лишних вопросов. В этом есть своя красота, если вдуматься.

Я смотрел на него, не веря своим ушам.

— Как... приходят? Кто их приносит?

— Никто, — Бэнкс усмехнулся, вытаскивая из кармана смятую пачку сигарет. — Утром приходишь — вот они, лежат. Свеженькие. Как ты. Иногда на них даже пятна крови есть, еще влажные. А иногда... — он прикурил, затянулся и выпустил струйку дыма мне в лицо, — иногда в деле описан труп, который еще даже не успел упасть. Система работает. Не нам ее судить.

Он помолчал, давая мне прочувствовать весь ужас его слов.

— И да, насчет памяти... Ты видел того типа в баре, с шарфом на шее? В прошлом цикле он повесился в своем номере отеля. Я сам рапорт составлял. А сегодня утром он снова сидел за стойкой, целый и невредимый, тушил свою «Лаки Страйк» и ворчал, что виски разбавляют. Память у него — ноль. Словно ничего и не было.

Бэнкс посмотрел на меня своим уставшим, всевидящим взглядом.

— Так что расслабься, Маркус. Здесь никого нельзя убить по-настоящему. Ничего нельзя испортить окончательно. Максимум — испортить кому-то три дня. А потом все начнется заново.

Я покачал головой, пытаясь найти хоть какую-то логику.

— Но... вы же помните. Вы помните, что он повесился. Капитан помнит. Значит, не у всех память стирается?

Сержант наклонился ко мне, и его лицо стало серьезным, почти официальным.

— Государственная служба, сынок. На то она и государственная. Мы, в униформе, помним. Все. Каждый цикл, каждое дело, каждого повесившегося и каждого ожившего. Архив, суд, морг... все госструктуры — мы работаем с полной памятью. Это наша доля. Наша служба. — Он выпрямился, и в его глазах мелькнула бездонная усталость. — Мы — машина, которая помнит всю боль этого города, зная, что она бессмысленна. Остальные... они просто статисты в вечной пьесе. Неплохая, в общем-то, работа. Если не вспоминать, что ты делал то же самое вчера. И сделаешь завтра.

Он развернулся и ушел, оставив меня в одиночестве с нарастающим экзистенциальным ужасом, который теперь обрел новую, леденящую душу форму.

Я посмотрел на папку с делом №73-Б. Она не была результатом чьего-то расследования. Она была симптомом. Как сыпь на теле больного города. Я был таким же симптомом. Но теперь я был симптомом на госслужбе. Функция была определена: я — писец, регистрирующий собственную болезнь, часть машины, обреченной помнить собственное безумие.

И в этой чудовищной системе была лишь одна слабая надежда. Одна аномалия в аномалии.

Я помнил. И они помнили.

Значит, диалог был возможен. Пока я помнил, у меня было 72 часа, чтобы найти способ поговорить с этой машиной. Узнать, почему она работает. И, может быть, найти способ ее остановить.

Прежде чем я сам стану очередным Бэнксом, с тоской заполняющим одни и те же отчеты в ожидании вечного завтра, которое никогда не наступит, помня каждую его бессмысленную секунду.

Желание сделать что-то, хоть что-то, заставило меня поднять трубку телефона на моем новом столе. Я покрутил диск, набрав номер, который Бэнкс буркнул мне вдогонку — «Для такси, если что».

— Такси, — ответил ровный, лишенный интонаций голос.

— Участок. Улица Туманов, семь, — сказал я и повесил трубку, не ожидая подтверждения.

Вышел на крыльцо. Дождь, конечно, не прекращался. Через пару минут из пелены дождя медленно выплыл автомобиль. Это был не летающий болид из моего Найт-Сити, а тяжеленный седан, похожий на допотопный танк, с округлыми крыльями и фарами, похожими на выпученные глаза. Краска когда-то была черной, но теперь отливала серо-зеленым цветом хаки.

Я сел на кожаное сиденье, пахнущее старым кожаным ремнем и сыростью. Водитель, мужчина в кепке и плаще, не обернулся.

— Улица Туманов, семь, — сказал я.

Он молча кивнул, и седан тронулся с почти бесшумным, но мощным урчанием двигателя. Мы ехали в тишине, нарушаемой лишь шуршанием шин по мокрому асфальту и стуком стеклоочистителей.

— Первый раз вас вижу, — вдруг сказал водитель, его голос был низким и скрипучим, как старый патефон. — Новенький?

— Можно и так сказать, — ответил я, глядя на проплывавшие мимо призрачные улицы.

— В участке?

— Теперь — да.

Он кивнул, словно это всё объясняло.

— Понял. Ну, добро пожаловать. Тогда, выходит, и вправду первый раз вас везу. — Он на секунду повернулся, и я увидел его лицо — изможденное, с мешками под глазами, но с острым, памятливым взглядом. — Я всех помню. Всех, кого возил. А возил я, поверьте, многих. И не по разу. А вас... вас не было. Значит, вы и вправду новенький. Свежий.

В его голосе прозвучала странная нота — не то любопытство, не то жалость.

— Совет дать? — буркнул он, снова уставившись на дорогу.

— Давайте.

— Не привыкайте. К людям. К местам. Ко всему этому, — он мотнул головой, указывая на город за стеклом. — Они... они не помнят. А вы... вы теперь будете помнить. Это тяжело. Лучше держаться подальше.

— Вы тоже помните всё? — спросил я. — Вы же из таксопарка. Это госструктура?

— Таксопарк, диспетчерская, машины — всё городское. Значит, да. Помню. Каждую поездку. Каждого пассажира. Каждый этот чёртов дождь. — Он тяжело вздохнул. — Иногда кажется, что лучше бы не помнил. Как они.

Он резко свернул за угол и остановился у неприметного пятиэтажного дома из темного кирпича.

— Приехали. Улица Туманов, семь. С вас пятьдесят центов.

Я протянул ему монеты. Он взял их, кивнул.

— Удачи, офицер. Она вам понадобится.

Седан медленно отъехал, и его задние фонари растворились в серой пелене, как два красных глаза призрака.

Я остался стоять перед своим новым домом. Подъездная дверь была тяжелой, с витражным стеклом в верхней части, мутным от времени и грязи. Ключ с биркой «7-Б» с громким щелчком открыл замок.

Внутри пахло капустой, дешевым освежителем воздуха и влажным деревом. Лестница скрипела под ногами. Моя квартира была на третьем этаже. Дверь «7-Б» была такой же, как и все остальные. Я открыл ее.

Квартира-студия. Одна комната, совмещенная с крошечной кухонной нишей. В углу — застеленная кровать. Напротив — стол, диван и тяжелый радиоприемник в деревянном корпусе. На стене — календарь с изображением какой-то пинап-девушки, застывшей в вечном августе. Все было скромно, чисто и пронзительно безлично. Казалось, здесь никто никогда не жил. Или жили сотни таких, как я, не оставив после себя ни следа.

Я сбросил плащ на диван и подошел к окну. Оно выходило в узкий колодец между зданиями, на противоположной стене которого кто-то когда-то нарисовал выцветшую рекламу пива. Дождь стекал по стеклу ровными, нескончаемыми струйками.

Мой внутренний монолог, уже окончательно окрасившийся в нуарные тона, констатировал:

«Ну вот и дом, Маркус. Твой вечный пост. Вид на кирпичную стену и вечный дождь. Рай для мизантропа. Ад для всех остальных».

Раздался стук в дверь. Негромкий, настойчивый.

Я вздохнул, взял со стола револьвер и, придерживая его за спиной, открыл дверь.

На пороге стояла женщина. Лет сорока, может, пяти. Лицо когда-то было красивым, но теперь его избороздили морщины забот и, возможно, слишком много виски. Она была в простом домашнем платье, в руках — тарелка, накрытая салфеткой.

— Новый жилец? — у нее был хриплый, прокуренный голос. — Я Эдна, с пятого этажа. Решила поздороваться. Принесла вам пирог. Я всегда новым пирог приношу.

Она протянула тарелку. Я молча взял ее.

— Спасибо, — буркнул я. — Лео Маркус.

— О, с фамилией! — она улыбнулась, но улыбка не дошла до глаз. — Это редкость. Большинство тут без роду, без племени. Вы... откуда?

Я посмотрел на нее, пытаясь понять, стоит ли говорить правду.

— Сложно объяснить. Скажем так, не отсюда.

— А, — она кивнула, как будто это было самым обычным делом. — Извне. Понимаю. У нас тут многие такие. Ненадолго.

— А вы? — спросил я. — Давно здесь?

— О, не спрашивайте, — она махнула рукой. — Я уже и не помню. Кажется, всегда. Муж мой, покойный, говорил, что мы переехали сюда... ну, очень давно. — Она посмотрела на меня с странным любопытством. — А вы... надолго?

«Навсегда, миссис Эдна. Навсегда», — прошептал внутренний голос. Но вслух я сказал:

— Не знаю. Как получится.

— Ну, если что, я всегда на пятом. Заходите, если соль есть одолжить. Или просто поболтать. — Она повернулась, чтобы уйти, потом остановилась. — И не обращайте внимания на старика Генри из четвертой квартиры. Он вечно всем новым одно и то же говорит. Про племянницу. Не ведитесь.

Она ушла, оставив меня с пирогом и новой загадкой. Я закрыл дверь, поставил тарелку на стол и снова подошел к окну. Где-то внизу, во дворе-колодце, играли дети, их смех доносился приглушенно, словно из другого измерения.

Этот город был полон жизнью. Жизнью, которая забывала саму себя каждые 72 часа. А я был тем, кто должен был помнить. Вечно.

Я повернулся и осмотрел свою квартиру. Свой новый вечный дом. Пора было обустраиваться.

Тридцать дней по меркам внешнего мира. Вечность — по меркам этого места. Я вжился. Плащ габардина стал моей второй кожей, запах старой бумаги и влажной шерсти — моим естественным запахом. Я научился не смотреть в глаза тем, кого в прошлом цикле оформлял как самоубийцу. Научился пить виски, не чувствуя его вкуса, и заполнять рапорты, не вдумываясь в смысл написанного. Я стал шестеренкой. Почти как Бэнкс.

Мы как раз допивали кофе с его знаменитым «непригодным для употребления» сахаром, когда завыла сирена.

Это был не привычный вой патрульной машины, вызывающей подкрепление. Это был протяжный, леденящий душу гул, исходивший откуда-то сверху, с крыши участка. Он резал слух, нарушая привычный, убаюкивающий саундтрек вечного дождя и джаза.

Бэнкс замер с кружкой на полпути ко рту. Его глаза, обычно мутные от скуки, расширились.

— Что за черт?.. — прошептал он. — Этого не было... никогда.

Двери кабинетов с грохотом распахнулись. Выбежали копы, все с одинаковыми выражениями шока на лицах. Капитан Фримен стоял в дверях своего кабинета, его лицо было темным, как грозовое небо.

— Всем машины! Без разговоров! Маркус, Бэнкс — со мной!

Мы втроем втиснулись в его старый седан. Фримен сам сел за руль, резко тронулся с места, выехав на улицу с визгом шин. За нами неслись еще два патрульных автомобиля, их мигалки отбрасывали на мокрые стены домов судорожные красные всполохи.

— Капитан, что происходит? — спросил я, цепляясь за поручень, пока машина входила в крутой поворот.

— Не знаю! — отрезал Фримен, не отрывая глаз от дороги. — Сигнал тревоги с наблюдательного поста на окраине. На площади Ублюдков. Нарушение периметра.

— Периметра? — переспросил Бэнкс. — Какого еще периметра? Там же туман и стена.

— Вот именно! — Фримен рявкнул. — И в этом тумане что-то есть!

Мы мчались по пустынным улицам. Редкие прохожие останавливались и с недоумением смотрели на наш безумный кортеж. Для них это было неслыханно. Нарушение их вечного, цикличного сна.

Наконец мы выехали на большую, заброшенную площадь на самом краю города. Здесь асфальт сменялся щебнем, а за ним начиналась та самая непроглядная стена тумана, уходящая в никуда. Фары наших машин выхватывали из тьмы лишь первые метры пустоты.

Мы выскочили из машин, выхватив оружие. Несколько копов уже были здесь, стояли в растерянности, уставившись в молочно-белую пелену.

— Ничего не видно, шеф! — крикнул один из них. — Но там что-то есть! Слышен гул!

Мы замерли, прислушиваясь. И правда, сквозь привычный шум дождя доносился нарастающий, низкий гул моторов. Не наших тихих седанов. Что-то более тяжелое, более... обыденное.

И тогда из тумана медленно выплыл первый желтый силуэт.

За ним второй. Третий.

Остановились, зашипев пневматикой.

Это были школьные автобусы. Ярко-желтые, с черными надписями. Самые обычные школьные автобусы, какие можно увидеть в тысячах городов по всему миру. Тот, что был ближе, имел номерной знак и надпись на боку: «Школьный округ Найт-Сити».

Мы стояли, онемев, с револьверами и пистолетами в руках, глядя на это невозможное зрелище.

Двери первого автобуса с шипением открылись. Из него вышла женщина лет тридцати, в очках и практичной куртке, с планшетом в руках. За ней высыпала толпа детей. Младшего школьного возраста. Они щурились от дождя, оглядывались с любопытством, кто-то смеялся, тыча пальцем в наши машины с мигалками.

— Наконец-то! — сказала женщина, подходя к нам. Ее голос звучал странно громко в этой давящей тишине. — Мы, кажется, немного заблудились. Навигатор глючит. Это исторический район, да? Тот самый, «Старый Найт-Сити»? У нас экскурсия.

Она обвела взглядом нашу ошарашенную группу, наши старомодные плащи и пистолеты, и ее улыбка стала немного нервной.

— О, вы уже в костюмах! Ребята, смотрите! Реконструкторы! Как живые!

Дети с восторгом смотрели на нас. Один мальчик лет семи подошел к Бэнксу и потянул его за плащ.

— Мистер, а твой пистолет настоящий?

Бэнкс смотрел на ребенка, словно на пришельца с другой планеты. Его рука с револьвером медленно опустилась. Он был бледен как полотно.

Я посмотрел на капитана Фримена. Он не сводил глаз с автобусов. На его лице застыло выражение, которого я никогда раньше не видел — первобытный, абсолютный ужас.

Город, который существовал по раз и навсегда установленным правилам, только что нарушил самое главное из них. В аномалию ворвалась нормальность. И это было страшнее любого монстра.

Дети. В городе, где детей не было никогда.

Тишину, нарушаемую лишь шепотом детей и шуршанием шин подъезжающих машин, разорвал новый вой сирен. С разных концов города на площадь выезжали патрульные автомобили. Не два, не три — их было пятнадцать, двадцать. Они выстраивались в полукруг, отсекая желтые автобусы от стены тумана, их мигалки сливались в тревожное, пульсирующее зарево, окрашивая желтый цвет автобусов в болезненно-оранжевые тона.

Из машин выходили полицейские. Не только из нашего участка. Здесь были копы со всего Нуар-Сити. Я видел капитана Рейнольдса с Южного пирса — сухопарый, как жердь, с вечной сигарой в зубах. Капитана Вандербильт из Корпозоны — крупную, властную женщину с взглядом бульдога. Десятки сержантов и рядовых, которых я видел лишь мельком на городских совещаниях. Все они имели одинаковое выражение — шок, смешанный с суровой профессиональной собранностью. Их память, их вечная служба, не знала подобного инцидента.

Капитаны собрались в тесный круг вокруг Фримена.

— Что за ад тут творится, Малкольм? — просипел Рейнольдс, выпуская струйку дыма. — Откуда они? Из тумана?

— Школьная экскурсия, — сквозь зубы пробурчал Фримен. — Говорят, заблудились. Навигатор.

— Навигатор? — фыркнула Вандербильт. — У них тут навигатор сдох бы в первую же секунду. Это... нарушение. Протокола. Бытия.

— Дети, — кто-то из капитанов произнес это слово с таким благоговейным ужасом, словно говорил о чуме. — В городе дети. Что нам делать, Фримен? Первый раз за... за все время.

Тем временем сержанты и рядовые уже устанавливали оцепление, оттесняя немногочисленных зевак, которые успели сбежаться на шум. Копы действовали на автомате, но в их глазах читалась растерянность. Как оцеплять автобусы с детьми? Этого не было в их бесконечных уставах.

Вскоре подъехали машины скорой помощи — такие же старомодные, как и наши седаны. Медики в белых халатах вышли, но замерли в такой же нерешительности, с аптечками в руках. Кого им осматривать? Эти дети выглядели абсолютно здоровыми, лишь слегка промокшими и возбужденными от неожиданного приключения.

Учителя, их было трое на все три автобуса, пытались навести порядок среди детей, но сами были явно напуганы масштабом «реконструкции» и количеством вооруженных полицейских.

И тогда, без сирены, плавно и бесшумно, к кордону подъехал длинный черный линкольн. Дверь открылась, и из нее вышел мужчина в безупречно сидящем костюме-тройке и плаще. Его лицо было невозмутимым, почти восковым, а взгляд — холодным и всевидящим. За ним вышла женщина с блокнотом, его секретарь или помощник.

Все капитаны, включая Фримена, выпрямились, их позы стали почтительными. Это был чиновник из мэрии. Высшая гражданская власть в этом аду.

Он медленно прошел сквозь строй полицейских, его взгляд скользнул по автобусам, по детям, по нам. Он подошел к главной учительнице.

— Я представитель администрации, — его голос был тихим, но каждое слово падало, как капля ледяной воды. — Пожалуйста, проследуйте за мной. Вас и детей разместят в безопасном месте, пока мы не разберемся с этой... навигационной ошибкой.

Он повернулся к капитанам, и его безразличный взгляд внезапно стал острым, как бритва.

— Фримен, Рейнольдс, Вандербильт. Полное оцепление периметра. Никого не впускать и не выпускать. Информация не должна выйти за пределы площади. Медики — проведите поверхностный осмотр, убедитесь, что с детьми все в порядке. Остальным — вернуться к своим обязанностям. И чтобы я не видел здесь лишних глаз.

Его приказы звучали спокойно, но не оставляли места для возражений. Это была не полицейская операция. Это был карантин. Карантин от нормальности.

Я стоял рядом с Бэнксом и смотрел, как учителя под мягким, но неумолимым нажимом начинают загонять детей обратно в автобусы. Дети не понимали, махали нам руками, кричали «пока-пока!».

— Никогда... — тихо прошептал Бэнкс, не сводя глаз с линкольна. — Никогда не видел, чтобы они выезжали. Значит, это действительно плохо. Очень плохо.

Я смотрел на желтые автобусы, на это пятно неестественного, яркого цвета в нашем вечном серо-черном мире, и понимал: равновесие нарушено. Вечный цикл дал трещину. И теперь город, эта безупречная машина забвения, должен был решить — перемолоть эту аномалию, или самому измениться навсегда. И то, и другое казалось катастрофичным.

Черный линкольн был не просто машиной. Он был саркофагом, скрывающим от внешнего мира процессы, от которых зависела сама ткань реальности Нуар-Сити. Когда его дверь закрылась за чиновником, автомобиль превратился в непроницаемый монолит, в командный центр, борющийся с чумой под названием «нормальность».

Я стоял в стороне, под мелким, назойливым дождем, наблюдая, как капитан Фримен отдает тихие, отрывистые приказы. Копы, еще минуту назад столпившиеся в растерянной группе, теперь двигались с вымученной слаженностью, расширяя периметр, оттесняя последних зевак. Но даже их вышколенная службой воля не могла скрыть одного — они пялились. Все они, от самого зеленого патрульного до поседелого сержанта, украдкой бросали взгляды на три ярко-желтых пятна, уродующих своим жизнерадостным цветом строгую, монохромную палитру площади.

— Маркус! Бэнкс! — голос Фримена прозвучал хрипло. Он подозвал нас жестом, не отрывая глаз от линкольна. — Держите этот участок. Никого. Вы поняли? Ни-ко-го. Если из мэрии выйдут — доложить мне. Если из автобусов вылезет хоть один сопливый нос — вернуть его обратно. Я не хочу, чтобы эта... эта инфекция расползалась по городу.

Он повернулся и пошел к группе других капитанов, которые о чем-то тихо, но горячо спорили, их фигуры в плащах были похожи на стаю встревоженных ворон.

Бэнкс тяжело вздохнул, достал свою вечную пачку сигарет, но, посмотрев на автобусы, так и не прикурил.

— Инфекция... — пробормотал он. — Точно подметил. Смотри на них.

Я посмотрел. Дети, прижавшись носами к стеклам автобусов, с любопытством разглядывали наш мрачный мир. Один мальчик корчил рожицы полицейскому, стоявшему у оцепления. Тот отводил взгляд, явно смущенный.

— Они же просто дети, сержант, — сказал я, и сам удивился этой простой, почти забытой констатации.

— Они — не из системы, Маркус, — Бэнкс посмотрел на меня с укором. — Они не часть цикла. Они — ошибка. Аномалия. И система либо исправит ошибку, либо... — Он не договорил, но его взгляд, полный мрачных предчувствий, был красноречивее любых слов.

В этот момент дверь линкольна приоткрылась, и из нее вышел тот самый чиновник. Он не выглядел взволнованным. Его лицо оставалось маской холодной учтивости. В руке он сжимал блестящую трубку полевой рации, похожую на упитанного черного таракана.

Он не спеша прошелся вдоль оцепления, его взгляд скользил по нашим лицам, по автобусам, по стене тумана, как будто он проводил мысленную инвентаризацию катастрофы. Потом он поднес рацию ко рту. Мы не слышали его слов, но видели, как движутся его губы, как он говорит ровно, без эмоций, лишь изредка кивая в ответ на невидимые нам сообщения.

«Он докладывает наверх, — прошептал мой внутренний голос, окончательно сросшийся с нуарным детективом. — Но наверх — кому? Мэру? Городскому совету? Или тому, кто держит ниточки от всей этой куклы под названием Нуар-Сити?»

Чиновник закончил переговоры и жестом подозвал капитана Фримена и Вандербильт. Они отошли в сторону, и он начал говорить с ними тихо, но настойчиво. Я видел, как лица капитанов становились все мрачнее. Фримен один раз резко мотнул головой, словно отказываясь от чего-то, но чиновник не повышая голоса, парировал его возражения, и плечи Фримена поникли.

— Идет торговля, — хрипло прокомментировал Бэнкс, не отрывая глаз от сцены. — Мэрия решает, что с этим добром делать. Ликвидировать... или ассимилировать.

— Ассимилировать детей? — не удержался я.

— А что? Закон не запрещает. Детей в городе не было — значит, и законов о них нет. Они могут написать их прямо сейчас. Под свои нужды.

Чиновник закончил инструктаж. Капитаны, подавленные, разошлись. Фримен направился к нам.

— Всем стоять до смены, — бросил он, его голос был пустым. — Потом приедут другие. Никаких контактов. Медики зайдут в автобусы, проведут осмотр. Всем быть на связи. — Он посмотрел на меня, и в его глазах я прочитал нечто новое — не ужас, а тяжелую, каменную решимость. — Маркус, с завтрашнего дня... забудь про свои старые дела. У нас появился новый приоритет.

Он ушел, не объясняя подробностей. Но все было и так ясно.

Я остался стоять под дождем, наблюдая, как в автобус заходят два медика с саквояжами. Через окна было видно, как они щупают пульс детям, заглядывают им в горло. Дети послушно открывали рты, и на их лицах было написано недоумение — зачем в таком крутом историческом туре вдруг понадобился медосмотр?

А чиновник снова уединился в своем линкольне. Машина была неподвижна, но я почти физически чувствовал исходящее от нее напряжение. Внутри решалась судьба. Не этих конкретных детей и учителей. Решалась судьба самого понятия «случайность» в мире, построенном на предопределенности.

Прошло несколько часов. Дождь не ослабевал. Дети в автобусах начали уставать, кто-то уснул, привалившись к стеклу. Учителя выглядели измотанными и напуганными. На смену нам приехала новая смена копов — такие же мрачные и озадаченные.

Когда мы с Бэнксом уезжали на попутной машине, я в последний раз обернулся на площадь. Желтые автобусы стояли в кольце из черных патрульных машин, как инопланетные корабли, окруженные армией. А черный линкольн по-прежнему молчал, храня свою страшную тайну.

Дорогой Бэнкс не произнес ни слова. Но когда мы вышли у участка, он наконец зажег свою сигарету, глубоко затянулся и выдохнул струйку дыма в вечные сумерки.

— Завтра, Маркус, — сказал он, — город уже не будет прежним. Либо он их переварит. Либо они его отравят. Третьего не дано.

Я зашел в свой кабинет. Дело №73-Б все так же лежало на столе. Но теперь оно казалось доисторическим артефактом. Муравьем, которого раздавили, пока мимо шел слон.

Я сел в кресло. Оно было холодным и неудобным. Таким же, как и всегда. Но теперь эта привычная неуютность была обманчива. Почва уходила из-под ног. Вечный цикл дал трещину, и из этой трещины на нас смотрели детские глаза.

Завтра начиналась новая служба. И я с ужасом понимал, что часть меня, та самая, что уже сроднилась с вечным дождем и бессмысленностью, ждала этого с morbid любопытством. Потому что скука вечности была наконец нарушена. И это нарушение пахло не дождем и сигаретным дымом, а чем-то совершенно новым. Чем-то опасным.

Дверь линкольна закрылась с тихим, герметичным щелчком, отсекая внешний мир — шепот дождя, перешептывание копов, смутный гул моторов и этот пронзительный, чужеродный звук — смех ребенка. В салоне воцарилась абсолютная тишина, нарушаемая лишь ровным, почти неслышным гулом климат-контроля. Воздух был стерильным и холодным, пахло кожей и озоном.

Чиновник, которого звали Аластер Райс, откинулся на спинку роскошного кожаного сиденья. Маска холодной учтивости сползла с его лица, обнажив не усталость, а нечто иное — сосредоточенную, почти машинную собранность. Он провел рукой по лицу, словно стирая остатки ненужных эмоций, и поднес к губам черную рацию. Устройство было лишено каких-либо кнопок или дисплеев, лишь маленький темно-рубиновый светодиод горел на его торце.

— Канал ноль. Идентификация: Райс, Аластер, уровень семь. Кодовое слово: «Вечный Дозор».

Он сделал паузу, ожидая ответа. Светодиод мигнул дважды, и из рации, без всякого шипа или помех, раздался ровный, синтезированный голос. В нем не было ни пола, ни возраста, лишь абсолютная, леденящая душу ясность.

ГОЛОС: Подключение установлено. Докладывайте, управляющий Райс.

РАЙС: Нарушение зафиксировано в секторе «Омега-7», координаты привязаны к Площади Отчуждения. Три транспортных средства категории «Школьный автобус». Экипаж: три взрослых единицы, сорок семь... — он на секунду задержался, переваривая незнакомое слово, — ...детских единиц. Возрастной диапазон: от шести до одиннадцати земных лет.

ГОЛОС: Обстоятельства проникновения?

РАЙС: Произошло спонтанное смещение границ реальности. Транспорт вышел из зоны тумана. Со слов лидера группы, они являются «школьной экскурсией» из Найт-Сити, ссылаются на «сбой навигатора». Их воспоминания последовательны и не содержат данных о самом моменте перехода. Они не осознают природу локации.

ГОЛОС: Состояние единиц?

РАЙС: Физиологические показатели в норме. Отклонений в психическом паттерне, характерных для новых реципиентов Нуар-Сити, не наблюдается. Они... не испытывают экзистенциального ужаса. Они воспринимают это как квест. Как «экскурсию».

В голосе синтезатора прозвучала едва уловимая, но зловещая пауза.

ГОЛОС: Это не соответствует Протоколу Ассимиляции. Нулевая стадия отрицания отсутствует. Они не сломаны.

РАЙС: Подтверждаю. Они целостны. Что является аномалией. Угроза стабильности Цикла оценивается как «Критическая». Их присутствие уже вызывает дестабилизацию у постоянного персонала. Наблюдаются несанкционированные эмоциональные реакции. Полицейские... улыбаются. Сержант Бэнкс отказался от сигареты в их присутствии.

ГОЛОС: Сценарий «Карантин» активирован?

РАЙС: Периметр оцеплен. Контакт сведен к минимуму. Но это временная мера. Мы не имеем протоколов для содержания... детей. Их паттерны сознания слишком пластичны. Они не впишутся в Цикл. Они его разорвут изнутри, как инфекция.

Райс замолчал, собираясь с мыслями. Он смотрел в тонированное стекло, за которым виднелись смутные силуэты автобусов.

РАЙС: Запрос на санкцию применения Протокола «Сброс». Немедленное стирание аномалии до начала следующего Цикла. Мы не можем рисковать целостностью всей системы. Один неверный шаг, одна улыбка, одно проявление несанкционированной жизни — и многовековая конструкция контроля может рухнуть.

Он произнес это с ледяной убежденностью. Стирание. Для него это было не убийством, лишь санитарной мерой. Утилизацией бракованного, чужеродного материала.

ГОЛОС: Запрос на Протокол «Сброс» отклонен.

Райс замер. Его пальцы, сжимавшие рацию, побелели.

РАЙС: Повторите? Аномалия представляет экзистенциальную угрозу! Их сознание...

ГОЛОС: Их сознание не является аномалией. Оно является... активом. Уникальным и непредсказуемым. Мы наблюдаем.

РАЙС: Наблюдаем? Что может быть ценного в этих... единицах? Они хаотичны! Они не подчиняются логике Цикла!

ГОЛОС: Именно поэтому. Система Нуар-Сити совершенна в своей стагнации. Она — идеальная тюрьма, идеальное чистилище. Но она не развивается. Она не эволюционирует. Эти «единицы», как вы их называете, несут в себе семя хаоса. Семя настоящей, не симулированной жизни. Мастер считает, что этот инцидент — не сбой. Это возможность.

Райс с трудом перевел дух. Его разум, годами работавший как безупречный механизм в отлаженной системе, с трудом воспринимал такое иррациональное решение.

РАЙС: Возможность для чего? Для разрушения всего, что мы построили?

ГОЛОС: Для перезагрузки. Система зациклилась не только во времени. Она зациклилась в самой себе. Мы собирали души на грани гибели, вырывали их из лап небытия, даруя им вечность в обмен на службу. Но мы создали не вечность. Мы создали ад с бюрократией. Мастер устал от этого ада.

И тут голос из рации изменился. Стал еще безжизненнее, еще страшнее в своей констатации ужасающей истины.

ГОЛОС: Управляющий Райс. Вы запросили данные об источнике проникновения. Запрос обработан.

На экране, встроенном в панель перед Райсом, всплыли строки текста, холодные и безличные, как сводка погоды.

СОБЫТИЕ В ТОЧКЕ ОТСЧЕТА (НАЙТ-СИТИ, РЕАЛЬНЫЙ СЕКТОР):

ВРЕМЯ: 14:32.

МЕСТО: Транспортная развязка «Артерия-Дельта».

ОПИСАНИЕ: Террористический акт с применением тактического заряда с нанораспылением. Полное уничтожение биологической материи в радиусе 500 метров. Жертвы: 53 единицы. Три школьных автобуса, следовавших по маршруту №47.

Райс медленно прочитал строки. Его взгляд застыл.

ГОЛОС: Момент их исчезновения из своей реальности и появления в нашей разделяет 0.0003 секунды. В своей временной линии они были мертвы еще до того, как осознали взрыв. Легковые автомобили, двигавшиеся рядом с ними, были испарены. Асфальт под ними — выжжен до стекловидного состояния. Никаких шансов. Никаких выживших. Никаких сомнений.

В салоне Линкольна повисла гробовая тишина. Райс смотрел в окно, на желтые автобусы. Эти дети, эти учителя... они не просто заблудились. Они были призраками в двойном смысле. Мертвы для своего мира. Еще не рождены для этого.

ГОЛОС: Мы не забрали их у жизни, управляющий. Мы подобрали их у самой черты небытия. Мы — не их палачи. Мы — санитары на поле боя вечности, собирающие тех, кого уже списали со счетов. Мастер так решил. Их смерть в одном мире дает им шанс на существование в другом. Пусть хаотичное. Пусть нестабильное. Но — существование.

Райс молчал. Вся его логика, вся его вера в систему дала трещину. Он всегда считал, что они вершат суд, отбирают души для своей машины. Оказалось, они собирали обломки после чужой бойни.

ГОЛОС: Ваша новая задача, управляющий Райс — не уничтожить аномалию. А интегрировать ее. Найти способ вписать «жизнь» в «вечность». Наблюдайте. Изучайте. Протокол «Карантин» остается в силе, но цель изменена. Мы не ждем их распада. Мы ждем... адаптации. С вашей стороны или с их. Мастеру интересен результат.

Светодиод на рации погас. Связь прервалась.

Аластер Райс сидел в тишине своего саркофага, уставившись на автобусы. Он больше не видел в них угрозы. Он видел пятьдесят три призрака, которым подарили второй шанс, сами того не зная. И этот шанс мог уничтожить их спасителей.

Он опустил стекло. В салон ворвался влажный, холодный воздух и доносившийся из автобуса смех. Чистый, беззаботный, полный жизни.

Смерть подарила им вечность. И теперь вечность должна была решить, что с этим подарком делать.

Сердце Нуар-Сити, в место, недоступное ни для кого, кроме одного-единственного существа. Это не комната и не зал, а чистая идея пространства, проявленная силой воли. Сейчас оно выглядело как классический кабинет детективного агентства 1940-х годов: жалюзи, сквозь которые пробиваются полосы вечного вечернего света, стол с зеленым сукном, тяжелая пепельница, бутылка виски и два бокала. Но за окном был не Лос-Анджелес и не Чикаго, а бесконечно длящийся, созданный из памяти Найт-Сити.

За столом, развалившись в кресле, сидел Мастер. Он не выглядел древним. Он выглядел... усталым. Бесконечно, космически усталым. В его глазах, казалось, погасли целые галактики. Он был одет в стильный, но поношенный костюм-тройку, и пальцы его левой руки лениво водили по конденсату на бокале.

Перед ним, на столе, парил полупрозрачный голографический интерфейс, странным анахронизмом вторгавшийся в нуарную эстетику. На нем он наблюдал за кадрами с площади — за желтыми автобусами, за оцеплением, за лицом Аластера Райса в линкольне.

Он отпил глоток виски и потянулся к интерфейсу. Легким движением мысли он отбросил текущее изображение и вызвал из глубин своей памяти другой файл. Не отчет, не данные, а... ощущение.

Перед его внутренним взором всплыли образы. Яркие, кричащие, насыщенные. Неоновые вывески мегакорпораций, уличные банды, рокот летающих машин, грязь и блеск мегаполиса. Он вспомнил тяжесть кибернетической руки, запах озона от перегруженной проводки, вкус синтетического пива в баре «Послежизнь». Киберпанк 2077. Его старая, давно пройденная игра. Любовь с первого взгляда, поглотившая сотни часов.

Он с улыбкой вспомнил, как водил своего Ви по залитым дождем улицам Найт-Сити, слушая джазовую волну на радио. И тогда же, параллельно, он открыл для себя старые черно-белые фильмы. «Мальтийский сокол», «Большой сон», «Подставное лицо». Нуар. Этот стиль, эта философия — фатализм, роковые женщины, герои, бредущие по темным улицам в безнадежной борьбе с судьбой.

И в его сознании, вечном и пресыщенном, родилась идея. Что, если совместить? Взять эстетику и дух нуара, его безысходную поэзию, и перенести ее в футуристический, техногенный ад Киберпанка? Не просто стилизовать, а создать гибрид. Мир, где частные детективы с нейроимплантами пьют виски в барах под запись саксофона, а за окном вечно идет дожь, смывающий грехи города грехов.

Он так и сделал. Будучи существом, чья сила позволяла творить миры, он создал это карманное измерение. Сначала как симуляцию, как игрушку. Он наполнил его персонажами, сшитыми из обрывков литературных и игровых клише, прописал для них цикл, чтобы они не скучали. Он назвал его «Нуар-Сити», дань уважения обоим своим увлечениям.

Но потом случилось непредвиденное. Его творение, как корабль без якоря, начало дрейфовать в межмировом океане. Он не особо им управлял, предоставив существовать по заданным законам. И однажды, волна реальности, исходящая от того самого, настоящего Найт-Сити, подхватила его творение и... прибила его к своим берегам. Как пузырь, прилипший к стеклу.

Нуар-Сити стало аномалией, паразитирующей на подкорке реального мегаполиса. Оно подпитывалось его энергией, его болью, его историями. И Мастер, наблюдая за этим, понял, что его игра стала чем-то большим. Она стала ловушкой для душ. Он начал замечать, что в его мир стали попадать не просто сгенерированные NPC, а настоящие люди, вырванные из своего Найт-Сити в моменты гибели. Его система, созданная для эстетики, начала работать как непреднамеренный уловитель душ.

Сначала он хотел остановить это. Но потом... ему стало интересно. Это была новая игра. Более сложная, более жестокая, более реальная. Он наблюдал, как его нуарные марионетки взаимодействуют с живыми, попавшими в беду людьми. Как его творение перерастало его изначальный замысел.

И вот теперь — дети. Явление, абсолютно выпадающее из любой логики, будь то нуар или киберпанк. Они были как вирус, занесенный извне, угрожающий стерильности его симулякра.

Мастер выключил голограмму. Он поднял бокал и смотрел на янтарную жидкость внутри.

«Хакер-детектив, попавший в ловушку... Полиция, помнящая всё... И теперь дети, спасенные от верной смерти...» — его мысли текли медленно. — «Сюжет складывается интереснее, чем я мог предположить».

Он поставил бокал. Возможно, Райс был прав. Возможно, это была угроза. Но Мастер, вечный игрок, уставший от предопределенности собственного творения, видел в этом новый, захватывающий квест.

«Давайте посмотрим, что из этого выйдет,» — мысленно произнес он, и в его усталых глазах на мгновение мелькнула искра того самого азарта, что когда-то заставлял его часами сидеть перед монитором, исследуя цифровые улицы Найт-Сити.

На следующее утро, когда я зашел в участок, воздух в нем висел гуще обычного. И дело было не в сигаретном дыме или запахе старой бумаги. Витал странный коктейль из недоумения, зависти и какого-то суеверного страха. Копы столпились у доски объявлений, на которой был приколот единственный листок.

Бэнкс стоял в стороне, куря у открытого окна, и смотрел на дождь с таким выражением, будто видел его впервые.

— Что случилось? — спросил я, подходя к нему.

Он мотнул головой в сторону толпы.

— Старина Хенк. Его на пенсию.

Я не сразу понял.

— На пенсию? Но... здесь же нет пенсий. Здесь есть только служба. Вечная.

— Вот именно, — Бэнкс тяжело выдохнул дым. — А тут вдруг — пенсия. Пришел чиновник из мэрии, лично в руки вручил уведомление. Со всеми печатями. Этого не было... никогда.

Старина Хенк был такой же частью участка, как и скрипящие половицы. Он прослужил здесь, по слухам, сотни циклов. Он был немолод даже по меркам этого застывшего мира. Вечно дремал в углу, курил свою вонючую трубку и мог часами молча смотреть в стену, словно видел в ней что-то, недоступное остальным. Он никогда не жаловался, не роптал, просто был. Как мебель.

И вот его «списывали».

Весть ударила по всем, как электрический разряд. Это было нарушение самого главного, негласного правила — здесь нет выхода. Ты либо служишь, либо становишься одним из тех призраков за окном, чья память стирается каждые 72 часа. Третьего не дано.

Но оказалось — дано.

В тот же вечер в баре «Последний причал» собрались почти все, кто носил униформу. Капитан Фримен, Рейнольдс, Вандербильт, десятки сержантов и рядовых. Даже чиновник Райс заглянул на минуту, стоял у стойки с непроницаемым видом, выпил один бокал виски и удалился, оставив после себя тяжелый шлейф недосказанности.

Это была не вечеринка в привычном понимании. Это было странное, приглушенное действо. Не играла джаз-группа. Люди стояли небольшими группами, говорили вполголоса, курили и пили. Смех, если и раздавался, был коротким и хриплым, больше похожим на кашель. Все глаза были прикованы к Хенку.

Он сидел в центре зала за большим столом, в своем поношенном, но чистом пиджаке. Его трубка, наконец, была потушена. Перед ним стоял полный бокал, которого он не касался. Он выглядел... спокойным. Не счастливым, не взволнованным. Спокойным, как человек, несший неподъемный груз и вдруг почувствовавший, как тяжкая ноша покидает его плечи.

Капитан Фримен, заметно навеселе, поднял свой бокал.

— Хенк, — его голос прозвучал хрипло и торжественно. — Мы не знаем, что там ждет. Никто из нас не знает. Но ты... ты заслужил. Заслужил свой шанс. За ту службу, что никто и никогда не вспомнит, кроме нас.

Это был самый проникновенный тост, который я слышал за все время в Нуар-Сити.

Подняли бокалы все. Выпили. Глухое, тягостное молчание повисло в воздухе. Что можно пожелать тому, кто уходит из вечности? «Счастливого пути»? «Хорошей пенсии»? Все слова казались пустыми и неуместными.

Я подошел к Хенку, когда вокруг него образовалось небольшое пространство.

— Правда, что вас... отправляют обратно? — спросил я тихо.

Он медленно поднял на меня свои мутные, уставшие глаза. И в них я увидел не привычную отрешенность, а странную ясность.

— Обратно? — он тихо усмехнулся. — Сынок, для меня нет «обратно». Тот мир, откуда меня выдернули, давно умер. Как и я в нем. Мне... предлагают новый. Где-то. Другой.

— Но... как?

— Не спрашивай, — он покачал головой. — Система договаривается. С реальностью. Мы, вырванные души, стоим дешево. Нас много. Нас... списывают. Но иногда система решает, что кто-то отработал свою вечность. И тогда она находит для него щель. Место, где кто-то должен был умереть, но не умер. Где есть пустота. И туда... вставляют тебя. С чужими воспоминаниями, с чужой жизнью. И небольшим стартовым капиталом. — Он посмотрел на свой нетронутый бокал. — Говорят, дают немного денег. Чтобы начать.

От его слов по коже побежали мурашки. Это не было спасением. Это была переупаковка. Вечный служащий получал в награду не свободу, а новую, чужую жизнь. Возможно, такую же несчастную. Но... другую. Это был шанс. Единственный шанс, о котором здесь никто не смел и мечтать.

— Вы... боитесь? — спросил я.

— Боюсь ли я? — он задумался. — Нет. Я просто устал. Устал помнить. Устал от этого дождя. Устал от того, что каждый третий цикл в переулке за углом закалывают того самого парня с шарфом. Я хочу забыть. Хочу, чтобы моя память наконец-то обнулилась. По-настоящему.

В его словах не было ни капли пафоса. Только простая, исчерпывающая правда.

Вечеринка длилась недолго. Вскоре копы начали расходиться, хмуро кивая Хенку на прощание, пожимая ему руку. Их лица были серьезны. Они провожали не коллегу. Они провожали того, кому выпал единственный в вечности выигрышный лотерейный билет. И этот билет был страшнее любой службы.

На следующее утро старины Хенка не было. Его стол был чист, стул задвинут. Капитан Фримен разослал циркуляр: «В связи с уходом на пенсию сержанта Генри «Хенка» Олдриджа, его обязанности временно распределяются...»

Я вышел на улицу. Дождь, как всегда, шел не переставая. Но что-то изменилось. Теперь я знал, что даже в этом аду, созданном из ностальгии и отчаяния, существует какой-то, пусть и чудовищный, но выход. Пенсия. Не как награда, а как акт милосердия безумного бога к своей уставшей от вечности шестеренке.

И глядя на бесконечные серые улицы, я впервые подумал, что, возможно, когда-нибудь и мне выпадет такой же шанс. Начать все с начала. С чужой жизнью, с чужими воспоминаниями и с небольшим стартовым капиталом. И я понял, что жду этого дня. С нетерпением и со страхом.

А пока... пока надо было идти и заполнять дела. Новые дела о тех, кого город только что проглотил. В надежде, что когда-нибудь и для них найдется щель в другой реальности.

На следующий день, едва я вышел на улицу, мой взгляд зацепился за нечто непривычное. По мокрому асфальту, разрезая пелену вечного дождя, медленно и торжественно двигалась вереница длинных черных линкольнов. Они были точными копиями автомобиля Райса — такие же непроницаемые, безликие, похожие на катафалки. Они не спеша разъезжались по разным направлениям, исчезая в боковых улицах, ведущих к другим участкам, в архив, в суд, в мэрию.

Это зрелище было столь же неестественным, как и появление детей. Эти машины были редкостью, воплощением высшей власти, и их массовый выезд означал только одно — в отлаженный механизм Нуар-Сити снова засунули монтировку.

В участке царила гробовая, натянутая тишина. Не слышно было даже привычного скрипа стульев или лязга печатных машинок. Бэнкс стоял у своего поста, не курил, а просто смотрел в пространство, его лицо было бледным. Другие копы перешептывались, бросая тревожные взгляды на дверь кабинета Фримена.

— Что случилось? — тихо спросил я у Бэнкса.

Он обернулся, и в его глазах я увидел бурю из невероятных надежд и смертельного страха.

— Указ, — прохрипел он. — Из мэрии. Только что завезли, разносят по всем учреждениям.

Он ткнул пальцем в свежий лист бумаги, приколотый рядом с доской объявлений. Тот самый, что заменил объявление о пенсии Хенка.

Я подошел ближе. Бумага была качественной, текст отпечатан четким шрифтом.

«РАСПОРЯЖЕНИЕ № 1-НС

Именем Городской Администрации Нуар-Сити.

В целях упорядочивания муниципальной службы и во внимание к многолетним заслугам сотрудников, настоящим вводится институт пенсионного обеспечения.

Право на пенсию получают все служащие государственных учреждений Нуар-Сити, отработавшие пять тысяч (5000) полных циклов.

По достижении указанного срока служащий подлежит переводу на пенсию с предоставлением права на выезд за пределы муниципального образования и получением единовременного пособия.

Подписано: Мэр Нуар-Сити»

Я перечитал текст несколько раз. Пять тысяч циклов. 72 часа умножить на 5000. Годы. Десятилетия бесконечной службы в этом аду. Цифра была астрономической, невообразимой. Но она была. Она существовала. На бумаге. За подписью мэра, который, как все мы догадывались, был лишь марионеткой.

«Мастер, — прошептал мой внутренний голос. — Это его решение. После Хенка. После детей. Он меняет правила. Он вносит в свою игру элемент... надежды. Или отчаяния?»

Смысл этого указа был ясен. Вечность больше не была безнадежной. Теперь у нее был срок. Чудовищный, недостижимый для большинства, но СРОК. Теперь у каждого копа, архивариуса, чиновника из мэрии, который годами выполнял одну и ту же работу, в глубине души могла теплиться крошечная, ядовитая искра — а вдруг?

Бэнкс подошел ко мне.

— Пять тысяч, — он покачал головой. — Я... я и половины не насчитаю. А ты, новичок? — Он горько усмехнулся. — Тебе тут служить и служить. Но теперь... теперь мы все будем считать. Каждый цикл. Каждый проклятый день. Мы будем просыпаться и думать: на один ближе. Или на один дальше.

В его словах не было радости. Была лишь новая, неизведанная форма пытки. Теперь нашу вечную службу можно было измерить. И понять, как бесконечно до ее конца.

В тот день работа в участке не клеилась. Все были в ступоре. Кто-то украдкой пытался прикинуть на клочке бумаги свои отслуженные циклы. Кто-то, наоборот, отчаянно пытался не думать об этом.

И я понял, что Мастер сделал это не из милосердия. Он, вечный игрок, уставший от статичности своего творения, просто добавил в симуляцию новую переменную. Переменную по имени «Надежда». Самую разрушительную силу в любой тюрьме.

Я посмотрел на свой стол, на стопку не заполненных дел. До моих пяти тысяч циклов было так же далеко, как до настоящего солнца. Но теперь я знал, что у вечности, оказывается, есть счетчик. И это знание было страшнее, чем сама вечность.

Он наблюдал. Всегда наблюдал. Его сознание было размазано по всему Нуар-Сити, как влажная пленка на стекле. Он видел, как черные линкольны развозили его указ, видел окаменевшие лица полицейских в участках, слышал их приглушенные, полные смятения разговоры. И он чувствовал... удовлетворение. Не теплое, человеческое, а холодное, авторское. Как программист, наблюдающий, как его новый, сложный алгоритм наконец-то начинает работать.

Его творение, его «пузырь», как он сам его мысленно называл, был прекрасной симуляцией. Но в нем всегда был один фундаментальный изъян. Души, которые он по недосмотру или намеренно выдергивал из их угасающих реальностей, прибывали сюда в виде призраков. Они были сгустками памяти, боли, страха, облеченными в смутную форму. Его мир, сотканный из его собственных воспоминаний о нуаре и киберпанке, набрасывал на них одежду, давал им роль — детектива, бармена, сержанта. Но они оставались симулякрами. Бледными копиями, живущими в декорациях.

Они не могли по-настоящему чувствовать. Не могли меняться. Они просто выполняли функцию, как те старый Хенк, который веками дремал в углу участка. Они были тенями, и от этого его творение, столь идеальное в своей эстетике, было... пустым. Как великолепно снятый фильм с плохими актерами.

Но потом он заметил кое-что интересное. Со временем, проведенным в его пузыре, некоторые души начинали... уплотняться. Они впитывали в себя реальность этого места. Не физическую, ее тут не было, а ту самую, особенную субстанцию — отчаяние, принятие, тоску, ритм вечного дождя, запах сигарет и виски. Они начинали верить в свою роль так сильно, что их призрачная сущность откликалась на это.

И старый Хенк был самым ярким примером. За тысячи циклов его службы он вобрал в себя столько «реальности» Нуар-Сити, что его душа стала тяжелой, плотной, почти что материальной. Он перестал быть гостем. Он стал частью пейзажа. Он был этим миром.

И в этот момент Мастер понял — душа созрела. Она была готова. Она набрала достаточный вес, чтобы не рассеяться в хаосе мультивселенной, а упасть в другую реальность, как тяжелое семя, и прорасти там.

Его «пенсия» не была наградой. Это был финальный этап эксперимента. Он договаривался с тканями других реальностей, находил щель, дыру, куда можно было вшить эту зрелую душу. И когда Хенк «уходил на пенсию», Мастер собственным волевым усилием вытолкнул его из пузыря и направил в подготовленную ложу — в тело человека, который должен был умереть, но не умер. В жизнь, которая была пуста и ждала своего наполнения.

И это сработало. Мастер, чье восприятие простиралось далеко за пределы его карманного измерения, видел это. Душа Хенка, насыщенная до краев нуарной сущностью, не растворилась. Она вжилась. Она стала плотью и кровью, обрела настоящие, а не симулированные чувства. Он стал настоящим. Совсем как реальный человек. Возможно, даже более реальным, чем многие, ибо он прошел через горнило вечности и выжил.

Именно поэтому он издал указ. Не из милосердия. А чтобы ускорить процесс. Теперь у каждой души в его владении был стимул. Не просто служить, а впитывать. Проживать каждую секунду этого кошмара так остро, чтобы их собственная эфемерная природа сгущалась, уплотнялась, становилась весомой.

Он смотрел на экраны, показывающие главного героя, Лео Маркуса. «Свежий». Еще полный страха и попыток бороться. Еще призрачный.

«Служи, детектив, — мысленно произнес Мастер. — Служи и впитывай. Страдай, люби, ненавидь. Наполняй свою душу до краев этой тьмой. Пройди свои пять тысяч циклов. Стань таким же плотным и реальным, как Хенк. И тогда, возможно, и ты заслужишь свою пенсию. Свой шанс снова стать человеком в мире, где дождь все-таки кончается».

Это был не акт доброты. Это был акт творчества. Он не спасал души. Он их... дозревал. Как фермер, выращивающий особый сорт фруктов в искусственной среде. А потом отправлял их на внешний рынок.

И глядя на вечный дождь за окном своего кабинета, Мастер впервые за долгое время почувствовал не скуку, а интерес. Его игра обрела новую, глубинную цель. Он был не тюремщиком. Он был садовником в саду из теней. И он только что собрал свой первый по-настоящему зрелый плод.

Отвальная в «Последнем причале» выдохлась, как и всё в этом городе. Копы, помрачневшие и неловкие, один за другим пожимали Хенку руку, хмуро кивали и расходились по своим вечным делам. Никаких пьяных песен, никаких слез. Только тяжелое, давящее молчание и взгляды, в которых читалось одно: «Тебе повезло. Если это вообще везение».

В баре остались только он, Бэнкс да бармен, перетиравший стаканы.

— Ну что, старина, — хрипло сказал Бэнкс, закуривая. — Тебе и карты в руки. Напишешь, если что... если там, с той стороны, почта есть.

Хенк только кивнул. Что он мог ответить? Он и сам не знал, что там, за гранью.

Бэнкс ушел, тяжело хлопнув дверью. Бармен потушил свет, оставив Хенка в одиночестве в тусклом свете неона, пробивавшегося сквозь запотевшее окно. Он сидел, смотрел на свой нетронутый бокал и ждал. Он знал, что его не оставят здесь одного.

И тогда дверь открылась бесшумно. В баре не стало светлее — фигура в дверном проеме была чернее самой тьмы. Тот самый чиновник из мэрии. Его восковое лицо в полумраке казалось парящей маской.

— Сержант Олдридж. Время, — голос был ровным, беззвучным, словно возникал прямо в сознании.

Хенк медленно, с наслаждением затушил свою трубку о подошву, оставив ее на столе — вечный памятник самому себе. Он поднялся, не глядя на чиновника, и направился к выходу. Это был не уход. Это было извлечение. Шестеренку, отслужившую свой срок, изымали из механизма.

«Ну что ж, поехали, кукла. Посмотрим, что у них там припасено для старого пса», — пронеслось в голове у Хенка, пока он опускался на сиденье линкольна.

Машина тронулась, и город поплыл за тонированным стеклом. Знакомые до тошноты улицы. Тот же дождь. Те же тени.

«Прощай, „Последний причал“. Прощайте, кривые мостовые. Прощай, вся эта гнилая красивость. Или нет... Может, это ты прощаешься со мной? Шестеренка выпала из механизма — и механизму хоть бы хны. Найдут другую. Заточат под размер. А ты... а ты будешь валяться в ящике с браком, никому не нужная».

Линкольн причалил к серому зданию мэрии, как баржа к гнилому причалу. Вошли не через парадный вход — таким, как я, парадные двери не положены. Спуск в подвал. Лифт с кожей, потрескавшейся, как совесть политика.

Подвал. Царство пыли и папок. Воздух — густой, как похлебка из забытых дел. Тысячи стеллажей, тысячи папок. Каждая — чья-то загубленная жизнь, чей-то вечный проклятый цикл. И где-то среди них — моя. Лежит, ждет, когда ее переведут в архив. Или сожгут.

Меня подвели к столу, за которым сидел еще один чиновник, такой же безликий.

— Заполните, — он протянул мне стопку бланков.

Я сел и принялся заполнять. Это были не вопросы, а констатации. «Имя: Олдридж, Генри». «Звание: Сержант». «Количество отслуженных циклов: 5000». Я выводил буквы своей старческой, но еще твердой рукой. Это была не бюрократия. Это был ритуал. Отчет перед системой о проделанной вечности.

Когда я поставил последнюю подпись, чиновник кивнул и поднялся.

— Пройдемте.

Мы двинулись вглубь лабиринта стеллажей. Где-то вдали, в самом конце зала, виднелась одинокая дверь. Простая, белая, без таблички. Она выглядела чужеродно в этом царстве темного дерева и кожи.

По мере приближения я почувствовал... тягу. Слабую, но неумолимую. Как будто за той дверью меня ждало нечто огромное и тяжелое.

Мы остановились перед ней. Чиновник отошел в сторону, давая мне понять, что дальше — мой путь в одиночку.

Я посмотрел на дверь. Белая краска слегка облупилась. Ручка — обычная, круглая, из латуни, была плохо закреплена и болталась. Казалось, один неловкий поворот — и она отломится. В этой кривой ручке была вся суть этого мира — видимость порядка, под которым скрывается хлипкость и ненадежность.

«Ну что, Хенк, твой выход. За этой дверью либо небытие, либо еще большая дыра. Но уж точно не райские кущи. Ничего не поделаешь — надо посмотреть, что за товар мне впаривают».

Я глубоко вздохнул. Во мне не было мыслей. Не было воспоминаний о Найт-Сити, не было страха перед будущим. Была лишь многовековая усталость.

Я протянул руку, взялся за шаткую ручку. Холодный металл. Я повернул ее. Дверь поддалась беззвучно.

За дверью не было комнаты. Не было коридора. Там была... пелена. Светлая, молочно-белая, без каких-либо деталей.

Я сделал шаг вперед.

И мир перевернулся.

Не было взрыва, не было боли. Был лишь стремительный, оглушительный водоворот ощущений. Свет, обрушившийся на сетчатку. Звуки — гул моторов, далекие гудки, чьи-то голоса. Запахи — бензина, асфальта, жареной еды из соседней закусочной, чьих-то духов. Все это нахлынуло на меня сразу, сокрушая многолетнюю тишину и однообразие моего существования.

Я зажмурился от боли, упав на колени. Я чувствовал! Я чувствовал шершавый асфальт под руками, тепло солнца на спине, легкий ветерок на лице. ВЕТЕР! Не тот вечный, влажный сквозняк Нуар-Сити, а настоящий, живой ветер!

Я задышал. Глубоко, жадно. Воздух был другим. Он был... свежим.

Я медленно открыл глаза.

Я стоял на коленях в грязном переулке. Над головой — яркое, почти слепящее солнце. Где-то на улице гудели машины, играли дети. Я был одет в поношенный, но чистый костюм. В кармане я нашел кожаный бумажник. Внутри лежали несколько денежных купюр, водительские права на имя Генри Олдриджа и потрепанная фотография незнакомой женщины. Стартовый капитал. И чужая жизнь.

Я поднялся на ноги, опершись о кирпичную стену. Руки дрожали. Но это была не дрожь слабости. Это была дрожь жизни. Каждая клетка моего тела, каждая частица души, пропитанная вечным дождем и тоской, кричала от непривычной, оглушительной мощи реального мира.

Я вышел из переулка на оживленную улицу. Люди спешили по своим делам. Никто не смотрел на меня как на призрака. Я был одним из них.

Я был жив. По-настоящему. И первый вдох настоящего воздуха после тысяч циклов затхлой вечности был слаще любого виски в «Последнем причале».

Я стоял на краю тротуара, пытаясь осмыслить оглушительную какофонию реального мира. Солнце, которого я не видел вечность, жгло кожу. Гудки машин резали слух, привыкший к монотонному шуму дождя. Я сжал в кармане бумажник с чужими документами, чувствуя дрожь в пальцах — не от страха, а от переизбытка ощущений.

И тут к оборе подкатил автомобиль. Не черный, гробоподобный линкольн, а темно-синий седан с официальными номерами и маленьким флажком на капоте. Он остановился прямо напротив меня. Окно со стороны пассажира опустилось, и оттуда высунулось бледное, покрытое испариной лицо мужчины в очках и помятом костюме.

— Э-э-э-мистер Олдридж? — его голос срывался на фальцет, и он нервно облизнул губы. — П-п-прошу вас, срочно, п-п-придется проехать со мной.

Он выглядел не как всемогущий чиновник из мэрии Нуар-Сити. Он выглядел как клерк, которого разбудили среди ночи и бросили под поезд. Я молча кивнул и сел на пассажирское сиденье. Салон пахло дешевым освежителем и потом.

— М-меня зовут Альберт, — проговорил водитель, резко трогаясь с места и едва не задев грузовик. — Из м-мэрии. Мне... мне п-позвонил сам мэр. — Он бросил на меня быстрый, испуганный взгляд. — Ему... п-позвонили из Вашингтона. Л-лично. Сказали, что в нашем городе появился в-важный человек. И что его нужно оформить. Б-быстро и без вопросов.

Он вытер лоб тыльной стороной ладони.

— П-простите за спешку. Просто... когда звонит п-президент... — он сглотнул, и его горло сомкнулось с щелчком.

Я смотрел на него и чувствовал странное спокойствие. После веков безупречной, безжизненной бюрократии Нуар-Сити эта человеческая, жалкая суета казалась... милой. Признаком жизни.

Я поймал свое отражение в зеркале заднего вида. Молодое лицо. Лет тридцати. Крепкий подбородок, коротко стриженные темные волосы. Ни морщин, ни следов вековой усталости. Тело, полное незнакомой силы. Мастер не просто вшил меня в реальность. Он дал мне новую оболочку. Ту, что была у меня до того, как я попал в его ловушку. Или, может, совсем другую. Это не имело значения.

Мы подъехали к массивному, солидному зданию мэрии. Не тому мрачному, готическому сооружению, что было в Нуар-Сити, а к помпезному, неоклассическому особняку. Альберт, все еще заикаясь и потея, провел меня через боковой вход, минуя очереди и посторонние взгляды.

Нас ждал кабинет, залитый солнечным светом. На столе уже лежали аккуратные стопки документов.

— В-вот, — Альберт протянул мне первую папку. — З-заявление на получение паспорта, социального н-номера, водительских прав... Все уже п-подписано мэром. Вам только нужно п-поставить свою подпись.

Я взял ручку. Она была легкой, пластмассовой. Совсем не похожей на тяжелые перьевые ручки, которыми я заполнял рапорты. Я стал подписывать документы. Генри Олдридж. Дата рождения... я посмотрел на указанную дату. Мне было 30 лет.

Это было сюрреалистично. Вечность службы, тысячи циклов, сотни тысяч заполненных дел — и все это уместилось в несколько подписей на бланках в солнечном кабинете обычного городка.

Когда последний документ был подписан, Альберт выдохнул с таким облегчением, будто с него сняли гирю.

— В-вот и все, мистер Олдридж. Д-добро пожаловать. Официально. Ваши документы будут готовы завтра. В-вам предоставлено временное жилье, и... — он понизил голос до шепота, — н-небольшое пособие на первое время. От... от б-благодарной нации.

Он снова выглядел испуганным, словно боялся, что я потребую трон или собственный остров.

Я кивнул.

— Спасибо, — сказал я, и мой голос прозвучал чужим — молодым, здоровым баритоном.

Я вышел из мэрии на улицу, залитую солнцем. В кармане лежала квитанция о приеме документов и пачка денег. «Небольшое пособие» оказалось суммой, которой хватило бы на год безбедной жизни.

Я был молод. У меня были документы. И деньги. И целый мир, который я не видел тысячи лет.

Я посмотрел на свое отражение в витрине магазина — молодой, крепкий мужчина в дешевом, но новом костюме. И впервые за всю свою долгую, изломанную историю, на мои губы наползла настоящая, не симулированная улыбка. Она была неуверенной, робкой. Но она была.

Пусть за мной стояли тени вечности и воля таинственного Мастера. Но здесь и сейчас я был просто Генри Олдриджем. Тридцатилетним парнем с чистой биографией и целой жизнью ahead. И это было куда страшнее и прекраснее, чем любая вечность.

Конечно. Вот завершающий эпизод.

---

Я шел по улице, не имея цели, просто впитывая в себя мир. Каждый звук, каждый запах был откровением. Скрип тормозов трамвая, крик продавца хот-догов, смех девушки, выходящей из кафе, терпкий аромат кофе, смешанный с выхлопными газами. Это было оглушительно. И прекрасно.

Я остановился у витрины ювелирного магазина, разглядывая блестящие безделушки, которые не имели никакой ценности в мире, где всё было симуляцией. И в отражении стекла я увидел его.

Позади меня, на другой стороне улицы, стоял он. Чиновник из мэрии Нуар-Сити. Тот самый, с восковым лицом и пустыми глазами. Но сейчас он не был безликим. На нем был длинный плащ, а на голове — котелок. И он смотрел прямо на меня. Сквозь суету реального мира, сквозь солнечный свет и гул города, наш взгляд встретился в грязном стекле витрины.

Он не двигался. Он был неподвижной точкой в калейдоскопе жизни, призраком из другого измерения. И тогда я понял — это не случайность. Это прощание. Последняя точка, которую ставит система.

Медленно, с непривычной для его обычно резкой манеры плавностью, он поднял руку и коснулся пальцами полей своей шляпы. Затем легким, почти театральным движением приподнял ее. Это был не поклон. Это был салют. Жест уважения от одного служаки к другому, отслужившему свой срок.

И в тот же миг, из ниоткуда, между ним и мной, на солнечный асфальт упала легкая пелена дождя. Не настоящего, а того, вечного, нуарного. Она висела в воздухе, тонкая завеса, отделяющая его призрачную фигуру от моего нового мира. И сквозь эту пелену его силуэт начал таять, расплываться, как пятно на мокром асфальте.

Через секунду его не стало. На том месте, где он стоял, спешили прохожие, светило солнце, и не было ни капли дождя.

Я обернулся, сердце заколотилось в груди — в моей новой, молодой груди — не от страха, а от осознания. Это был финальный акт. Дверь между мирами захлопнулась навсегда. Мастер, его система, его вечный дождь — всё это осталось там, по ту сторону отражения.

Я снова посмотрел на свое лицо в витрине. Молодое. Живое. Настоящее. И впервые за много-много лет я почувствовал не тяжесть вечности, а головокружительную легкость будущего. Я повернулся и пошел прочь, растворяясь в толпе, оставляя призрака из прошлого там, где ему и было место — в мире теней и отражений.