Раз - волшебник, два - волшебник.

Равнина, бескрайние просторные поляны, покрытые густым светло-зелёным покровом. Это самый дивный мир. Свет, солнце, лазурная река, окружившая меня. Трава под ногами будто пытается покарать меня за непослушание, за то, что убежал далеко от папы. Эта прогулка… нет, буквально каждая моя прогулка – это каждый раз новое счастье. Новое, свободное, как облака, дыхание. Как только устану – новое второе дыхание. И каждый раз проходит целая вечность, до того момента, пока утро не подойдёт к концу. Пока не настанет час вернуться туда, где меня ждут. Ждут, даже если я сделал что-то не так. Это место – мой дом, моя родная деревня.

Наша деревня – самая оживлённая точка на всей равнине. После утренней прогулки меня встречает мой отец. Кстати, встречает довольно специфично… Он в скромной, зажатой позе стоит у нашего белокаменного храма. На нём надета его рабочая форма – пурпурная мантия, сползающая до самой земли, широкие, подвёрнутые рукава, пышный воротник. Вся мантия украшена золотистой окантовкой, подчёркивая важность и статусность моего отца, как зельевара на деревне, искусно владеющего своим мистическим ремеслом. То ли нервно, то ли невероятно расслабленно покачивая ногой, папа строгим взглядом провожает меня к двери.

Он никогда не откроет её сам. Ведь понимает важную вещь – какое мне будет дело до его пусть даже самого необычного и захватывающего своим интересом ремесла, если я не пойду учиться ему по собственному, искреннему желанию? И каждый день я действительно с энтузиазмом, напряжением и осторожностью, но впускаю в храм тысячи потоков прохладного уличного, разгоняющего местный мрак и сырость ветерка. А заодно с тем, впускаю себя и отца. Никакими словами, даже самая творческая личность не способна описать, какое счастье блистало в отцовских глазах в такие моменты. С пылающим в душе пламенем родительской любви, он выдавал искренне радостную улыбку на лице. А потом не мог избавиться от неё до самой ночи. Отец, довольный мной, проводил мне наставления по своему ремеслу. Так делали все мастера на деревне – от земледельца до кузнеца.

Говоря о самом ремесле, зельеварение… само слово, если к нему прислушаться, не может не завораживать. Во время наших занятий глаза буквально сходят с ума. Даже блики уже вовсе не бледно-белые, а переливаются всей возможной на свете палитрой. С каждой новой каплей, в каждым новым всплеском варящихся или уже сваренных отваров – восторг, который не понять никому.

А что там насчёт остальных жителей деревни, насчёт их детей? Все, на кого ни посмотри, живут идентичной, беззаботной жизнью. Ремесленники просыпаются, ждут своих детей с утренней прогулки, чтобы продолжить традиционно, наследственно передавать им свои навыки. Дети только и делают, что гуляют и работают. Они так же счастливы, добродушны, невероятно общительны, как и я…

Нет, так не бывает. Дари, полное её имя – Дариали. Та, кто выделяется из общей красочной картины, та, кто действительно не такая, как все. Она дочь нашего деревенского чародея. Чародей – это особого рода волшебник, владеющий магией книжного заклинания, даже своим видом он внушает – он тот, кого лучше уважать. Чародей носит поверх крестьянской робы массивный тёмно-белый плащ, повязанный на плечах. А шея окутана пушистым шарфом. Взгляд делают в разы строже и опаснее тонкие, прямоугольные, сползающие на нос очки. Свою дочь он одевает примерно так же, показывая ей её грядущее будущее.

Её отец всегда был помешан на своём ремесле – книжной магии. И хотел, чтобы Дари унаследовала его. Он был зол, лжив, авторитарен. Свою дочь обучал принудительно и никак иначе. За любые провинности он жестоко наказывал Дари. Я каждый проклятый вечер вижу её, сидящую на сухом поваленном бревне, что лежит недалеко от библиотеки. Она нервно, с озверевшим, уставшим взглядом, а бывает, и со слезами на щеках, пытается вымолвить хоть одну строчку из книги заклинаний. Ни разу не слышал от неё, чтобы хоть слово получилось.

Я без малейшего понятия, что мне делать в такой ситуации, что делать, если я вижу чужие страдания? Это навеивает необычное, чересчур дискомфортное ощущение, бушующее в самой глубине груди и не позволяющее жить так, как я жил всегда. Оно терзает чувством стыда, сострадания, жуткой тревоги. Терзает так, словно вот-вот меня сплющит, размажет, расслоит в воздушном пространстве, не оставив даже праха. Это положение, напоминающее грань между жизнью и жизнью после смерти. Я так больше не могу! Я больше этого не выдержу. Что меня здесь держит? Меня здесь ничего не держит, наоборот. Но почему?

Дари, я даже не понимаю, прогнула ли ты мою душу под гнётом своих чёртом проклятых мучений, или ты озарила меня? Открыла глаза на гиблую, прогнившую реальность. Да, точно! Я избегал этого, я не хочу… но ты не оставила мне иного выбора. Пришёл тот момент, чтобы я сказал сам себе: «Сделай это, Дарк, пора!»