Разрулил

(Тоже Быль)

Гоша был веселым парнем.

Был? Нет, здесь явно описка: Гоша был, есть, и Гоша обязательно будет. Будет, несмотря ни на что. Пусть хоть десять человек воскликнут хором — «уволен», и все равно Гоша останется!

Однако, о чем это мы? Никто и не собирался его увольнять. Малый он был дисциплинированный. На работу никогда не опаздывал, с дежурств уходил позже всех, слыл душой коллектива — это благодаря чувству юмора и еще умению находить себя в комичных случаях, когда ни о ком из сотрудников, как про него лишь могли сказать: «Ну, на такое только Гоша способен. Он у нас мастер!» Был крупной колоритной фигурой, ходил вразвалочку, с ленцой, и с высоты собственного роста любил давать указания — «мне сверху видно все, ты так и знай». И если Гоша командовал, никто ему не возражал. От того ли, что руководство брал на себя по самым пустяковым вопросам, крупных старательно избегая. Или довлела магическая харизма, модное в настоящем слово, которое, сочетаясь с завидным ростом и музыкальным басом уважаемых оперных птиц, в трепет приводило не одних медсестер или братьев, но даже специалисты более крупной руки перед ним тушевались, думая в замешательстве: «Пусть его. Резонный парень».

Сегодня в приемной было тепло: оформляли двоих на каталках. Первый, с поломанной костью тяжело пыхтел под шерстяным в клеточку пледом. Душа его, вернее, душа его лечащего врача требовала с его тела рентгена. Возни не много, идти только далеко: рентген приемного отделения рано утром вышел из строя, а соседний находился в пятом розовом корпусе. Второго привезли на такси бережливые родственники. Тоже перелом, но уже иных мест, и место доставки иное. Отделение психосоматики: больной, по рассказам родственников, не был дееспособным — тяготили тихие душевные обстоятельства. А палец, который он сам себе случайно отломил… Здесь Гоша добродушно усмехнулся: типичный, короче, псих, «и зарезал сам себя», как говорится. В общем, народу ни мало, ни много. Дни бывают и жарче.

Сестренки старательно чирикали перьями вдоль бумаги. Насилу докончили:

— Ну-с, Господин Санитар, Ваш выход!

Гоша потянул было со сладкого диванчика, но ногу с ноги так и не снял — не решился, кого везти первым. Оба пациента были ему одинаково дороги: на улице стояла зима Онегинского типа. Еще во младенчестве, в обрывках школьных лет, о климата здешнего перепадах набрался:

«Зимы ждала, ждала природа,

Снег выпал только в январе».

Снаружи шел пока декабрь, было безвлажно, но, тем не менее, холодно. Хуже, чем в приемном покое. И если бы не эти двое, кого Гоша тут же прозвал «отморозками», у гранитолевых диванных недр его было бы не отнять. Наконец собрался с мыслями, зацепил в кладовой еще одно одеяльце — под тонким клетчатым пледом пациент до рентгена мог не дотянуть — и качнул каталку к выходу. В этот миг двери услужливо распахнулись, в приемную маршем вошли пятеро запоздалых практикантов. Часть из их братии минут двадцать назад была разобрана. Кому полы на верхних этажах прибрать доверили, кого на пробирки заслали, некоторым совсем повезло — пустили на анализы. Эта пятерка была не в пример — отъявленные хитрецы. Знали, чем раньше придешь, тем грязнее полы в коридорах тебя же и встретят. Для того разработали тактику к шапочному разбору подтягиваться, и об уловке своей пока не жалели. Гоше входящие давно примелькались, отдельных из них он знал даже по имени. Соображал Гоша стремительно:

— Молодцы ребятки, подоспели вовремя. Ценю. Давайте-ка вот этого в пятый корпус. Вы, кажется, на днях там были? Но чтобы живо: одна нога здесь, другая тут! Его там уже ждут: ему столик в рентгене заказан. Сами довезете? Или еще раз объяснить?

— А, довезем. Мы, правда, там еще не были. Но ничего, мы толковые. И потом — это же недалеко? — показать себя лопухами перед мужиком столь видным ребятам совсем не хотелось. Затем — ощутить себя нужными, полезными, значимыми — это ли не соль жизни? Это ли не прямое назначение будущего врача?

— Недалеко-то недалеко… — Гоша на миг пригорюнился — розовый корпус был действительно не близко. Но они уже вцепились в поручни, уже тянули клетчатый плед на себя. Один против пятерых, шестерых даже: клетчатый им уже задушевно улыбался. И Гоша отпустил кровать, — ладно. Слушай сюда внимательно! Выходите из центральной направо, далее вдоль по аллее до третьего, за угол огибаете и наискосок к четвертому. Потом за ворота выходите и через дорогу квартал ко второй территории. Кому говорю, не перебивать! На второй территории легче: справа желтый — четырнадцатый — не ваш, вокруг объезжаете. За ним розовый — искомый, — тут Гоша перевел дух. Классное слово «искомый». От удовольствия встречи с ним Гоша даже палец вверх протянул, как регулировщик. Поиграл паузой, далее наскоро разрисовал убранство самого здания — где там лифт грузовой, с какой из сторон пассажирский, лестницы, нужный этаж. Даже о столовой поведал, хотя это было совсем уж лишнее.

— Ну, мальчики, с Богом! А я этим займусь, — и он повернул лицом к психосоматике.

Витек отстраненно наблюдал происходящее. Мельтешение мелких людей его не затрогивало. Кисть руки разливала боль, но что человечество знает о боли? Боль как таковая тоже не отвлекала воображения. Интересовала, удивляла и иногда настораживала боль во времени. Время само по себе, как часы, как минуты и месяцы, в жизни его, несомненно, оказывалось лишним. Но если оно совмещалось с чем-то более важным, плотным, как сегодня с неприятным распирающим чувством в области ладони, тогда только приобретало оно значимую ценность. Тогда за ним следовало наблюдать, и выводы, и открытые вопросы, казалось, вот-вот сойдутся в одном простом решении. И путь, которым следует слепое человечество, очертится, станет ясен, и свет впереди… Но сумбур мелких движений мешал — кто-то настойчиво тряс его за рукав:

— Соматика! Как, бишь, Вас там? Оформили Виктором, значит, Витюша? — Гоша дружелюбно подмаргивал. С психическими он не часто имел дело и полагал, вести себя с ними следует вежливо. Впрочем, на вид это был обыкновенный сонный мух, практически безопасный. На ласковое «Витюша» отзываться не стал, брезгливо морщился и дважды закинул голову:

— Виктор Валерианович.

— Ну, Валерианович, так Валерианович. Пройдемте, батюшка. Сюда вот. Здесь Вам и постелька. А я ужо довезу. Покойны будьте, — он бы и дальше раскланивался, тем паче, девчонки за столом от удовольствия фыркали. Но время — деньги, да и перекурить эти темы не мешало: Гоше нравилось быть рулевым, командовать, силы рассчитывать — целесообразность блюсти. Вот как давеча — направил студентов на путь истинный, себя работой тоже не обделил. Идти по второму случаю было куда как ближе — психические содержались отсюда через два дома — но и ответственнее. Сложного пациента школярам доверить нельзя. А Валерианыч, несомненно, не из простеньких был. Но — ситуация под контролем, Гоша растянулся в улыбке и выехал из здания. След студентов простыл. Это показалось ему несколько странным: по подсчетам группа с каталкой должна находиться еще в поле зрения. Больно шустро исчезли, туда ли завернули, не напутали? Ладно, доберутся, не маленькие. И Гоша погладил карманы на предмет сигарет.

Телега с сонным Витьком медленно поскрипывала: Гоша любил все делать спокойно, не торопясь. Затянулся со вкусом, детально больного оглядел. Последний исподволь, глазами отрешенными, к бирюзе воздетыми, раздражать начал: «Везу, как маленького, тушу эту здоровую. А между нами, мог бы и пешком дошлепать. Он же ходячий. Порядки у нас, доложу я вам, не целесоо… Не целеустре… Короче, не продуманные. Ладно, был бы он церебральником, добро еще, окажись он, скажем, без ноги. Я б не возражал. А так, до такси своего сегодня вприпрыжку, поди, подскакивал. Непорядок это: бритый небритого везет!» Потрогал макушку, стриженую согласно тенденциям моды, и вздохнул:

— Слышь, ты, борода, а меняться — давай? Для началу я тебя прокатил, вези ты — твоя очередь.

— Не борода, Виктор Валерианович, — зашевелилась поклажа. Фамильярностей в свой адрес этот пациент не терпел. В остальных вещах был сговорчивым малым. Покорно слез с кровати, накинул санитарову шинель, самого санитара одеялком укрыл заботливо, свободной рукой коляску вперед толкнул, а прибинтованную в карман сунул.

«От это дело! От Валерьяныч — молодец, от таких уважаю!» — хорошее настроение вернулось. Бирюза поступила в Гошино распоряжение. Чистейшая, бездонная. Иногда прерываемая черными голыми ветвями, иногда разрезалась дальним кружением птиц. Со времен безмятежных лет детства Гоша так не ездил. С непривычки перед лицом все кружилось:

— Ты, Валерьяныч, меня только слушай, дорожку-то я тебе сей минут укажу, — окурок безнадобный в долгий полет засветил, темя стриженое на манер мостика опрокинул — деревья и двор, листья, кустарник, постройки — мигом все перекувырнулось. Из корпуса напротив ребятки в халатах — смешно — вверх ногами вышли. И курили тоже смешно: дым утекал вниз, в синюю землю, а сверху серым асфальтом накрапывал дождь и кое-где, казалось, тек, кривыми мокрыми стволами, и — таял, хрупкими ветками в светлой дали. Так и в отделение въехали: Витюшка, как санитар, коляску везет, а Гоша двери, что с пола сталактитами растут, изучает. В помещении обозначилась пара миловидных сосулек в белых одеждах на стройных заманчивых ножках. Он не сразу осознал в них коллег-санитарок, хотел подняться, да не тут-то было:

— Лежите, лежите. Не волнуйтесь, вставать не следует, — незнакомые сестры, а бывал Гоша в этом крае не часто, забеспокоились. Карту раскрыли, а прочесть недосуг: пациент резво вскочил на ноги, и девчонки кинулись к звонку.

— Вы чего? — удивился Гоша. В глазах медсестер он прочел плохо скрываемый ужас. Шагнул к ним, по пути отряхиваясь, — что я, страшный такой? — сосульки сцепили руки и пронзительно завизжали, готовые расколоться вдребезги. Оглушенный, он встал. В недоумении к Валерьянычу обернулся и, кажется, понял: одеты оба они были почти одинаково. Выглядели бодро, ярлыков опознавательных не имели. Однако он, как больной, в каталке приехал, а поклажа его — напротив — будто медперсонал, на своих двоих приковылял. И, как на зло, сумасшедшинки особой в нем сейчас не было.

— Да подождите орать! Вы — что, меня за психа приняли? — и Гоша, обильно жестикулируя, принялся объяснять, как по своей инициативе горизонтальное положение принял. — Да подождите вы, да шутка это! Да сам я на койку улегся. По собственной воле!

К медсестрам тем временем спешила помощь. Дюжие ребятки, видавшие разные разности. Утихомиривать психических им было не впервой. Сбивчивый Гошин монолог произвел на них тусклое впечатление: в этих стенах сказок они наслушались. Переглянулись. Для проформы второго взглядом окинули:

— Санитаром-то ты, что ли, будешь?

Витюшка насупился. Глупое человечество. Шумят, выясняют — ничего не ответил. Плечами пожал, да и отвернулся. Вел он себя, тем не менее, смирно. А вот Гоша, не в пример ему, не совсем. Голос его перескочил на крик:

— Ребят, да вы — че?! Он же псих, его и ловите! Я-то при чем тут! Ну, взгляните на меня, ну я же нормальный! — и руками, как мануал, замахал, — вон, у меня и руки целые!

— Спа-к-койна. Спа-к-койна. Тише-тише-тише-тише, — молодцы сомкнули его почти что кольцом. Главное, чтобы без фокусов: комплекция сегодняшнего психа была внушительной. Вдобавок Гоша в поперерыв с руганью приседать начал. Сестры скоренько наполняли шприц бледной жидкостью. Рубаху умелые руки держали наизготове. Механизм этого корпуса сквозил отлаженностью.

Виктор Валерианович тем временем засобирался в дорогу. Пациента довез, пора и прощаться. Работать сюда его еще не приняли, но доктором серьезным искренне себя ощущал: надо же, больного какого тяжелого в корпус доставил, врачей-то над бедолагой сейчас сколько трудится. Сестрички с пониманием растворили дверь, и он выкатил опустевшее ложе на улицу. Каталка скрипела, но двигалась теперь легко. Дорогу до главного здания он хорошо запомнил. Назад, по пустым аллеям; и о времени, и о руке горемычной никто теперь порассудить не мешает.

Боль притупилась, почти перестав занимать, сознание перетекло к последним картинам. В душе его воцарились мир и согласие. Он чувствовал — изучение загадок часов нашло, наконец, отклик: вот, ценность везти доверили, и даже живого калеку. Что было Гоше кричать, Витюшка не понимал, к докторам относился хорошо, с уважением. Ты им вежливо, и они тебе вежливо. Мельтешные они, конечно, до вопросов охочи, но кричать-то зачем? Свежий морозный воздух бодрил, Витек гулял теперь больничными корпусами, о каталке почти забыл, вез ее за собой, как собачку покорную. Хотел с нее даже избавиться — толкнул от себя, она и покатила. Это ему очень понравилось.

***

Василь Василич торопился. Собственно, торопился он всегда. Положение его, как заведующего приемным отделением, обязывало: дела наваливались снежным комом. Когда-то он пытался разбирать их дотошно, до мелочей, но времени не хватало. Приходилось относить в жертву то мгновенья, то мелочи. Последнее удавалось. Если со временем вступить в компромисс было сложно: запустение сказывалось и на работе, и в семье; мелочи легко растворялись, исключить их казалось куда проще. Таким образом, приобрел он славу врача скорого, суетливого, ответственного, но шебутного: толком не разберется, а уже ответ готов. К пациентам, вверенным ему в попечение это, разумеется, не относилось. Здесь он был компетентен, аккуратлив, совестлив. Поспешностей избегал, и больные его шли на поправку. В административных вопросах он позволял расслабиться, не вникнув по существу решение огласить. Вид на себя напустить грозный, чтоб возражений, оправданий слякотных не возникло. Сказал — как отрезал, не снижаясь до копаний, пустяков.

Нынешнее утро попало в разряд несчастливых: для начала повздорил с супругой. Далее, в тесноте хрущевской прихожей увечной бродяжкой его встретила зимняя обувь. Ночь она провела в объятьях Карата. То был молодой жизнерадостный бульмастиф, всеобщий любимец кофейно-мраморной масти — мечта сына, гордость жены, трепет заботливой тещи. Как бы там ни было, облюбованная Каратом шелковистая цигейка голенищ выглядела теперь слюнялой грязной тряпкой. Доктор брезгливо поворотился и чтить память сапог не стал даже легким касанием рук. Раздраженно грохал коробками — искал замену, бормоча под нос строки актуального шлягера: «Два б-брульянта в три к-карата» — любимую песню дочери, заводящей куплеты по несколько раз на дню. Негодовал про себя: «Назовут же собаку Каратом!.. И не почешутся. Не-ет. Этот дом не выносим. Уйду к любовнице. А сюда, знаете ли, я больше не ездок. Карету мне, карету!» Остервенело шнуровал осенние ботинки и еще не знал, что начиная с сегодняшнего дня никуда-то он вообще не ездок больше: карета его — средних лет шестерка-баклажан-молдинги — завелась чересчур неохотно. Мотор немного погудел. Сбивчиво, ненадежно. И утих. Затем слишком долго визжал ключ в замке зажигания. Истерично и безрезультатно. А когда «о, счастливчик» взглянул на часы, то понял, что серьезно опаздывает.

Отметив вышеизложенное, добавим: этим утром Василь Василич торопился как никогда. Поймал машину до метро, под землей выказал себя типом весьма беспокойным — бежал по переходам, сметая неторопливых с пути, прыгал через ступени ускользающих лестниц. Хотел догнать электричку, хорошо — вовремя осознал, что ему в другую сторону. Выбившись из туннелей на свет, кинетически еще бежал, но дорога оказалась непривычно скользкой. Осенние ботиночки-листочки, как иронично назвала их теща, дали о себе знать. Подошва опасно вихляла на льду, дважды он поскользнулся. В ушах отчетливо зазвенел голос: «Васенька! Ужель в такие холода листочки наденете? Вы — врач, а не бережетесь». — «Все равно уйду к любовнице», — предупредил он трепетную тень, с досадой снизив скорость, как вдруг… Этого еще не хватало. Сбылось оно — тещино знамение. Мир поделился на равные капельки: шумный проспект из летящих машин замер угольным негативом, асфальт колыхнулся, приблизился, резанул, будто в локоть вошел. Медленно, как перед сном, мигнул светофор на горяче-красный, и негатив ожил, задвигался и — затормозил. Падший врач тоже на мгновение замер, в память отснял несколько странно близких картин — платформу замшевых сапог, утюжащих ледовые кромки, аккуратные хирургические пальцы, острые косточки, внешняя ладонь, где книзу — ссадины и холод, черный рукав локтя, ворсинками протирающий небо. Чуть далее он обнаружил следующее. В самом сердце пешеходного тела, окруженная эскортом из мальчишек-юнцов, выступала медицинская койка, внутри которой явно кто-то шевелился.

«Не может быть! Откуда? Здесь?» По приближении инвентарь становился до боли знакомым. Мерный скрип, сколотый тормозок лакированной ножки, равные, лаковые же, в изголовье перекладинки. Лица ребят теперь узнавались, даже пациент, дрожащей горкой свернувшийся в одеялах, казался ему родным. Он попытался привстать, крикнув, что было сил: «Сюда стой! Кому говорю!», но резкая боль потянула его обратно к асфальту. Каталка неумолимо двигалась прямо на него. Пятеро испуганных практикантов, признав в навзничь падшем грозное начальство, оторопело переговаривались:

— Может, мимо просвистим? Мы, мол, да не мы. Некогда нам. Мы — в Париж по делу срочно.

— Ага, в пятый корпус, черт его возьми! Париж, и тот ближе будет!

— Вы в своем уме? Он нам практику не подпишет! Мимо нельзя! Это вам не Жванецкий!

— Ребята, это — крандецкий. Не пойму, чего он не встает? А орет-то как, Господи!

— Василь Васильевич! А мы тут мимо. А мы тут в рентген. А вот и вы как раз! Замечательная встреча!

— Какая встреча?! В какой рентген? И помогите встать, разве вы не видите, — боль в локте унялась, на замену ей появилась темная, горькая, сразу не поймешь — в колене ли, в голени, у ступни — невыносимая ломка, — помогите! Подождите! Стой! Не сюда! Идти не могу! Сяду, дайте! А это кто у вас? Смотрите, он уже инеем покрылся!

— В пятый розовый корпус…

— С ума сошли! Это же в другую сторону! — и неожиданно для себя продолжил, — вы его ко мне домой, что ли, везете? Зря, мальчики, зря. Я там больше не живу, знаете ли. — С заведующим так близко ребята еще не встречались. Видели, сейчас он крайне сердит, и наивно относили это к своему счету.

— Понимаете, нам сказали — срочно в рентген, в пятый корпус…

— Кто сказал?

— Санитар из…

— Уволю!

— Он не мог, он другого больного повез…

— Он уволен! Рентгенов в центральной хватает! А за вами — полы закреплю убирать в коридорах. Я вас работой обеспечу!

— Хорошо, хорошо, мы согласны. Не волнуйтесь только. Может, Вам сигаретку? — долговязый практикант втянул голову в плечи, дрожащей рукой пачку достал.

— Сам не курю и Вам не советую, — врач был готов исклевать глупых цыплят, семенящих рядом. Сигареты с рук куренка долговязого выбил и понял, злится он скорее от чувства, что нарастает, ширится в лодыжке резкая боль. Осенний лист с ноги стал безудержно мал. Сдернул ботинок, тронул опухоль неестественных размеров. Что это? Вывих? Ушиб? Перелом? Очевидно, теперь раздутой ступне рентген в самую пору придется.

— О, как Вам, наверное, больно, — отозвались студенты.

— Под ноги смотрите! В отделение приедем, я с вами живо разберусь! Каталку угнали! Человека заморозили! — иней за его спиной уже не трепыхался.

— Это не мы, нам сказали в пятый розовый корпус…

— Разговоры разговаривать кому молчать сказал! Ваш ложный вызов я надолго запомню!

Больше студенты не возражали.

Нда. Утро, не смотря на солнца свет, было хмурым.

У больничных ворот их встретило нечто необычайное: сошедший с рельсов бешеный вагон, поперек чего дрыгало конечностями и звонко голосило нечто. Оно явно пребывало в клиническом восторге: «Ё-ха-ха!» Любой другой на том месте молил бы о помощи — каталка развила солидную скорость и летела прямо под откос, шлейф сбитых простыней вился следом.

— Ловите его! Быстрее! — команда прозвучала излишней, упрашивать ребят не понадобилось.

Вскоре постели столкнулись лицом к лицу. Приступили к дознанию:

— Кто такой?! Фамилия?!

— Я — врач!

— Из какой палаты?!

— Виктор Валерианович!

— В чем дело?! Что у вас с рукой? — марля съехала, обмотала шинель винтом, вид бойца сквозил душевным разладом.

— Я здесь опыты провожу. А они мне мешают! — нажим оппозиции приводил пленника в ярость.

— Ага, понятно, — а про себя подумал «Я сегодня кого-то убью, а не то, что уволю». И вкрадчиво продолжил, — видите ли, мы ведь с вами коллеги. Я тоже врач. Эти люди — друзья. Они не помешают.

В корпусе медсестры разинули рты, когда там, как на сцене театра, появились следующие — студенты, конвойный Витек, Василь Василич без сапог, кричащий с койки петухом, заиндевелый клетчатый. Недоставало одного…

— А Гоша? Гоша где? — и ртов так и не закрыли.

Вскоре сыскали горемычного Гошу. Принесли, поместили обратно, в гранитолевые недра. Действие препарата близилось к концу. Он уже различал знакомые предметы. Увидев любимый диван, радостно поприветствовал: «И-и-ньга-ньга-ньга».

Здесь у Василича вырос длинный клюв. Кровь отлила от лица, и вид его стал чуточку зловещим. Слетел с насеста журавлем, широко раскинув крылья. Устроился об одной ноге. Попрыгивая, развернул корпус к Гоше:

— Ну что, два б-брульянта? Говорить будешь?

Бриллиант студенистой лягушкой барахтался в трясине мягкой мебели. Вращал выпученные со страху глаза. Борясь с наркозом, пробовал сесть, но ватное тело не слушалось. Руками тянул капли со лба макнуть, ладони замерли и к лицу не перемещались. Пытался колени согнуть, ноги, дрожа, разъезжались все дальше. Сейчас он походил на судорожную исполинскую жабу, чей жизненный цикл почти завершен, и журавль-администратор ставит в нем законную точку.

— Не стесняйся, — повторил он вопрос, — рассказывай! — и долго еще в приемной вперебивку с «Уволю!» слышалось мудреное витиеватое кваканье. Беседа сопровождалась коллективным молодецким хохотом.

Ну, пусть их, смеются. А мы вернемся в начало, туда, где Гоша был веселым парнем.

Был? И, однако ж, здесь снова ошибка! Гоша был, есть, и Гоша обязательно будет. Будет, несмотря ни на что. Пусть хоть десяток врачей негодует, Гоша останется!

А кого еще ему на замену найдут?