Рефлекс

Из автоцикла Прогулки с пеликанами

Сижу я как-то в райском садочке под кустом смородины, попки пощипываю, в смысле – у ягодок попки. Отщипну и потихоньку в рот, жую. А ягодки, если отрываются, ненароком, назад, на веточки прислюнявливаю, чтоб недостача не проявилась. Ягодки и рады прислюнявиться, хоть и без попок: с ними всегда так. А сами-то крупные, спелые, крутобокие, с глянцем, черноглазые, подмигучие: мырг-мырг. Не ягодки – сказка в неглиже.

А тут, как на грех, – потехизатор, из ничего: явление. Шапошно знакомая лишность.

- Ты чего это, чадо, творишь? – спрашивает. Грозно так, взирательно.

Ну, я ваньку валять:

- Так, собственно, и ничего. Попки щиплю.

- Что, что!? – потехизатор аж взвился весь, дрожью эволюционной спирали с ног до макушки пошӧл. – Бес тебя, что ли, попутал, злосчастный?

- Никак нет, - отвечаю, - ваше благовродие! Бес, он, конечно, зверуга знатный, только не при делах. Это у меня атавизм сработал, жевательный рефлекс. И то: цельную вечность не жрамши. Всё святым духом, прости, Господи, питаемся. А рефлекс, он того – врождённый. Из него кафизмами не истечёшь!

Глаголю, а сам гляжу тишком: вроде утишился потехизатор, не то что при прошлом разе, ну, когда я с ним шапошное знакомство свёл. А было так: я на всеутреннее построение опаздывал, всё проспал – и благовест колокольный, и царь-пукалку; а опомнился, встрепыхнулся, полетел, да по несноровке левым крылом потехизатору нашего отделения, в самый раз перед строем на котурны привставшему, на всём лету камилавку и снёс. И ладно бы одной камилавкой несуразица обошлась, а то ведь нимб его надзирательности попортил, а нимб новенький, только из лавки Горнего Неподвижника. Ну, той, что у Одиннадцатых Царских врат, по левую руку, в сарайке позлащонной, ясписоверхой.

Словом, вышел конфуз. Мне три наряда вне очереди: петь запевалой-солистом в хоре «Душечка», под управлением сами знаете чьим. Хор детский, а я… Дылда стоеросовый. Оно бы и ничего, и деток я с детства люблю, ровно как себя самого, да только уроки пения, особенно хорового, всю жизнь прогуливал, отчего ноту соль нимало не усвоил. Как до соли дело доходит, так я фистулу пускаю. Против себя, не хочу, а пускаю: так само собою из нутра и прёт фальшак. Бились со мной билижоры, бились, ништо не помогает. Дали ещё три наряда. На этот раз развенчивать новоприбывших, ободнявших в земной славе. Дескать, коли уж ты мастер с потехизатора камилавки сшибать, венки-то уж точно геникалиям заносчивым посносишь. Лучше бы послали на передок – чертям рога сшибать, и то занятие, хоть и беспонтовое: рога вмиг у этой нечисти наново отрастают, и вдвое круче прежнего.

*

Ладно, это я отвлёкся. Сижу я, значит, под кустиком, встать не смею, немеркнущей славой потехизатора нашего заживо прибитый. А ихеннее благолепие надо мною убогим зиждится, навис, нимбом набекрень, залихватски пришпиленным, зияет и добренько этак ухмыляется (у нас ведь злиться-то ни, ни!).

- Жвачное животное ты, – говорит, – Лягушин. Что с тобой делать, труда не приложу. Посуди сам: нажрался ты этой соломы, а срать куда будешь? У нас ведь где в одном месте чего прибыло, из того же места надлежит убавление: закон! С исключением для духоподъёмностей. Но то – дух неиссякаемый, а это что? Попкорн сраный! И где выйдет? Ты мне на ушко признайся: похотью, что ль, траченный?

- Никак нет, вашство! – рублю. – Так меня любимая моя бауленька подучивала. Когда смородиновое варенье наваренивать собиралась. Щипли, говорит, Олешка, попки, нежней да тщательней щипли: в жизни пригодится.

- Бауленька говоришь. – хмурится потехизатор, а сам, по околышу нимба примечаю, мало-помалу устаканиваться начал, в характерную огранку входить. - А кто у нас бауленька?

- Пречистая мо Нина Хаген! – ором лепортую.

- Так уж и пречистая?

- Ну, благоверная. Словом, не блядь с помойки.

- Ты с блядями-то поаккуратней, боец. Бляди, они тоже… того… бывают. И ваще: встать, смирна! Развели тут, понимаешь, богадельню благородных девиц, мать вашу… нашу… не поминай всуе. Кому сказал: смирна!

- Слушаюсь, вашство!

- Где служит?

- В третьем гвардейском зенитном полку противобездушной обороны, мин херц! Заражающей.

- Много заразила?

- Не могу знать, вашство: говенная тайна.

С тем и отговорились. Прикончилось моё проступление не наказанием, а исполнением детской мечты, даже двух. Первая – поглядеть, как в аду люди живут, и вторая – стать разведчиком-нелегалом. Так, на попках, как бауленька напророчила, и решилась моя загробная судьба. Но об этом я узнал позже. Ну, условно позже, потому что часов в наших эмпиреях не наблюдают, за полным их, часов то есть, отсутствием.

Но об этом – в другой раз. Как говорила незабвенная Натали Саррот, она же Наталья Ильинишна Черняк, агент Откройте, до свидания, дамоспода, до свидания, к которому не придерёшься: ни то, ни сё, ни Богу свечка, ни чорту кочерга. Так что, будьте тыбами. В этом есть что-то турецкое, экзотическое. Ну, или просто: что-то есть. Щипучее-тыбучее.

Наштыбленное.