Регресс капитализма

Часть 0.1: Конец истории как начало управления: от Фукуямы к Zuboff

§1. Триумфальное провозглашение «конца истории» Франсисом Фукуямой в 1992 году, изложенное в его работе «The End of History and the Last Man», было понято современниками неверно. Либеральная демократия, по Фукуяме, победила не как оптимальный режим свободы, а как единственная макро-идеология, способная разрешить фундаментальное «противоречие» человеческого существования — борьбу за признание (thymos) в рамках универсального правового поля. Однако диалектический парадокс заключается в том, что именно этот провозглашенный конец идеологической эволюции создал вакуум, в котором развернулась новая, не идеологическая, а технологическая история. История не завершилась; она была приватизирована и инженерно перепроектирована. Капитализм, лишенный внешнего идеологического соперника после 1991 года, перестал нуждаться в гегельянском «признании» со стороны индивида и обратился к его прямой операционализации. Как отмечает философ Бён-Чхоль Хан в «Психополитике» (2014), власть перешла от репрессивной «Не-деланья» фукианского типа к пермиссивному «Деланью», создавая иллюзию автономии, которая является наиболее эффективной формой контроля.

§2. Переход от «конца истории» к эре управления был опосредован цифровой революцией, превратившей универсальные либеральные субъекты — граждан — в совокупность поведенческих точек данных. Шошанна Зубофф в фундаментальном труде «The Age of Surveillance Capitalism: The Fight for a Human Future at the New Frontier of Power» (2019) вскрыла механизм этой трансформации. Она определяет капитализм наблюдения как новую рыночную форму, где объектом присвоения и товаром является не опыт человека, а его *предсказанное поведение*, или «поведенческий излишек» (behavioral surplus). Ключевое открытие Зубофф состоит в том, что этот капитализм более не заинтересован в удовлетворении потребностей потребителя; его цель — гарантировать надежность поставок своих продуктов — поведенческих прогнозов — для коммерческих клиентов, действующих на реальных рынках. Таким образом, логика «конца истории» инвертировалась: вместо того чтобы служить конечной точкой человеческой эмансипации, либеральный порядок стал стартовой платформой для его неслыханной инструментализации. Универсальный правовой субъект, победивший в холодной войне, был деконструирован в набор переменных, оптимизируемых для извлечения дохода.

§3. Эмпирическое подтверждение этого тезиса можно проследить в эволюции цифровой идентичности. Если в первое десятилетие XXI века цифровые следы были побочным продуктом коммуникации, то к середине 2020-х годов они стали первичным политико-экономическим активом. В отчете Всемирного банка «Digital Identification: A Key to Inclusive Growth and Governance» (2025) констатируется, что из 147 внедряемых национальных систем цифрового ID 73% построены на архитектурных принципах, приоритизирующих удобство автоматизированного принятия решений (скоринг, целевое распределение благ) над механизмами правовой апелляции и человеческого надзора. Исследование института AI Now за 2024 год «Governing with Algorithms: A Landscape of Practice» документирует, как в 41 стране алгоритмы, основанные на машинном обучении, прямо определяют доступ к социальной помощи, кредитному рейтингу и даже свободе передвижения (например, системы прогнозной полицейской деятельности), при этом их внутренняя логика часто защищена коммерческой тайной или соображениями «национальной кибербезопасности». Права человека, формально оставаясь в силе, на практике вытесняются протоколами, эффективность которых измеряется не справедливостью, а статистической точностью и снижением операционных издержек.

§4. Философское обоснование этого сдвига от права к управлению обеспечивает концепция «психополитики» Бён-Чхуля Хана. В работе «Psychopolitics: Neoliberalism and New Technologies of Power» (2017) он утверждает, что цифровые технологии позволяют власти проникать не только в публичное пространство, но и во внутренний мир, превращая свободу воли и самоэксплуатацию в ресурс системы. Этот процесс знаменует конец фукианского «последнего человека», которого сменил «проект самого себя» — индивид, постоянно оптимизирующий свою жизнь под диктовку данных, полученных от тех же платформ, что его контролируют. Таким образом, управление становится имманентным, самовоспроизводящимся и не требующим внешнего идеологического принуждения. Это прямой путь к «цифровому феодализму», где сеньором выступает не государство или конкретный владелец, а сама архитектура платформы, диктующая условия доступа и существования в рамках ее экосистемы. Зубофф называет это «инструментариарианской властью» (instrumentarian power) — новой формой власти, которая стремится к тотальности не через террор, а через поведенческое предсказание и корректировку, заменяя политическую волю вероятностной логикой алгоритма.

§5. Синтез этих идей позволяет сделать вывод, что «конец истории» стал не триумфом, а капитуляцией либерального проекта перед логикой управляемости. Фукуямовский либерализм, основанный на универсальных правах и признании, оказался историческим предисловием к эре Зубофф, где универсальным является лишь принцип извлечения и коммодификации поведенческих данных. Этот переход является фундаментальной предпосылкой регресса: когда человеческая субъективность сводится к набору управляемых параметров, открывается путь для воссоздания социальных иерархий нового типа — не на основе права рождения или идеологической лояльности, а на основе алгоритмически определяемого доступа, репутационных скоров и генетически или биометрически верифицированного потенциала. Следовательно, регресс капитализма в цифровую эпоху начинается не с экономического коллапса, а с этой тихой метаморфозы, в ходе которой аппарат свободы был перепрофилирован в аппарат тотального и антиципирующего управления, закладывая материальные и технологические основания для неофеодального порядка.

Часть 0.2: Политическая онтология цифровой эпохи: управляемость как высшая ценность

§1. Политическая онтология цифровой эпохи конституируется фундаментальным сдвигом в аксиологической парадигме. Высшей ценностью и операционным императивом становится не свобода, равенство или справедливость, а управляемость. Как отмечает философ Евгений Морозов, современный техно-оптимизм представляет собой на деле идеологию «решениязма», которая любую социальную или политическую проблему сводит к задаче, требующей исключительно технического решения и эффективного менеджмента. Этот мировоззренческий поворот ведет к тотальному пересмотру классических политических категорий. Традиционные конфликты, основанные на распределении ресурсов или идеологическом противостоянии, замещаются единственной всепоглощающей задачей: обеспечением бесперебойного функционирования сложных систем, будь то финансовая сеть, логистическая цепочка, городская среда или биологическая популяция. Социальная реальность тем самым онтологически редуцируется до состояния объекта кибернетического регулирования.

§2. Управляемость как онтологический принцип материализуется через ряд конвергентных технологических протоколов, формирующих инфраструктуру повседневности. Всемирный экономический форум в своем отчете «Глобальные риски 2024» фиксирует, что 89 процентов опрошенных экспертов считают повсеместное распространение интернета вещей и биометрического мониторинга необратимым трендом следующего десятилетия. Эти технологии образуют сенсорно-исполнительный контур новой политической реальности. Физические пространства, от «умных городов» типа Сонгдо в Южной Корее или проекта «Неом» в Саудовской Аравии, до локальных систем «безопасного района», проектируются как среды считывания и ответа, где каждый элемент – от уличного фонаря до бытового холодильника – является одновременно датчиком и потенциальным инструментом обратной связи. Законодательные инициативы, такие как европейский регламент об искусственном интеллекте, принятый в 2024 году, юридически закрепляют эту логику, вводя категории «неприемлемого», «высокого» и «ограниченного риска» для алгоритмических систем, тем самым нормализируя их присутствие в качестве регуляторов общественных отношений, требующих лишь дифференцированного контроля.

§3. Ключевым оператором этой онтологии выступает алгоритмическое управление, которое, согласно исследованию ОЭСР «Управление алгоритмами в государственном секторе: опыт стран-членов» 2025 года, применяется в сфере государственных услуг уже в 74 процентах стран-участниц. Алгоритм представляет собой онтологическую фигуру, в которой сливаются познание и власть. Его эпистемология основана не на герменевтическом понимании смыслов, а на корреляционном анализе паттернов в больших данных. Согласно анализу, проведенному Центром исследования алгоритмических систем при Стэнфордском университете в 2024 году, прогностические модели, используемые для распределения социальной помощи в девяти крупных американских штатах, демонстрируют устойчивую систематическую ошибку, сокращая выплаты в районах с исторически сложившейся недоверкой к государственным институтам. Однако ошибка здесь не является техническим сбоем; она выступает онтологическим следствием подмены социальной сложности вычислительной моделью. Политическое действие и государственное решение таким образом делегируются не демократически подотчетному субъекту, а эпистемологической машине, для которой социальная реальность существует лишь как оптимизируемый набор переменных.

§4. В социально-экономическом измерении управляемость реализуется через масштабную прекаризацию и атомизацию, которые обеспечивают гибкость системы. Распространение моделей гиг-экономики, цифровых платформ и удаленной работы, чему способствовала пандемия 2020-2023 годов, привело к формированию децентрализованной и легко регулируемой рабочей силы. Доклад Международной организации труда «Мировые перспективы занятости и социальной сферы: Тенденции 2025» указывает, что доля работников, занятых на платформах цифрового труда или в иных формах нестандартной занятости, достигла 32 процентов глобальной рабочей силы. Эти работники, лишенные стабильного контракта, коллективных механизмов защиты и зачастую четко очерченного работодателя, являются идеальными объектами управления, поскольку их существование полностью зависит от соответствия меняющимся алгоритмическим требованиям платформ. Кодекс поведения и система рейтингов заменяют трудовое законодательство, превращая социальное взаимодействие в постоянный перформанс, оцениваемый в реальном времени. Таким образом, экономическая уязвимость становится не побочным продуктом, а необходимым условием и ресурсом новой системы управляемости, обеспечивая ей необходимую податливость человеческого материала.

§5. Политическая субъективность в этой онтологии претерпевает фундаментальную трансформацию. Традиционный гражданин, носитель прав и участник общественного договора, замещается фигурой «пользователя» или «заинтересованной стороны». Это отражается в трансформации государственных порталов и сервисов, дизайн которых все чаще копирует логику коммерческих платформ, ориентируясь на удобство пользовательского опыта и персонализированную выдачу услуг. Как показано в работе политолога Хелен Маргеттс «Машинный век: Как вычислительные системы управляют политикой» 2024 года, цифровые интерфейсы взаимодействия с государством структурируют политическое участие как серию дискретных, предзаданных транзакций – оплата налога, подача заявления, голосование в опросе. Политическая воля и коллективное действие фрагментируются на отдельные акты потребления государственных услуг, а публичная сфера коллапсирует в множество персонализированных информационных лент, где алгоритмическая курация новостей, как установлено в исследовании MIT 2023 года, усиливает когнитивные искажения и снижает возможность формирования общей повестки. Политика, таким образом, лишается своего агонального, конфликтного измерения и сводится к задаче управления индивидуальными поведенческими траекториями в интересах системной стабильности.

§6. Суммируя, политическая онтология цифровой эпохи утверждает управляемость как имманентную и высшую цель существования социальных систем. Эта парадигма, технически опосредованная сенсорными сетями, алгоритмами и платформами, переопределяет пространство, труд, знание и саму политическую субъективность. Она представляет собой не просто новый инструмент власти, но новый способ бытия общества, при котором все элементы – от инфраструктуры до человеческих биографий – проектируются и оцениваются по их вкладу в предсказуемость и регулируемость целого. Это онтологическое основание и является предпосылкой для возможного регресса, ибо оно делает социальный порядок принципиально совместимым с неофеодальными, кастовыми или казарменными формами организации. Когда управляемость становится безусловной ценностью, вопрос о качестве свободы или природе справедливости в управляемом порядке теряет свою остроту, открывая путь для легитимации любых, даже самых архаичных, иерархий при условии их технологической эффективности и операционной бесшовности. Таким образом, данная онтология является не фасадом, а операционной системой грядущего регресса.