РЕСПУБЛИКА В ХИТИНЕ (S.P.Q.F: Senatus Populus Quiritium Formicarius)

ПРОЛОГ: ПАМЯТЬ КАМНЕЙ

Вначале был Холм. Не потому, что он был первым, а потому, что память Формики не помнила ничего, что было до него. Он был их миром, их небом и их брюшком. Они копали его, расширяли, наполняли мерцающими садами плесени и сладкими токами феромонов. Их жизнь была ритмичной и осмысленной, как работа челюстей: родился, получил Запах-Задачу, исполнял, кормил Личинок, умирал, становясь пищей для грибниц. Все были частью Великого Улья, а Великий Улей был частью всех.

Но иногда, в тишине между химическими командами, проскальзывали иные сигналы. Их называли «Шёпотом Костей».

Это не был голос разума. Это была геология памяти. Почва, в которой они рыли свои лабиринты, была не просто почвой. Это был прах, спрессованный в камень, слоистая летопись невообразимых эпох. Их тоннели вскрывали пустоты, где лежали вещи.

Одни были похожи на ветви деревьев, но абсолютно прямые, холодные и такие прочные, что о них ломались жвалы самых сильных солдат. Старейшины-мирмики называли их «Жилищами-без-Жителей» — скелетами существ, которые, возможно, и были самой землей. Другие находки были круглыми, с грубыми гранями, и если их катить по наклонной галерее, они издавали гул, от которого содрогалась вся колония. Это были «Слёзы Титанов», окаменевшие капли их неведомой скорби.

А потом были Блестящие-Не-Пищи. Маленькие, твердые, со странными узорами. Их нашли глубоко, в самом древнем слое. Рабочий, обнаруживший первый такой, не стал его есть — он принес его Царице. Инстинкт велел ему проигнорировать несъедобное, но что-то другое, едва уловимая трещина в программе, заставила его увидеть в нем ценность. Царица, чье сознание было библиотекой всех запахов колонии, не нашла для этого предмета никакого категории. Он пах… ничем. Абсолютной пустотой. Это было так же странно, как увидеть отсутствие света.

Эти предметы стали первыми богами. Их положили в Камеру Тишины, куда имели доступ только жрецы-феромонщики. Их изучали, пытаясь уловить хоть какой-то химический след, хоть намек на предназначение. Его не было. Они просто были. И своей немой, совершенной инаковостью они будили в формианах нечто новое — вопрос.

Вопрос был ядом для Улья. Вопрос был индивидуальностью.

Однажды разведчики с Поверхности принесли весть о новом Шепчущем Камне. Он был огромен, плоск и лежал под открытым небом, обращенный к солнцу. На него приходилось карабкаться. И когда жрец поднялся на него, его антенны дрогнули не от ветра, а от ужаса и откровения.

Поверхность камня была испещрена прямыми, как стрела, линиями, углами и кругами. Это не была случайная игра эрозии. Это был Узор. Сложный, намеренный, непостижимый. Он не означал «еда», «опасность» или «строй тоннель налево». Он ничего не означал для муравья. Но он безоговорочно что-то означал.

Жрец простоял там до заката, пытаясь «прочесть» камень через танец, через феромоны, через прикосновение. Тщетно. Знание было так близко, что его можно было поцарапать коготком, и так далеко, как звезды над головой. В тот миг он понял две вещи. Первая: до них был кто-то другой. Кто-то, чье мышление было столь же далеко от «ихнего», как «ихнее» — от мышления тли на пастбище. Вторая, более страшная: они ушли. Исчезли. Не оставив ничего, кроме немых камней и узоров, ведущих в никуда.

Он спустился вниз, в теплый, пахнущий родной плесенью мрак. Его встретили взволнованные феромоны сородичей: «Что ты нашел? Какая от этого польза для Колонии?».

Он выделил успокаивающий запах: «Ничего. Просто камень».

Но он солгал. Впервые в истории Формики кто-то солгал. Правда, которую он унес с собой, была тяжелее любого зерна. Они не были венцом творения. Они были лишь поздними гостями на бесконечном пиру, который уже закончился, и они хрустели под ногами оставшимися костями, даже не понимая, что это — кости.

И где-то в глубине его сознания, рожденная из этого ужаса, возникла первая, едва сформулированная мысль-одиночка: а если они ушли… то куда? И повторим ли мы их путь, бесконечно роя свои тоннели в их могиле, пока не станем такими же титанами для кого-то нового, кто будет копать наши кости, задавая те же самые, не имеющие ответа, вопросы?

Он посмотрел на слаженно работающих собратьев, на идеальный, отлаженный мир Улья, и его охватило странное, щемящее чувство, не имевшего названия на языке феромонов. Одиночество.

И где-то высоко над ними, в мире, который они считали лишь Поверхностью, ветер шелестел листьями на ветвях дерева, проросшего сквозь трещину в асфальте, — последний, никем не услышанный вздох ушедших великанов.