Ревизор из будущего

Глава 1. Моноспектакль для одного актёра в одном кроссовке

Кирилл Щукин был уверен, что лучший способ пережить кризис среднего возраста, не выходя из дома, — это стать копирайтером. И он его преодолел. Правда, не сам кризис, а способ. Теперь он переживал его ежедневно, в перерывах между статьями «Топ-10 секретов масонов, о которых вам не расскажут в YouTube» и «Почему Николай II был первым русским дауншифтером».

В тот вечер он торопился. Не на свидание — куда уж там. В театральный кружок «Арлекин», где самодеятельные актёры средних лет с невыплаченными ипотеками репетировали капустник по мотивам… куда же без него… «Ревизора». Кирилл играл Хлестакова. Ирония судьбы, о которой он с удовольствием бы написал статью, если бы кто-то заказал.

— Хлестаков — это не состояние души, Марина Сергеевна, это диагноз! — бормотал он, натягивая в прихожей пиджак поверх футболки с портретом Достоевского и подписью «Тварь ли я дрожащая или право имею?». — И почему я всегда опаздываю?

Его рюкзак представлял собой квинтэссенцию мужского быта: на дне мирно пылился китайский дождевик, сверху — зарядка для телефона размером с кирпич, пачка «Доширака» со вкусом утраченных надежд и его личная «аптечка выживальщика». Не потому что он собирался в тайгу, а потому что насмотрелся медицинских сериалов. Антибиотики широкого спектра, мощное обезболивающее, которое, по заверению фармацевта, «не только вам, но и лошади хватит», йод, бинт и пластырь с Микки-Маусом. «Настоящий мужчина должен быть готов ко всему», — думал Кирилл, запихивая в карман ключи от квартиры, где никто его не ждал.

Чтобы срезать путь, он нырнул в знакомый проходной двор между двумя хрущёвками — короткая дорога к Дому культуры. Двор был тесным, тёмным и пахшим, как ему всегда казалось, историей. Не великой, а местной, мелкой: тут кошку подкармливали, там бутылки били.

И тут его нога зацепилась за что-то твёрдое. Не за бутылку, а будто за невидимый порог. Мир совершил кульбит. Асфальт ушёл из-под ног, звёзды на мгновение пропели хором что-то из Моцарта, а в ушах зазвенела тишина, густая, как холодец. Он не падал, а проваливался. Вспомнилась его же статья про червоточины. «Бред, — успел подумать Кирилл. — Полная чушь…»

Пришёл он в себя от того, что что-то упруго и настойчиво тыкалось мордой ему в щёку. Он открыл глаза. На него смотрело большое, грустное и невероятно грязное лицо козла.

— Отстань, — хрипло сказал Кирилл и попытался отползти. Его рука утонула не в привычной дворовой пыли, а в чём-то рыхлом, ароматном и однозначно являвшемся продуктом жизнедеятельности того же козла или его товарищей.

Он сел. Голова кружилась, а перед глазами летали светящиеся феи, поющие хором: «Звездану-у-у-у-ло!..» Но это была мелочь по сравнению с тем, что он увидел. Деревянные покосившиеся дома.

Мостовая, больше похожая на поле боя после артобстрела. Воздух, густой от запахов печного дыма, навоза и какой-то немыслимой вони чего-то жареного, может, даже козлятины. И тишина. Ни гула машин, ни музыки из окон. Только где-то вдали мычала корова, и это мычание звучало оглушительно.

«Где я? Съёмки? Не понимаю, как я вообще тут оказался?»

Он оглядел себя. Пиджак благополучно исчез, осталась только серая футболка с Достоевским. На ногах — один кроссовок. Второй безнадёжно утонул в том, в чём утонул. На ногах — те самые семейные трусы в мелкий голубенький горошек.

— Э-э-э, человек! — раздался сбоку тонкий голос. Кирилл обернулся. На него смотрели двое мужчин в длинных сюртуках. Один был круглый и пузатый, второй — худой и подвижный. Оба с выражением неподдельного, животного любопытства.

«Бобчинский и Добчинский, — мозг Кирилла, заспамленный текстами, выдал мгновенную ассоциацию. — Блин, репетиция уже началась? Я что, уснул?»

— Человек! Вы кто будете? — переспросил круглый.

Кирилл встал, отряхивая с трусов налипшие свидетельства бурной жизни козла. Он пытался сообразить, чей же это розыгрыш.

— Я… Кирилл Щукин, — сказал он, чувствуя себя идиотом. — Копирайтер. Из «Арлекина».

Мужчины переглянулись. Слово «копирайтер» явно не значило для них ровным счётом ничего.

— Изволили пошутить, — хихикнул худой. — Капитан? Может, полковник?

Пузатый толкнул его локтем и шагнул к Кириллу ближе.

— Вы, стало быть, из губернии? Из самой столицы?

Кирилл, окончательно сбитый с толку, махнул рукой.

— Да отстаньте вы! Меня тут… меня тут вообще-то обокрали! Сволочи! Губернатору пожалюсь! Государю в Питер напишу!

Он сказал это с той истеричной интонацией, с которой обычно жаловался друзьям на заказчика, приславшего правки в три часа ночи.

Эффект был ошеломляющим. Лица двух мужчин вытянулись. В их глазах загорелся священный ужас, смешанный с восторгом.

— Так я и знал! — взвизгнул худой. — По лицу видно, по лицу! Благородное!

— В уездный город инкогнито! — прошептал пузатый, крестясь. — Батюшки, с нами крестная сила! Бежим, Иван Кузьмич, бежим скорее к городничему докладывать!

И они, не обращая внимания на ошалевшего Кирилла, пустились бежать, подпрыгивая на ухабах и крича на ходу: «Ревизор! В город приехал ревизор из Петербурга!»

Феи, всё ещё летавшие перед глазами, завопили: «Попал, голубчик, ну ты попал!» Дуновение ветра, пахнущего дымом, навозом и чем-то кислым, заставило его затрястись мелкой дрожью. Холод пробирал до костей. Он огляделся с новым, животным страхом.

Теперь, без присутствия двух болтунов, реальность предстала перед ним во всей своей ужасающей подлинности. Кривые, почерневшие избы. Деревянная мостовая, больше похожая на поле боя. Из-за забора доносилось мычание коровы, звучавшее оглушительно громко в звенящей тишине. Это не было похоже на декорации. Декорации не пахнут. А здесь пахло. Сильно. По настоящему.

«1831 год, — прошептал он, глядя на табличку «Улица Подъяческая». — Я в 1831 году. В трусах».

Паника, которую он отгонял, пока с ним говорили, накатила новой волной. Он судорожно ощупал карманы. «Ключи от квартиры…» — нет, карманов на трусах нет, и ключей тоже. Он потянул за ремень рюкзака, всё ещё висевшего на плече, — слава богу, не потерял. Молнией пронеслась мысль: «Аптечка! Зарядка! Доширак!» Это была его капсула выживания из будущего.

Он отстегнул молнию и заглянул внутрь. На смятом дождевике лежал мощный повербанк, рядом — его смартфон с чёрным экраном. Он тыкал в кнопку включения — ничего. Мёртвый груз. Рядом мирно лежала пачка «Доширака» и пластиковый контейнер с лекарствами. Антибиотики, обезболивающее. На мгновение он ощутил слабый призрак надежды. У него есть инструменты. Но какие инструменты против целой эпохи?

И тут его взгляд снова упал на голую ногу и гороховые трусы. Осознание полнейшей уязвимости и абсурдности его положения сдавило горло. Он был голым космонавтом, выброшенным на враждебную планету.

«Где… где я?» — этот вопрос был уже не о географии, а о самом мироздании. Как это вообще возможно?

Внезапно скрипнула дверь ближайшего дома. На пороге появилась женщина в длинном платье и платке, с медным тазом в руках. Увидев его, она замерла, её глаза расширились от ужаса. Она что-то крикнула на непонятном наречии — «Чудище окаянное! Леший!» — и швырнула в его сторону содержимое таза. Мутная вода брызнула на его ноги. Затем дверь с грохотом захлопнулась, и из-за неё послышалась истеричная молитва.

Этот инцидент добил Кирилла. Он был не просто странным зрелищем. Он был пугалом. Изгоем. И сейчас за ним, скорее всего, уже послали стражу.

И тут сзади уже раздались торопливые шаги и возбуждённые голоса. Не два, а гул голосов. Он обернулся и увидел, что к нему бежит толпа людей в мундирах и сюртуках, а впереди всех — тот самый пузатый и худой, указывающие на него пальцами.

— Вон он! Вон его сиятельство! — визжал пузатый.

— Потише вы, ради бога, тише! — шептал им вслед запыхавшийся человек в форменном мундире, с лицом, напоминавшим одновременно и испуганного хорька, и важного индюка. — Инкогнито! Святая тайна!

Это был городничий.

Толпа приблизилась и замерла в почтительном отдалении, разглядывая Кирилла с таким благоговейным ужасом, будто он был инопланетянином, что, в общем-то, было недалеко от истины.

Выпятив вперёд живот, городничий в мундире с петлицами и в ботфортах со шпорами сделал шаг вперёд, низко поклонился и заговорил заискивающим, дрожащим голосом:

— Позвольте представиться, ваше сиятельство — Артемий Филиппович Просеко-Мурзаковский, городничий. Осмелюсь спросить… ваше превосходительство… не соблаговолите ли вы проследовать в мои покои? Обитель сия убога, но вы сможете… оправиться с дороги. А мы… мы поможем!

Кирилл смотрел на него, на его трясущиеся от страха бакенбарды, на подобострастные улыбки чиновников за его спиной. И вдруг, сквозь панику и холод, в его голове щёлкнуло. Щёлкнуло громко и отчётливо.

«Бобчинский… Добчинский… Городничий… Они кричали „Ревизор“… Чёрт возьми. Да это же… Это же „Ревизор“! Настоящий! Они приняли меня за ревизора!»

Страх начал медленно отступать, сменяясь странным, пьянящим чувством азарта. Он знал эту пьесу наизусть! Он знал, что они скажут! Он знал, чего они боятся!

Он выпрямил спину, насколько это было возможно в гороховых трусах, и попытался придать своему лицу надменное и страдальческое выражение.

— Меня… обокрали, — сказал он, стараясь говорить басом и делая паузу для значительности. — Свиньи… — добавил он для убедительности, вспомнив, как отыгрывал эту роль на репетиции.

Эффект превзошёл все ожидания. Лицо Просеко-Мурзаковского вытянулось.

— В моём городе?! Ограбили ваше превосходительство?! Да я… да мы… Сию же минуту всё будет исправлено! В покои! Немедленно в покои!

Кирилл кивнул с видом оскорблённого достоинства и сделал шаг. Его босая нога ступила в лужу, оставленную женщиной с тазом. Эксперимент продолжался. Но теперь у подопытного появился план. Безумный, абсурдный, но план.

Глава 2. «Сценарий активирован»

Шествие по улицам уездного города напоминало странный религиозный ритуал. Впереди, почти пятясь задом и беспрестанно кланяясь, двигался городничий Артемий Филиппович Просеко-Мурзаковский. За ним, стараясь не наступить на пятки и в то же время сохранить подобающее расстояние, ковылял в одном кроссовке и гороховых трусах Кирилл Щукин. А замыкала процессию свита из перепуганных чиновников, возглавляемая Косолаповым и Пузыревским, которые на ходу шёпотом доносили остальным подробности «высокоторжественного» события.

«Идут, идут!» — пронёсся по улице шёпот. Кирилл, дрожа от холода и унижения, понимал, что так продолжаться не может. Он тронул Просеко-Мурзаковского за локоть.

— Артемий Филиппович, — просипел он, — я в таком виде… при дамах… это немыслимо!

Городничий хлопнул себя по лбу, как будто только сейчас это сообразил.

— Виноват, ваше сиятельство! Золотой вы мой, тысячу раз виноват! Голова кругом! Сию минуту!

Он свистнул, и из толпы вынырнул квартальный.

— Беги к купцу Петухову, в лавку! Скажи, чтоб лучшего платья сию минуту! Кафтан, панталоны, сапоги, сорочки! Всё самое дорогое! Счёт мне!

Через пятнадцать минут Кирилл, краснея от смущения, стоял в задней комнате лавки купца Петухова, пока тот и его приказчики с суетливым подобострастием наряжали его, как куклу. На него натянули тонкую голландскую рубашку, узкие панталоны, щегольской кафтан с высоким воротником и, наконец, блестящие сапоги. Одежда была немного не по размеру — кафтан жал в плечах, а сапоги натирали, но это был костюм. Костюм человека, а не посмешища. Купец, кланяясь в пояс, пробормотал что-то о «малом подарочке» и сунул Кириллу в руку несколько ассигнаций «на булавки».

Выйдя из лавки уже в новом обличье, Кирилл почувствовал прилив странной уверенности. Костюм делал своё дело — он начинал вживаться в роль.

Наконец они подошли к дому городничего — двухэтажному, с мезонином и криво висящим фонарём у входа. Просеко-Мурзаковский распахнул дверь с таким видом, будто открывал врата рая.

— Прошу, прошу, ваше сиятельство! Милости просим в мой вертеп!

Кирилл переступил порог. Его обдало теплом и запахом воска, щей и ладана. В небольшой, но уютной гостиной у окна замерли две женские фигуры. Одна — дородная дама в чепце и шёлковом платье, с лицом, выражавшим жгучее любопытство. Рядом — юная девушка в скромном голубом платье, потупившая взгляд, но украдкой бросавшая на него быстрые, испуганные взгляды.

«Анна Андреевна и Марья Антоновна, — молнией пронеслось в голове у Кирилла. — Точь-в-точь».

— Аграфена, Софьюшка! — зашептал городничий, подбегая к ним. — Вот он… гость наш нежданный… его превосходительство… — он запнулся, поняв, что не знает имени.

Кирилл понял, что настал звёздный час. Он выпрямился в новом кафтане, сделал глубокий трагический вздох и прокашлялся.

— Кирилл… — начал он и вдруг споткнулся о собственную фамилию. «Щукин» показалась ему сейчас ужасно простонародной. Язык заплетался. — Кирилл Щу… Су… — он отчаянно пытался выкрутиться, и в панике к фамилии прилипла первая же пришедшая на ум «благородная» приставка. — Щукин-де-Бриньи!

В гостиной воцарилась тишина. Просеко-Мурзаковский перевёл дух. «С французской фамилией! Из самых высших сфер!»

— Карл де Бриньи! — с придыханием прошептала его супруга, Аграфена Степановна, уже представляя, как будет хвастаться перед женой почтмейстера.

— Чрезвычайно приятно, ваше сиятельство! — рассыпался городничий. — А я вот, доложу вам, Просеко-Мурзаковский, Артемий Филиппович, здешний городничий. А это супругушка моя, Аграфена Степановна, и дочка наша, Софья.

Кирилла провели в лучшую комнату, усадили за стол, ломящийся от яств. Рядом с ним, на краешках стульев, расположились чиновники. Просеко-Мурзаковский по очереди их представлял.

— А это, ваше сиятельство, у нас судья, Аммос Фёдорович Швырь-Колотиловский. Человек основательный!

Судья, худой и угрюмый, с лицом, напоминавшим мрачную птицу, поклонился.

— Попечитель богоугодных заведений, Артемий Филиппович Грибушко-Ягодкин!

Пухлый, улыбчивый человечек с глазами-щёлочками сиял, как медный таз.

— Смотритель училищ, Лука Лукич Замуткин-Тупицын!

Жалкий, запуганный человечек в очках попытался встать и чуть не опрокинул стул.

Кирилл слушал, и у него внутри всё замирало. Швырь-Колотиловский. Грибушко-Ягодкин. Замуткин-Тупицын. Это же были карикатурные, но узнаваемые двойники гоголевских персонажей! Они так же заискивали, так же дрожали, так же глупо улыбались.

И тут его окончательно осенило. Это не было театром. Это была сама жизнь, устроенная по законам гоголевской сатиры. Эти люди не играли роли — они так жили! Их страх перед ревизором был абсолютно настоящим, животным.

Страх Кирилла окончательно сменился азартом. Он сидел здесь, в эпицентре абсурда, и он единственный во всей этой вселенной знал сценарий! Он знал, чего они ждут. Он знал их тайны. Он был не просто жертвой обстоятельств. Он был кукловодом, у которого в руках оказались ниточки.

Он отхлебнул из поданного ему бокала. Вкус был терпкий, незнакомый. Он посмотрел на подобострастные лица, на трясущиеся руки Швырь-Колотиловского, на масляную улыбку Грибушко-Ягодкина.

«Хорошо, — подумал Кирилл, и на его лице появилась первая за этот безумный день уверенная улыбка. — Будем играть. Я знаю эту пьесу наизусть».

Он откашлялся и обратился к городничему с той самой фразой, которую ждали все присутствующие, фразой, открывающей кордебалет взяток и унижений:

— А что, я у вас пробуду денёк другой…

Сцена в гостиной городничего развивалась с точностью до наоборот: чем больше Кирилл-де-Бриньи пытался быть осторожным, тем глубже он проваливался в трясину абсурда.

— Как я счастлив, сударыня, что имею удовольствие вас видеть, — сказал он, вставая и нелепо кланяясь Аграфене Степановне, вспомнив реплику Хлестакова. Он хотел добавить что-то от себя, но язык снова подвёл его: — В своём роде… то есть, в приятном роде…

— Ах, ваше сиятельство, мы совсем не стоим таких комплиментов! — вспыхнула от удовольствия городничиха, принимая его косноязычие за высшую столичную любезность.

— Чин такой, что ещё можно постоять, — подобострастно пробормотал Просеко-Мурзаковский, указывая на стулья.

— Мы постоим! — хором подхватили чиновники, замирая в почтительных позах.

Кирилл, чувствуя себя главным актёром в спектакле, где все остальные знали роли лучше него, махнул рукой:

— Без чинов, прошу садиться.

И тут начался балет. Чиновники, кланяясь и наступая друг другу на ноги, уселись на краешки стульев, готовые вскочить при первом же его слове. Судья Швырь-Колотиловский так нервно дёргался, что казалось, вот-вот выпадет из своего фрака. Попечитель Грибушко-Ягодкин сиял, как начищенный самовар.

Завязалась беседа. Вернее, допрос с пристрастием, который чиновники пытались превратить в светскую болтовню.

— Осмелюсь спросить, ваше сиятельство, — начал городничий, — каковы первые впечатления от нашего захолустья?

Кирилл, глотая кусок пирога, подумал, что лучшая защита — нападение, и решил блеснуть «столичным» остроумием.

— В других городах мне ничего не показывали, — парировал он, снова цитируя пьесу. — А у вас сразу… козла. Очень колоритно. Прямой контакт с природой.

Чиновники переглянулись. Фраза была воспринята как глубочайшая ирония.

— Козла?! — ахнул Просеко-Мурзаковский. — Сию же минуту будет наказан квартальный, допустивший это безобразие!

— Нет, нет! — испугался Кирилл. — Я не жалуюсь! Мне понравилось! Искренне! — Он понял, что нужно срочно менять тему, и решил «забросить удочку» по финансовой части. — Я, знаете, привык жить везде, как дома. И в Петербурге, и… в Париже. Там, кстати, сейчас все важные люди носят сумки через плечо. — Он потрогал свой рюкзак, лежавший рядом на стуле. — Это новейшее веяние. «Сак-а-дош», по-ихнему. Здесь всё необходимое: документы, деньги… чтобы всегда при себе.

Он сказал это наугад, но эффект превзошёл все ожидания. Чиновники прониклись. «Ага, — прочитали они в его словах, — ревизор деньги берёт, но делает это элегантно, по-европейски. Не в карман, а в «сак-а-дош»».

— О, как прогрессивно! — восторженно прошептал Грибушко-Ягодкин.

Тут в разговор робко вступила Софья, дочь городничего:

— А вы, ваше сиятельство, в Париже давно были? Правда ли, что там по небу летают огромные воздушные корабли?

Кирилл, обрадованный возможностью блеснуть знаниями, увлёкся.

— Воздушные? Да это уже вчерашний день! — махнул он рукой. — Теперь в моде космос! Мы, знаете ли, собак в космос запускаем! Белка и Стрелка! Герои! Потом люди полетят!

В гостиной воцарилась мёртвая тишина. Даже слуги, расставлявшие блюда, замерли с открытыми ртами. Судья Швырь-Колотиловский побледнел и перекрестился.

— Собак… на небо? — с ужасом прошептала Аграфена Степановна. — Батюшки, да за что же их?

Кирилл понял, что перегнул палку.

— Нет, не на небо! В космос! Это… э-э-э… такая научная штука! — Он отчаянно искал аналогию. — Ну, как… как Ломоносов с его электрической силой! Тоже все боялись, а теперь — поди ж ты!

Упоминание Ломоносова слегка успокоило аудиторию. Чиновники перевели дух, решив, что это какая-то непонятная, но очень важная столичная забава.

— Гениально! — выдохнул Просеко-Мурзаковский, не поняв ровным счётом ничего, но чувствуя необходимость восторгаться. — Собак в космос! Надо будет и у нас что-нибудь этакое… может, кошку?

Кирилл поспешно отпил вина. Он понял главное: эти люди готовы были принять любую его чушь за откровение свыше. Страх окончательно сменился азартом. Он поймал на себе взгляд Софьи. В её глазах читался не только испуг, но и живой, неподдельный интерес. Она смотрела на него не как на чиновника, а как на загадочного чудака из другого мира. И это ему невероятно польстило.

«Хорошо, — подумал он, снова наливая себе вина. — Раз начал, надо играть до конца. Сейчас они начнут «подкладывать капусту»».

Он не ошибся. Через некоторое время судья Швырь-Колотиловский, кряхтя, поднялся с места и, подойдя под благодушный предлог: «Вам не темно, с? Не угодно ли свечичек зажечь?», сунул ему в руку аккуратно свёрнутые ассигнации. Вслед за ним подошёл Грибушко-Ягодкин, предложив «сигарочку», к которой был деликатно прикреплён золотой червонец.

Кирилл с важным видом складывал дары в свой рюкзак, приговаривая: «В Париже так носят, в Париже… Очень удобно». Он ловил на себе восхищённый взгляд городничего и смущённую улыбку Софьи и думал, что, возможно, оказаться в 1831 году — это не такая уж и катастрофа. По крайней мере, пока не приехал настоящий ревизор.

Вино лилось рекой. Сначала Кирилл пил от нервов, потом — от нахлынувшего чувства вседозволенности. Подобрели даже угрюмые лица чиновников. Судья Швырь-Колотиловский размяк настолько, что попытался рассказать анекдот про купца и попа, но запнулся на середине и смущённо замолк.

— А позвольте осведомиться, ваше сиятельство, — с подобострастием начал Просеко-Мурзаковский, — из какого же древнего рода фамилия де Бриньи? Батюшка ваш, надо полагать, важный чин при дворе?

Кирилл, у которого язык уже основательно заплетался, мутно посмотрел на городничего. Имя «Ипполит» вертелось у него в голове с тех пор, как он писал статью про «Новогодняя комедия вошедшая в историю». Оно показалось ему сейчас верхом аристократизма.

— Батюшка? — переспросил он, важно надувая щёки. — Ипполит Матвеевич! Из рода… из рода Новогодних! Древние бояре! — Он увидел округлившиеся глаза гостей и решил добавить масштаба. — Прадед мой, Иван Васильевич, был… ну, очень известной личностью! Но потом профессию сменил. На более творческую.

В гостиной повисла ошеломлённая тишина. Род Новогодних? Иван Васильевич? Никто ничего не понимал, но звучало это так громко и загадочно, что не верить было нельзя.

– О-о-о! – выдохнула Аграфена Степановна. – Новогодние! Слышала, матушка моя сказывала… из Рязани, кажись, корни?

– Из Рязани, именно из Рязани! – живо подхватил Кирилл, радуясь подсказке.

В этот момент Софья, до сих пор робко молчавшая, не выдержала любопытства:

– Ваше сиятельство… а не покажете ли вы, как танцуют сейчас в Париже? Говорят, там такие па…

Она не успела договорить. Вино, похвала и всеобщее внимание окончательно вскружили Кириллу голову. Он с чувством собственного достоинства поднялся из-за стола, откашлялся и вышел на свободное место в центре зала.

«Ну, Щукин, покажем им настоящую культуру!» – пронеслось в его пьяной голове.

Он принял позу, сгорбившись и опустив одну руку, будто держа невидимый микрофон. Затем сделал несколько неуверенных «волн» руками, пытаясь изобразить брейк-данс, и зачитал под нос, сбиваясь на мотив «Таганки»:

Ё-ё-ё, братва, зацените движ!
Я от бабушки ушёл, йу-ху, я от дедушки ушёл!
На районе отыскал свою телочку – огонь!
Йоу, брат, а в чём сила, брат? В правде, вот в чём!

Затем, пошатываясь, попытался изобразить лунную походку. Получилось нечто среднее между крабом и человеком, поскользнувшимся на банановой кожуре.

Эффект был ошеломляющим. Чиновники и дамы застыли с лицами, выражающими полный когнитивный диссонанс. Это не было похоже ни на один известный им танец – ни менуэт, ни мазурку. Это было сродни ритуальному камланию.

Пухлый попечитель богоугодных заведений Грибушко-Ягодкин, сидевший рядом со своей тучной супругой, сначала покраснел, потом побледнел. Его глаза стали размером с блюдца.

– Матушки… дух захватывает… – просипел он и, не выдержав зрелища, медленно и торжественно сполз со стула на пол, увлекая за собой свою даму. Они грохнулись с глухим стуком, подобно двум мешкам с мукой.

Вслед за ними, с криком «Ах, соблазнитель!», в глубокий обморок рухнула загорелая дама в ярком платке, жена смотрителя училищ.

В комнате поднялась невообразимая суматоха. Слуги бросились поднимать упавших, дамы судорожно обмахивались платочками, городничий метался между гостями и Кириллом, пытаясь одновременно оказать помощь и извиниться за «слишком уж страстный парижский танец».

Кирилл, очнувшись от своего творческого порыва, замер в центре зала, чувствуя себя полным идиотом. Его взгляд встретился со взглядом Софьи. И тут он увидел не ужас, а… смех. Она, отвернувшись к окну, подавляла смешок, её плечики мелко дрожали.

Этот смех стал для него лучшей наградой. Он грузно опустился на стул, отхлебнул вина и подумал, что, возможно, быть ревизором – это не так уж и плохо. Особенно если публика принимает твой бред за высший пилотаж искусства.

– Прелестно! – восхищенно прошептал Просеко-Мурзаковский, возвращаясь к нему. – Вы были необыкновенны, ваше сиятельство! Как в том самом… космосе с собаками! Чувствуется заграничный шик! – незаметно вкладывая в карман Кириллу пять рублей.

Кирилл лишь кивнул, с облегчением замечая, что упавших уже привели в чувство и они, бледные, но ожившие, с новым интересом смотрят на него, как на заезжую диковинку. Сценарий был активирован окончательно и бесповоротно.

Вино, абсурд и всеобщее обожание окончательно вскружили Кириллу голову. Он уже не просто играл роль — он жил ею. Подняв свой бокал с шатающейся важностью, он обвёл взглядом потрясённую публику.

— А знаете, в Петербурге… нет, в Париже! — поправился он, — банкет считается удавшимся, только если гость требует его продолжения! — Он выдержал паузу, пытаясь сообразить, как это требовать эффектнее. В голове всплыли кадры из какого-то старого фильма. — Я… требую продолжения банкета!

С этим кличем он, пытаясь вскочить на стол для большей убедительности, зацепился каблуком за скатерть. Последовал громкий треск посуды, звон стекла, и фигура «его сиятельства» бесславно рухнула на пол, где тут же и затихла, издавая ровный храп.

В комнате на мгновение воцарилась мёртвая тишина, нарушаемая лишь бульканьем пролитого вина.

— Батюшки, околел! — взвизгнул первым Пузыревский.

— Чш! Чш! — зашикал на него Просеко-Мурзаковский, бледный как полотно. Он подскочил к телу Кирилла и с облегчением обнаружил, что тот просто спит. — Жив! Спит! Экзальтированная натура! От избытка чувств!

Тут началась лихорадочная деятельность.

— Скорее, бережно! На перину! — скомандовала Аграфена Степановна, уже видя в этом инциденте романтическую черту гения.

Слуги, с благоговейным ужасом глядя на распростёртую знаменитость, подхватили Кирилла и понесли его, как реликвию, в лучшую спальню.

— Чш! Экие косолапые медведи! — шептал им вдогонку городничий. — Так и валится, будто сорок пуд с телеги! Несите бережней, черти окаянные!

Когда тело было унесено, он обернулся к оставшимся чиновникам, которые стояли в ступоре.

— Ну, господа, расходитесь. Завтра… — он многозначительно поднял палец, — завтра будьте все здесь, с утра. По одному. Чтобы уши не слыхали. Поняли?

Чиновники поняли. Они покидали дом городничего притихшими, но с горящими глазами. Каждый обдумывал свой план на завтрашний день.

А Просеко-Мурзаковский, оставшись один, отдал последние распоряжения квартальным, выставленным у крыльца:

— Стоять и ни с места! Никого не впускать, особенно купцов! Увидите кого с прошением — хоть и не с прошением, а похожего — взашей! Так его, хорошенько! — Он показал ногой, как надо толкать. — Слышите? Чш… чш…

И на цыпочках, задержав дыхание, он удалился, чтобы проверить, как почивает его бесценный, хоть и немного странный, гость.

В доме воцарилась тишина, нарушаемая лишь храпом Кирилла Щукина-де-Бриньи, который видел во сне, как он читает рэп трём мушкетёрам на площади перед Лувром. Закулисные приготовления к следующему акту комедии начались.

Кирилл проснулся с ощущением, что ему на голову уронили колокол. Язык был похож на старую мочалку, а в висках стучали крошечные молоточки. Он лежал на невероятно мягкой перине, утопая в пуху, и несколько минут просто смотрел в потолок с синими обоями, пытаясь собрать в кучу обрывки воспоминаний.

«Козел… городничий… танец… обмороки… парижская мода…» — мысленно перечислял он. Потом его взгляд упал на стул, где аккуратно висел его вчерашний «костюм ревизора», а рядом стоял его верный рюкзак. С облегчением он потянулся к нему, достал бутылку с водой (она была тёплой, но живительной) и пачку цитрамона. Проглотив таблетки, он подумал: «Я в 1831 году. Я — ревизор. И у меня жуткое похмелье. Это новый уровень».

«Здесь, как я вижу, можно с приятностью проводить время, — с горькой иронией подумал он, цитируя Хлестакова. — Особенно если от чистого сердца подносят не только вино, но и лекарства от головной боли».

Его мысли прервал тихий стук в дверь. В комнату, почти на цыпочках, вошёл судья Аммос Фёдорович Швырь-Колотиловский. Он был в полном параде, с орденами, и лицо его выражало такое страдание, будто он шёл на плаху.

— Имею честь представиться, — проскрипел он, вытягиваясь в струнку и судорожно придерживая шпагу, которая норовила зацепиться за ковёр. — Судья здешнего уездного суда, коллежский асессор Швырь-Колотиловский.

Кирилл, с трудом приподнявшись на локте, мутно посмотрел на него.

— А… Прошу садиться. Так вы здесь судья? — он снова включил автопилот по пьесе.

— Так точно, ваше сиятельство! — судья опустился на краешек стула, готовый вскочить при малейшем движении.

Завязался нелепый диалог. Кирилл, борясь с тошнотой, говорил первые пришедшие в голову банальности, а судья ловил каждое его слово, видя в них скрытый смысл. Наконец, Швырь-Колотиловский не выдержал. Он порывисто встал, подошёл к Кириллу и, озираясь по сторонам, сунул ему в руку толстую пачку ассигнаций.

— Осмелюсь… на подношение от дворянства… для памятника… — зашептал он.

Кирилл, в полубреду, уставился на деньги. В голове у него всплыл кадр из старого советского фильма. Он оттолкнул купюры с внезапным благородным порывом и изрёк хриплым голосом:

– Что вы?! Я мзду не беру! Мне за державу обидно!

Эффект был ошеломляющим. Судья Швырь-Колотиловский, услышав эту фразу, воспринял её как смертный приговор. Его лицо исказилось ужасом. Он с грохотом повалился на колени, схватил Кирилла за руку и запричитал:

– Батюшка! Ваше сиятельство! Не погуби! У меня семья, малые детушки!

Кирилл, оглушённый и грохотом, и воплями, опомнился. Он понял, что переиграл и сейчас его «благородство» может стоить ему всех подношений.

– Ну, что вы, что вы… – забормотал он, пытаясь поднять судью. – Встаньте, ради бога. Кто сейчас не берёт? – Он искал утешительную поговорку и нашёл. – У ручья и корова напьётся. Ну, понимаете?

Судья понял. Слёзы благодарности выступили у него на глазах. Он сунул деньги Кириллу уже настойчивее, тот, делая вид, что нехотя, взял их и бросил в открытый рюкзак.

– Мудрость! Глубочайшая мудрость! – шептал Швырь-Колотиловский, пятясь к двери. – У ручья и корова… О, это гениально!

Следующим был попечитель богоугодных заведений Грибушко-Ягодкин. Он, сияя, вручил Кириллу не только деньги, но и коробку дорогих конфет. Кирилл, у которого от сладкого уже мутило, сказал:

– Спасибо. Я, знаете, как тот самурай… путь воина – это путь самурая. Деньги – зло, но без них – зло вдвойне.

Грибушко-Ягодкин замер в восхищении перед восточной мудростью.

Почтмейстер Иван Кузьмич Шпелкин подсунул деньги под предлогом, что они пришли по почте «неизвестно кому». Кирилл, взяв купюры, вздохнул:

– Кризис доверия в обществе… Надо повышать медиаграмотность населения.

Почтмейстер, не понимая ни слова, кивал с видом человека, прикоснувшегося к великой тайне.

Следующим, будто его вытолкнули за дверью, появился смотритель училищ Лука Лукич Замуткин-Тупицын. Он был так бледен и трясся так сильно, что его шпага выбивала нервную дрожь о пол.

– И-и-имею честь п-р-редставиться, – просипел он, замирая в струнку. – С-с-смотритель училищ, титулярный советник З-з-замуткин-Тупицын.

Кирилл, к этому моменту уже слегка оправившийся после приёма «пожертвований», с интересом посмотрел на этого жалкого человечка. Ему стало даже немного его жаль.

– А, милости просим! Садитесь, садитесь, – сказал он, разваливаясь в кресле с видом заправского бонвивана. Его взгляд упал на пачку сигарок, «подсунутую» ему ранее почтмейстером.

– Не хотите ли сигарку? – с барской щедростью протянул он одну Замуткину.

Тот взял сигарку дрожащими пальцами и уставился на неё с таким ужасом, будто это была гремучая змея.

«Брать или не брать? Вдруг это проверка на взятку? А если не взять – обижу!» – металась его испуганная мысль.

– Возьмите, возьмите, – ободрил его Кирилл. – Это порядочная сигарка. Конечно, не то, что в Питере. Там, брат, у меня блогеры-миллионники такие сигары курят, что дым – как от паровоза! Прямо ручки себе поцелуешь после такой!

Он подал несчастному смотрителю свечу. Замуткин-Тупицын, дрожа всем телом, попытался закурить, но сунул сигарку в рот не с того конца и поджёг её. Отвратительный запах палёной бумаги и слюны заполнил комнату. Он отшатнулся, выплюнул сигару и в ужасе прошептал:

– Чёрт побери! Проклятая робость!

Кирилл фыркнул, но тут же сделал серьёзное лицо.

– Ничего, ничего. Бывает. Вы, я вижу, не охотник до сигарок. А я, признаюсь – это моя слабость. Ну, и насчёт женского пола… никак не могу быть равнодушен. – Он подмигнул смотрителю. – Скажите-ка откровенно, как мужчина мужчине: какие вам больше нравятся – брюнетки или блондинки?

Лука Лукич был поставлен в тупик этим интимным вопросом. Он замер в совершенном недоумении, губы его беззвучно шевелились.

– Ну? – настаивал Кирилл, разогнавшись. – Брюнетки? Классика. А вот блондинки… С ними, знаете ли, сейчас вообще чудеса творятся. Искусство, я вам скажу, на месте не стоит! Могут себе и бюст накачать, и губы надуть, как две сардельки! И ведь ничего – если у тебя миллион подписчиков, то что вы, что вы! Всё равно в кино позовут сниматься! И в театре играть будешь, и стадионы собирать! Сила, брат, в пиаре! В раскрутке!

Он нёс такую околесицу, что у самого начинала кружиться голова. Но Замуткин-Тупицын слушал, раскрыв рот. Слова «миллион подписчиков», «пиар» и «раскрутка» были для него тайной за семью печатями, но звучали так могуче и загадочно, что он кивал с идиотским усердием.

– Т-т-точно так, ваше сиятельство! С-с-сила в пиаре!

Воспользовавшись моментом просветления, он сунул Кириллу свой скромный свёрточек с деньгами и, не помня себя, пулей вылетел из комнаты, по пути зацепившись шпагой за косяк двери.

Кирилл, оставшись один, с удовлетворением забросил и эту «лепту» в свой всё тяжелеющий рюкзак. Он чувствовал себя хозяином положения. Эти люди были готовы слушать любую его чушь и видеть в ней высшую мудрость. Быть ревизором, решил он, — это не работа, а состояние души. Состояние очень, очень прибыльное.

Едва за дверью затихли шаги перепуганного смотрителя училищ, как в комнату, словно два шустрых бурундучка, влетели Косолапов и Пузыревский.

— Имею честь представиться: отставной поручик, здешний житель, Пётр Иванович Косолапов!

— Помещик Иван Петрович Пузыревский!

Кирилл, уже вошедший во вкус, лениво посмотрел на них.

— А, «Жё не манж па сис жур…» — сказал он с томным видом, цитируя Кису Воробьянинова.

Братья замерли в полном недоумении. Иван Петрович тихо тронул Петра Ивановича за локоть:

— По-французски изволит… шибко образованный…

— Видал я вас, — продолжил Кирилл. — Вы с тем козлом… А потом кто-то из вас в обморок грохнулся? Как самочувствие?

— Слава богу, присохло, совсем присохло! — затрещал Косолапов, трогая свой нос.

— Хорошо, что присохло, — рассеянно кивнул Кирилл. Его взгляд скользнул по их поношенным сюртукам. Он вдруг отрывисто спросил: — Денег нет у вас?

Братья опешили.

— Денег? — переспросил Пузыревский. — Как денег?

— Взаймы рублей тысячу, — отбарабанил Кирилл громко и быстро.

На лицах помещиков отразился неподдельный ужас.

— Тысячу?! — ахнул Косолапов. — Ей-богу, такой суммы нет! Все мои деньги, если изволите знать, в сундуке на чёрный день зарыты!

Услышав про зарытый сундук, Кирилл не удержался. Он приподнял бровь и с притворным интересом поинтересовался:

— На Острове Сокровищ? Одноногий с попугаем ещё не приходил? Карту не требовал?

Пузыревский и Косолапов переглянулись в полном ступоре. Им стало не по себе.

— Какой остров? Какой одноногий? — зашептал Пузыревский. — Пётр Иваныч, ты ничего не зарывал лишнего?

Видя их замешательство, Кирилл решил надавить. Он вскочил с кресла и с комедийной суровостью ткнул пальцем в братьев:

— Так вы даёте или не даёте?! Если не даёте — отключим газ!

В комнате повисла гробовая тишина. Братья онемели. Слово «газ» было им совершенно незнакомо, но прозвучало оно настолько зловеще, что не обещало ничего хорошего.

— Даём! Даём! — запищал первым опомнившийся Косолапов.

— Сто рублей! Сию минуту! — подхватил Пузыревский.

Они засуетились, вытаскивая из карманов смятые ассигнации и медяки. Собрав сумму, они с дрожью в руках вручили её «ревизору».

– Осмелимся попросить… когда в Петербург изволите писать…

– Хорошо, хорошо! – отмахнулся Кирилл, уже разглядывая добычу. – Напишу, что оба благородные доноры… Теперь свободны.

Братья выскочили из комнаты, осенённые страхом и счастьем. Кирилл же, забросив деньги в рюкзак, расхохотался. Быть ревизором было не только прибыльно, но и невероятно весело. Эти люди были готовы поверить во что угодно, даже в угрозу отключения газа в 1831 году.

Так и проходило утро. Каждый чиновник приносил свою «лепту», а Кирилл, в полузабытьи, сопровождал приём взяток цитатами из фильмов, рекламными слоганами и обрывками студенческих лекций, которые чиновники принимали за гениальные афоризмы столичного мудреца. Его рюкзак постепенно наполнялся ассигнациями и золотом, а голова – смутной уверенностью, что быть Хлестаковым – весьма прибыльная профессия. Главное – иметь хорошую память и крепкие нервы.

Глава 3. Затмение, которого не было

Когда поток просителей иссяк, и в комнате воцарилась тишина, Кирилл почувствовал странную опустошённость. Азарт схлынул, оставив после себя осадок фальши и лёгкой тошноты. Он был один в XIX веке, окружённый людьми, которые принимали его за кого-то другого.

«Экое дурачье, однако ж», — с горьковатой усмешкой подумал он, цитируя Хлестакова. Ему вдруг страшно захотелось поделиться этим с кем-нибудь. С хоть кем-нибудь из своего мира.

Он потянулся к своему рюкзаку и достал мёртвый смартфон и повербанк. «А вдруг?..» — слабая надежда теплилась в нём. Он подключил телефон к зарядке и, затаив дыхание, нажал на кнопку. Прошла вечность. И вдруг — чудо! Экран слабо вспыхнул, показав логотип производителя. Сердце Кирилла заколотилось. Но радость была недолгой. Загрузившись, телефон показал жалкие 3% заряда, значок «нет сети» искал и не находил ничего.

«Хоть бы что-то сохранилось…»

Он лихорадочно пролистал меню. Соцсети не открывались. Браузер — тоже. Но вот иконка «Заметки» откликалась! Он тыкнул в неё. На экране появился список файлов: «Список покупок», «Идеи для статей» и… «Гороскопы и астрономия_2025».

С ироничной улыбкой он открыл последний файл. Там были сохранены всякие курьёзные предсказания и даты астрономических событий на годы вперёд. Его взгляд скользнул по строчкам и вдруг зацепился за одну запись:

«15 мая 1831 года — полное солнечное затмение, видимое в западных губерниях Российской империи. Начало в 14:25 по местному времени».

Кирилл замер. Он посмотрел на настенные часы. Было начало первого. До затмения оставалось чуть больше двух часов!

Идея, блестящая и безумная, родилась в его голове мгновенно. Он же ревизор, загадочный человек из будущего! Почему бы не стать ещё и пророком?

Он создал новый файл и начал печатать, едва успевая за мыслями:

«Дневник попаданца. День первый, а может, второй. Чёрт их знает. Сижу в доме городничего, набрал взяток несколько тысяч. Эти все такие смешные и наивные, что даже жалко их обманывать. Но и остановиться нельзя.

Сегодня в 14:25 будет солнечное затмение. Решил использовать это. Скажу, что это я устроил. Хочу произвести впечатление на Софью, дочь городничего. Она очень милая.

Если всё получится, может, и поцелую её. А если нет — меня, наверное, побьют. Или сожгут на костре. Напишу потом».

Заряд телефона таял на глазах. На 1% он успел сохранить файл, и экран погас. Но Кирилл был уже вооружён. У него был план.

Вскоре за ним прислали экипаж. Обед в доме городничего был пышным. За столом, под восхищёнными взглядами чиновников и дам, Кирилл окончательно вошёл в роль.

— А знаете, — сказал он с таинственным видом, — в Париже я не только танцевал. Я изучал тайные науки. Могу и ложки взглядом гнуть, и вилки… э-э-э… силой мысли расплавлять.

Чтобы доказать это, он незаметно достал из кармана свою зажигалку (спасённую из рюкзака) и, сделав пассы над вилкой, поднёс к ней огонь. Вилка, естественно, не расплавилась, но внезапно появившийся из ниоткуда огонь вызвал настоящий переполох. Один из чиновников с криком откинулся на спинку стула, а пожилая ключница, стоявшая у дверей, с воплем «Изыди, сатана!» схватила со стены икону и начала крестить Кирилла. Её быстро вывели, а Просеко-Мурзаковский стал извиняться за «непросвещённую прислугу».

Кирилл сделал вид, что обижен.

— В Париже мой фокус с гашением солнца вызвал фурор! — заявил он с апломбом. — Хотите, и вам погашу?

Все замерли в смеси ужаса и любопытства. Он торжественно посмотрел на часы.

— Сейчас… в 14:25 я повелю солнцу померкнуть!

Ровно в назначенное время он поднялся и величественно произнёс:

— Выйдем на балкон. Станьте свидетелями!

Толпа во главе с городничим высыпала на балкон. Солнце светило вовсю. Никакого затмения не было. Кирилл почувствовал, как по спине побежал холодный пот. Он ошибся в дате или в гороскопе была опечатка?

— Гм… — сказал он, поймав испуганный взгляд Софьи. И тут его осенило. — Нет. Я передумал. Не буду гасить солнце. Не могу лишить света такую незабвенную красавицу. — Он сделал глубокий поклон в сторону девушки, которая густо покраснела.

Восторженный шёпот пронёсся по балкону. «Какое благородство! Пожертвовал своим чудом ради дамы!»

Кризис был преодолён. Когда все вернулись в зал, Кириллу удалось незаметно отозвать Софью в сторону, в альков.

– Простите за этот фарс, – тихо сказал он ей, глядя в её искренние глаза. – Иногда так хочется казаться тем, кем ты не являешься.

Она посмотрела на него без страха, с одним лишь вопросом.

– А кто вы на самом деле, господин де Бриньи?

Они остались одни в полумраке алькова, за тяжёлой портьерой. Доносившийся из гостиной гул голосов казался приглушённым и далёким. Софья смотрела на него не с испугом, а с жгучим, неподдельным любопытством.

– А кто вы на самом деле, господин де Бриньи? – повторила она свой вопрос тихо, но настойчиво. – Ваши речи… ваши шутки… вы не похожи ни на одного чиновника, которого я видела.

Кирилл почувствовал, как подкатывает комок к горлу. Усталость от вранья, вино и её прямой, честный взгляд сделали своё дело. Он понял, что не может лгать ей.

– Я не де Бриньи, – выдохнул он, отводя глаза. – И не ревизор. Меня зовут Кирилл. Кирилл Щукин. И я… я из будущего.

Он приготовился ко всему: к смеху, к крику, к тому, что она побежит звать отца. Но Софья лишь чуть прищурилась.

– Из будущего? – переспросила она без тени насмешки. – Это как же? На машине времени? Как у Герберта Уэллса?

Теперь опешил Кирилл. Он не ожидал такой реакции.

– Ты… ты знаешь Уэллса?

– Читала, – пожала она плечами. – Папеньке привозил книги один знакомый из Москвы. Ну, так что же там, в вашем будущем? Летают на луну? Есть эти… штучки, по которым говорят на расстоянии?

Её живость и непредвзятость сразили его наповал. Он забыл обо всём и начал рассказывать. Сначала сбивчиво, потом всё увлечённее. О небоскрёбах, упирающихся в облака, о поездах, мчащихся быстрее ветра, о железных птицах, за сутки переносящих людей через океаны. Он рассказал про интернет – всемирную библиотеку, где можно найти всё что угодно.

– И все друг с другом говорят? По всему миру? – глаза Софьи горели, как два уголька.

– Да! И не только говорят, но и видят друг друга! И все знания человечества – вот в таком карманном устройстве! – он потряс своим мёртвым смартфоном.

Она слушала, затаив дыхание, не как дикарка, испуганная техникой, а как учёный, жадно впитывающий новую теорию. В её лице не было страха, лишь чистое, неподдельное восхищение.

– Как же это должно быть прекрасно… – прошептала она.

В этот момент портьеру отдёрнул городничий. Его лицо выражало смесь тревоги и подобострастия.

– Ваше сиятельство! Чрезвычайно извиняюсь… Мне необходимо перемолвить с вами словечко, тет-а-тет. Дело городской важности!

Кирилл кивнул Софье, которая быстро отошла к окну, делая вид, что рассматривает улицу.

Просеко-Мурзаковский отвёл его в сторону и зашептал, озираясь по сторонам:

– Не извольте слушать, ваше сиятельство, если к вам побегут с жалобами! Особливо купцы! Все они вруны, пройдохи и клеветники! Городок наш малый, всё на виду, я сам всё знаю и за всем смотрю! Радею, как могу! А они только и ждут, чтобы имя моё, честное, опозорить!

Он говорил так искренне, так убедительно, что Кирилл, знающий всю подноготную из пьесы, едва удержался от смеха.

– Будьте спокойны, Артемий Филиппович, – сказал он с напускной серьёзностью. – Я полагаюсь целиком на вашу честность.

– Благодетель! – просиял городничий. – А теперь позвольте – экипаж готов. Мы приготовили для вас лучший номер в гостинице «Париж»! Отдохнёте с дороги, а вечером – бал в вашу честь!

Кирилла торжественно проводили до кареты. Уезжая, он успел бросить последний взгляд на окно гостиной. В нём стояла Софья и смотрела ему вслед. Не на ревизора, а на него. На Кирилла из будущего.

Он откинулся на сиденье, чувствуя себя не мошенником, сбегающим с деньгами, а героем романтического приключения. В кармане у него лежал платок, который она незаметно сунула ему в руку на прощание. Финал дня был не комическим, а почти лирическим. Но ненадолго. Впереди был бал, новые взятки и тень настоящего ревизора, которая с каждым часом становилась всё реальнее.

Глава 4. «За рецепт такой водки!»

Номер в гостинице «Париж» оказался лучшим, что мог предложить уездный город: просторная комната с поскрипывающим полом, икона в углу и кровать с горой подушек. Кирилл только собрался пересчитать свои «трофеи», как в дверь постучали.

На пороге столпилась делегация купцов — дородных, бородатых, с озабоченными лицами. Они несли кузов вина, головы сахара, мешки с кофе и прочие дары.

— Челом бьем вашей милости! — хором пробасили они, кланяясь.

— А что вам угодно? — спросил Кирилл, с интересом глядя на их ношу.

— Не погуби, государь! Обижательство терпим совсем понапрасну! — начал самый крупный купец. И полился знакомый по пьесе поток жалоб на городничего: и бороду дергает, и товары из лавок забирает, и именины у него два раза в году.

Кирилл, слушая, делал возмущенное лицо.

— Неужели? Ах, какой же он мошенник!

Купцы, ободренные, стали сулить ему подношения. Один налил ему в чарку водки из принесенного графина.

— Откушайте, ваше сиятельство! Самая лучшая, своя!

Кирилл, решив дурачиться, с комической подозрительностью понюхал чарку и спросил:

— Ключница водку делала?

Купцы опешили.

— Никак нет! — заверил их старший. — Самогонка чистая, на ржаном хлебце!

Кирилл рассмеялся, вспомнив фильм, и отхлебнул. Водка и впрямь оказалась отменной.

— Ладно, верю! Денег с вас я не возьму.

Лица купцов вытянулись. Это было хуже всего.

— Но городничего я все равно выпорю! — с актерским пафосом заявил Кирилл. — Не за деньги! А за рецепт такой чудесной водки! Чтоб неповадно было хороший продукт портить!

Облегчение на лицах купцов сменилось восторгом. Они чуть не плакали от счастья, суя ему в руки свёртки с товарами и деньгами, которые он, уже не церемонясь, отправлял в рюкзак.

Едва купцы удалились, как в окно послышались жалобные голоса:

— Милости твоей, отец, прошу! Повели, государь, выслушать!

Кирилл выглянул. Под окном стояли две женщины — одна в платочке, другая, видная, унтер-офицерша.

— Пропустить их! — скомандовал он, чувствуя себя настоящим сатрапом.

В комнату влетели слесарша Февронья Пошлепкина и унтер-офицерша Иванова. Они наперебой начали жаловаться, кланяясь в ноги.

— Пошли ему Бог всякое зло! Чтоб ни детям его, ни ему, мошеннику… — причитала слесарша.

— Стой, пусть говорит прежде одна! — остановил их Кирилл, едва сдерживая смех. — Что тебе нужно?

— Да мужу-то моему приказал забрить лоб в солдаты, а он женатый! — взвыла Пошлепкина. — Закон нарушает, окаянный!

Кирилл слушал их жалобы, и ему стало одновременно и смешно, и горько. Эти люди верили, что он — их последняя надежда. Он пообещал им разобраться («разберусь, обязательно разберусь!»), проводил их и, оставшись один, снова заглянул в рюкзак. Он ломился от добра.

«Господи, — подумал Кирилл, — да я тут за день накопил больше, чем за всю свою жизнь». Но самой ценной добычей был не сахар и не деньги, а платок Софьи, который он бережно достал и спрятал во внутренний карман. Мысль о вечере и бале заставляла его сердце биться чаще.

Глава 5. Бал, или Танцы под завывание сирен

Экипаж, присланный городничим, оказался не каретой, а неким подобием позолоченной кастрюли на колёсах. Он подпрыгивал на каждой колдобине, отдаваясь в висках Кирилла новым приступом похмельного марафета.

«Бал. Боже мой, бал», — стучало у него в голове в такт цокоту копыт. Он снова был Карлом де Бриньи, ревизором с французской фамилией и русской душой паникующего копирайтера. Но теперь к привычной смеси азарта и страха добавилась новая нота — щемящее, тёплое чувство. Платок Софьи, спрятанный во внутреннем кармане кафтана, жёг кожу, как тайная верительная грамота из мира, где он мог быть самим собой.

Гостиная городничего преобразилась. Её буквально вылизали до блеска. Пахло воском, пирогами и дешёвыми духами, которые Аграфена Степановна, видимо, выливала на себя вёдрами, пытаясь перебить аромат щей. Гости — всё те же чиновники, но в парадных мундирах, и купцы, напоминавшие начищенные самовары в бархатных кафтанах, — столпились у входа, замирая в почтительном реверансе при его появлении.

«Точно премьера в „Арлекине“», — с иронией подумал Кирилл. — «Только я и актёр, и режиссёр, и суфлёр, и главный спонсор в одном лице».

Его взгляд сразу нашёл Софью. Она стояла рядом с матерью, в том же голубом платье, но сейчас казалась ему не робкой провинциалкой, а единственным живым человеком в музее восковых фигур. Их взгляды встретились, и она едва заметно улыбнулась. Не заискивающе, не испуганно — а так, как улыбаются старым друзьям, у которых есть общий секрет.

— Ваше сиятельство! Золотой вы наш! — Просеко-Мурзаковский, сияя, повлёк его в центр зала. — Не изволите ли открыть бал? Осчастливьте!

Музыканты — двое скрипачей и флейтист с лицом, выражавшим хроническую дисперсию, — заиграли что-то торжественное и фальшивое. Все взоры устремились на Кирилла.

Паника. Чистая, животная паника. Он не умел танцевать ничего, кроме того идиотского брейка, что устроил накануне. Но отступать было некуда.

И тут его осенило. Он вспомнил вальс. Тот самый, простенький, из трёх па, которому его учили на школьном выпускном. В 1830-х годах вальс ещё считался вольным, почти неприличным танцем. Именно то, что нужно.

Сделав глубокий, театральный поклон, он подошёл к Софье.

— Сударыня, осмелюсь ли я надеяться? — произнёс он с наигранной галантностью, но в глазах у него читалась мольба.

Она, краснея, положила свою руку на его. И они понеслись. Вернее, он потащил её в неуверенном, спотыкающемся вальсе, больше похожем на движение раненого жирафа. Скрипки заскрипели вразнобой, флейтист сбился. Но лица гостей выражали не критику, а благоговейный ужас. «Парижская мода!», «Как смело!», «Шик!» — пронёсся шёпоток по залу.

А Кирилл в это время, наклонившись к её уху, шептал, заглушая музыку:

— Простите за мои кривые ноги. В будущем люди разучились танцевать. Они общаются через экраны.

— Жаль, — так же тихо ответила она, и её пальцы чуть сжали его ладонь. — Ваши экраны, должно быть, очень холодные.

Танец закончился под оглушительные, неискренние аплодисменты. Кирилл был на вершине. Он был богом этого картонного Олимпа. И, как всякий бог, решил явить чудо.

— Артемий Филиппович! — громко воззвал он. — В Париже я приобрёл диковинный аппарат! Лампа Аладдина! Позвольте продемонстрировать!

Он достал из рюкзака свой последний козырь — большой и яркий повербанк с встроенным светодиодным фонариком. Нажал на кнопку. Ослепительный луч, невиданный для эпохи свечей, ударил в потолок, выхватывая из полумрака перекошенные от ужаса физиономии гостей.

— Свет без огня! — взревел кто-то. — Колдовство!

— Чудо! — завопила Аграфена Степановна и рухнула в обморок, на этот раз совершенно искренний.

Началась невообразимая суматоха. Кирилл, довольный произведённым эффектом, поймал взгляд Софьи. Он ожидал увидеть восхищение, но увидел нечто другое — тревогу. Она смотрела не на «чудо», а на него, и в её глазах читался немой вопрос: «Зачем?»

И в этот самый момент, сквозь гам голосов, в зал ворвался запыхавшийся почтмейстер Шпелкин. Лицо его было цвета сырого теста. Он что-то прошептал на ухо городничему.

Лицо Просеко-Мурзаковского стало таким же белым. Он обвёл взглядом зал, на секунду задержался на Кирилле, и в его взгляде мелькнул не просто страх, а животный, панический ужас.

Музыка смолкла. В зале воцарилась тишина, звенящая, как натянутая струна.

Гроза над городом начиналась. И первая молния уже ударила.

Глава 6. Откровение при свечах

Бал закончился так же мгновенно, как и начался. После падения Аграфены Степановны и леденящей новости, принесённой почтмейстером, великолепный фарс превратился в хаос. Гости, ещё минуту назад восхищавшиеся «чудом», теперь метались по залу, как тараканы, на которых внезапно включили свет.

Просеко-Мурзаковский, бледный и трясущийся, пытался одновременно привести в чувство супругу, выслушать Шпелкина и бросить на Кирилла взгляды, полные немого вопроса: «Что же теперь делать, ваше сиятельство?»

Но «сиятельство» было парализовано. Кирилл стоял у колонны, сжимая в кармане холодный корпус повербанка. Луч фонарика, этот символ его мнимого могущества, теперь казался ему дулом пистолета, направленным в него самого. «Настоящий ревизор. Они узнали. Конец игры».

Чья-то рука мягко коснулась его локтя. Он вздрогнул. Это была Софья.

— За мной, — тихо сказала она, и её голос прозвучал как единственная ясная нота в этом какофоническом хоре паники.

Она провела его через боковую дверь, в узкий, слабо освещённый коридор, а оттуда — в маленькую комнатку, очевидно, её будуар. Здесь пахло не щами и воском, а сушёными травами и воском одной-единственной свечи, горевшей на столе. Повсюду лежали книги. Это был её мир, её крепость.

Дверь закрылась, заглушив гул из гостиной. Их окутала зыбкая тишина.

— Они говорят, из губернии выехал чиновник. С проверкой, — без предисловий сказала Софья, глядя на него прямо. В её глазах не было упрёка, только тревога и решимость.

Кирилл облокотился о косяк двери, чувствуя, как у него подкашиваются ноги. Игра была кончена. Притворяться больше не было сил.

— Я знаю, — выдохнул он. — Это… это была лишь отсрочка. В пьесе так и происходит.

— В какой пьесе? — уточнила она.

— В жизни, — поправился он, с горькой усмешкой глядя на пламя свечи. — Моя жизнь сейчас — это плохая пьеса. И финал приближается.

Она подошла ближе. В колеблющемся свете её лицо казалось хрупким и невероятно смелым.

— Кирилл… Кто ты? По-настоящему. Ты сказал — из будущего. Насколько далёкого?

Он закрыл глаза. Что ей сказать? О самолётах и интернете? Это было бы слишком абстрактно. Ему вдруг страшно захотелось не шокировать её, а быть понятым. Рассказать о том, что будет с её миром, с её страной.

— Очень далёкого, Софья. Через девяносто лет… в 1914 году… начнётся война. Мировая. В неё будут втянуты все империи, включая Российскую. Миллионы людей погибнут.

Она слушала, не шелохнувшись, лишь тень пробежала по её лицу.

— А потом… в 1917-м… здесь, в России, случится революция. Царя… Николая Второго… и его семью… — он запнулся, подбирая слова, но понял, что мягких слов для этого не существует, — их расстреляют. Монархия падёт. Власть перейдёт… к большевикам. К партии, которая провозгласит власть рабочих и крестьян. Они создадут новое государство. СССР.

Он говорил, а сам с ужасом наблюдал, как рушится хрупкий мостик понимания между ними. Эти слова для неё были не историей, а кошмарным пророчеством о завтрашнем дне. Она медленно опустилась на стул, уставившись на него широко раскрытыми глазами.

— Царя?.. Расстреляют?.. — прошептала она. — Но… это же цареубийство… Это немыслимо… Рабочие и крестьяне? Как это возможно?

— А потом будет ещё одна война. Ещё страшнее. Вторая мировая. Снова миллионы смертей. — Он говорил уже почти машинально, выплескивая на неё весь ужас учебника истории, который теперь обрушился на одну-единственную девушку из XIX века.

— Хватит, — тихо сказала она, закрывая лицо руками. — Пожалуйста, хватит.

Он замолчал, охваченный стыдом. Что он наделал? Он принёс ей не надежду, а отчаяние.

Но через мгновение она опустила руки. В её глазах стояли слёзы, но голос был твёрдым.

— А в твоём времени… там мир? После всех этих ужасов? Вы научились жить без войн?

Этот вопрос поразил его сильнее всего. Он ждал страха, отторжения, а она спрашивала о мире.

— Нет, — честно ответил он. — Мира нет. Войны не прекращаются. Просто становятся другими. Путь к демократии, которым пошёл западный мир… он не привёл к всеобщему счастью. Он привёл к новым конфликтам, к хитросплетениям интересов, где правда тонет в море лжи. Иногда кажется, что люди не учатся ничему.

Он подошёл к окну, глядя на тёмные очертания спящего города.

— Но… — он обернулся к ней, — но в мире будущего есть и другое. Есть лекарства, которые спасают от болезней, считавшихся здесь смертельными. Есть возможность за несколько часов преодолеть расстояние, на которое у вас уйдут месяцы. Есть знания. Огромные, как океан, знания, доступные любому. Ты права, там много плохого. Но хорошего — больше. Потому что есть надежда. И есть люди, которые, как и ты, верят, что мир может быть лучше.

Он умолк. В комнате снова воцарилась тишина, но теперь она была другой — тяжёлой, насыщенной чувством недосказанности.

Софья встала и подошла к нему. Она смотрела не сквозь него, как раньше, а прямо в него, видя перед собой не ревизора и не колдуна, а запутавшегося, испуганного человека из невообразимого будущего.

— Ты принёс мне весть о конце моего мира, — сказала она тихо. — Но почему-то я тебе верю. И… мне не страшно. Мне жаль. Жаль папеньку, маменьку, этот город… Но с тобой — не страшно.

Она протянула руку и коснулась его щеки. Её прикосновение было лёгким, как дуновение ветра, и жгучим, как пламя свечи.

— Ты должен уезжать, — прошептала она. — Сегодня же.

— Я знаю, — кивнул он, охватывая её руку своей. Его сердце билось так, будто хотело выпрыгнуть из груди. В этом жесте не было страсти, о которой он так глупо врал чиновникам. Была нежность. И бесконечная грусть. — Но я не хочу тебя оставлять здесь. С этим… с тем, что я тебе рассказал.

— А ты возьмёшь меня с собой? В своё будущее? — в её голосе прозвучала не надежда, а лишь горькая ирония.

Он покачал головой.

— Я не знаю, как вернусь сам. Это произошло случайно.

— Тогда нам остаётся только это, — она стояла так близко, что он чувствовал тепло её дыхания. — Эта комната. Эта свеча. И эти несколько минут, которые принадлежат только нам. До того, как там, за дверью, мир рухнет окончательно.

Она не ждала от него подвигов. Она не требовала невозможного. Она просто предлагала ему быть с ней здесь и сейчас, в оазисе тишины посреди надвигающейся бури.

И Кирилл понял, что все деньги в его рюкзаке, все его знание сценария — ничто по сравнению с этой хрупкой, отчаянной искренностью. Он притянул её к себе, и их губы встретились в первом и последнем поцелуе — поцелуе, в котором было прощание с двумя мирами сразу. Прошлое целовало будущее, обречённое на разлуку, но на мгновение нашедшее чистую, невозможную любовь.

Свеча на столе треснула и догорела, погрузив комнату в темноту. Снаружи послышались торопливые шаги и голос городничего:

— Софьюшка! Карл де Бриньи! Где вы? Дело неотложное!

Иллюзия рухнула. Пора было возвращаться в пьесу. Последний акт начинался.

Глава 7. Обручение на пороховой бочке

Стук в дверь был настойчивым и властным.

— Карл де Бриньи! Ваше сиятельство! Откройте, ради Бога! — голос Просеко-Мурзаковского дрожал, но в нём слышалась и стальная нота отчаяния.

Кирилл и Софья отпрянули друг от друга, как два школьника, застигнутые учителем. Магия мгновения рассеялась, сменившись леденящим душу страхом. Софья быстро провела рукой по глазам, смахивая следы слёз, и её лицо вновь стало маской светской учтивости, только чуть более бледной.

Кирилл глубоко вздохнул и открыл дверь.

На пороге стоял городничий. Его тучная фигура казалась съёжившейся, лицо было испачкано сажей и потом — видимо, он сам участвовал в тушении паники.

— Ваше сиятельство! Чрезвычайное происшествие! — выпалил он, хватая Кирилла за рукав. — Мне только что… то есть, нам… известность стала… от почтмейстера… — он безнадёжно запнулся, не в силах выговорить роковые слова.

— Успокойтесь, Артемий Филиппович, — Кирилл заставил свой голос звучать твёрдо, хотя внутри всё дрожало. — Я всё знаю. Скоро приедет ревизор.

Просеко-Мурзаковский ахнул, словно его ударили в солнечное сплетение. Его глаза выкатились от ужаса.

— Так вы… вы уже в курсе? Откуда?.. Ах, да, конечно! Вам, столичной птице, всё известно заранее! — В его паническом мозгу мгновенно выстроилась логичная цепочка: раз ревизор знает, значит, он ещё более важная шишка, чем все думали! Его страх перед Кириллом удесятерился, смешавшись с подобострастием. — Так что же нам делать, батюшка? Золотой вы наш! Погибаем!

В этот момент к ним подкатила Аграфена Степановна, уже приведённая в чувство. Её лицо распухло от слёз, но ум её, острый и практичный, уже работал.

— Что делать? Что делать? — запричитала она, хватая мужа за другую руку. — Ясное дело, что делать! Надо закреплять союз! Пока не поздно!

Она перевела взгляд с Кирилла на дочь, и в её глазах зажёгся огонёк азарта, затмивший даже панику.

— Ваше сиятельство… Карл… — она фамильярно коснулась его руки, — вы оказывали моей дочери такие знаки внимания… Вы были с ней так любезны… Я же видела в замочную скважину ваши лобзания. И она, дурочка, вся распустилась от ваших столичных речей! — Она толкнула вперёд смущённую Софью. — Неужели вы позволите этой… этой наглой проверке… разрушить такое счастье?

Кирилл понял. Он понял всё с ужасающей ясностью. Это была не просьба. Это был ультиматум, завёрнутый в сладкую обёртку.

— Артемий Филиппович! — вдруг раздался крик из гостиной. — Народ собирается! Купцы, мещане — все требуют ревизора! Говорят, раз начальство новое едет, надо снова жалобы нести!

Лицо городничего исказилось гримасой чистого ужаса. Он схватил Кирилла за обе руки.

— Ваше сиятельство! Отец родной! Одна у меня к вам просьба! — Он почти плакал. — Обручитесь с моей Софьей! Публично! Сию же минуту! Пусть все видят, что мы с вами — родня! Что вы наш защитник и благодетель! Тогда этот проходимец… этот настоящий… он не посмеет тронуть семью высокопоставленного чиновника! Он же понимать должен, какие у вас связи в Петербурге!

Ловушка захлопнулась. Отказаться — значит немедленно вызвать подозрение. «Почему знатный столичный чин отказывается от выгодной партии в такой критический момент?» Согласиться — значит подписать себе и Софье приговор. Но выбора не было. Это был единственный ход, чтобы выиграть ещё немного времени.

Кирилл посмотрел на Софью. В её глазах он прочитал ту же мысль. Это был театр. Жестокий, необходимый театр. Она едва заметно кивнула.

— Хорошо, — сказал Кирилл, и его голос прозвучал хрипло. — Я согласен.

Лица городничего и его супруги озарились таким блаженством, будто они услышали глас Божий с небес.

— Аграфена! Слышишь? Согласен! — взревел Просеко-Мурзаковский. — Немедленно всех в зал! Объявлять!

Он схватил Кирилла под руку и потащил обратно в гостиную. Аграфена Степановна, ликуя, поволокла за собой дочь.

Зал замер, когда они появились на пороге. Лица у всех были испуганные, выжидающие. Просеко-Мурзаковский выкатился на середину зала, откашлялся и возгласил, стараясь придать своему голосу торжественность, хотя он всё ещё дрожал:

— Достопочтеннейшее общество! В сии тревожные минуты осмелюсь я объявить великую радость! Его сиятельство, Карл де Бриньи, оказывая честь нашему дому и видя неподдельные добродетели нашей дочери Софьи, просит её руки! И мы, как родители, не можем не изъявить нашего сердечного согласия!

В зале на секунду повисла ошеломлённая тишина, а затем взорвалась громоподобными аплодисментами. Это была не радость, а облегчение. Чиновники и купцы видели в этом не любовь, а спасение. Их ревизор теперь был своим, почти членом семьи. Это был щит против надвигающейся беды.

Кирилла и Софью окружили, начались поздравления, пожелания. Кирилл улыбался, кивал, пожимал руки, а внутри чувствовал себя актёром, играющим на краю пропасти. Он поймал взгляд судьи Швырь-Колотиловского — тот смотрел на него с новым, подобострастным ужасом. «Теперь он совсем наш», — читалось в этом взгляде.

Аграфена Степановна, сияя, прижала к себе дочь:

— Ну, Софьюшка, ты у меня в графини выходишь! В Петербург поедете! Балы, приёмы!

Софья молча прижалась к матери, глядя на Кирилла поверх её плеча. И в её взгляде не было ни капли радости. Была только бесконечная печаль и понимание. Они только что публично скрепили цепями свою общую ловушку. Свадьба, которая никогда не состоится, стала их единственным спасением на считанные часы.

«Побег, — мысленно твердил Кирилл, сжимая в кармане платок. — Только побег. И он должен быть сегодняшней ночью».

Но для побега ему нужна была тройка. И он знал, как её получить.

Глава 8. Инвестиции в призрачное завтра

Объявление о помолвке повисло в воздухе уездного города, как запах озона перед грозой. Сначала — кратковременное ликование, всеобщее облегчение. Но очень скоро, как только чиновники разошлись по домам, на смену ему приползла липкая, точащая изнутри тревога. Помолвка с «ревизором» была щитом, но щитом картонным. Все понимали: если настоящий ревизор окажется столь же влиятелен, этот брак их не спасёт, а только погубит вместе с городничим.

Паника начала нарастать волнами, как прилив.

Первая волна: нахлынула следующим утром — к дому Просеко-Мурзаковского явилась делегация купцов. Не с дарами, а с требованием. Толстый купец Петухов, на чьи деньги Кирилл был одет с ног до головы, говорил напрямую:

— Артемий Филиппович! Мы, конечно, рады за вашу дочь. Но наш «подарок» новоявленному жениху был… авансом. Так сказать, на обустройство. А теперь слух идёт, что из губернии выехал чиновник. Так где же наша защита? Пусть ваш зятек хоть указ напишет, что мы под его личной защитой!

Вторая волна: днём, будто тени, к Кириллу поодиночке начали пробираться чиновники. Первым пришёл попечитель богоугодных заведений Грибушко-Ягодкин.

— Ваше сиятельство… то есть, дорогой наш жених! — лепетал он, отирая платком потный лоб. — Осмелюсь напомнить о моём скромном вкладе в… в ваше будущее семейное благополучие. Не найдётся ли у вас уже какой бумаги из Петербурга? Хоть намёка? А то на больницу жалуются… больные, знаете ли, выздоравливать не хотят!

За ним явился судья Швырь-Колотиловский, мрачный, как туча.

— Карл… де Бриньи, — произнёс он, с трудом выговаривая фамилию. — Зять или не зять, а закон есть закон. Вы теперь, можно сказать, свой человек. Так как мы будем неприятность эту устранять? Молчанием? Или есть план?

Каждый такой визит вгонял Кирилла в ступор. Он отмахивался, бормотал что-то о «высокой политике» и «тайных поручениях», но чувствовал, что почва уходит из-под ног. Эти люди уже не видели в нём полубога. Они видели заложника ситуации, такого же, как они, и требовали от него действий, которых он не мог совершить.

Именно эта беспомощность и подтолкнула его к практичной, почти отчаянной идее. Деньги — ассигнации были бесполезными в его мире, золотые червонцы — слишком тяжёлыми. А что, если… что, если конвертировать их во что-то вечное? Во что-то, что имеет ценность в любом веке?

Под предлогом «необходимости сделать подарок невесте», он выпросил у Просеко-Мурзаковского экипаж и в сопровождении одного-единственного квартального отправился в лавку единственного в городе ювелира, немца Густава Миллера.

Лавка пахла металлом, воском и пылью. За прилавком стоял сухопарый старик в пенсне.

— Чем могу служить, ваше сиятельство? — поклонился он, блестя лысиной.

— Мне нужно всё, — тихо, но твёрдо сказал Кирилл.

— Всё? — переспросил ювелир, не поняв.

— Все драгоценные камни. Бриллианты, изумруды, рубины, сапфиры. Все золотые украшения с камнями. Всё, что есть.

Глаза старика округлились. Он бросил взгляд на квартального у двери, словно проверяя, не розыгрыш ли это.

— Но… это целое состояние, герр де Бриньи!

— Именно, — Кирилл поставил на прилавок свой увесистый рюкзак с золотом и ассигнациями. Звон монет был красноречивее любых слов. — Мне не нужны безделушки. Только камни. В оправе или без — не важно.

Последующие полчаса стали для Кирилла странным, почти мистическим ритуалом. Он наблюдал, как на чёрном бархате одна за другой появлялись крошечные твердыни вечности. Холодные, безжизненные, они были квинтэссенцией ценности. Небольшая шкатулка, доверху наполненная ими, стоила целого чемодана бумажных денег.

«Это мост, — думал он, глядя, как старик заворачивает шкатулку в плотную ткань. — Если я останусь здесь с Софьей, это наш капитал. Если мне удастся… нет, когда мне удастся вернуться в будущее, это билет в новую жизнь. Для нас обоих».

Мысль о том, чтобы взять её с собой, из призрачной фантазии начала обретать черты безумного, но соблазнительного плана. Он не знал как, но теперь у него был стимул.

Когда он вернулся в дом городничего, его ждал новый сюрприз. В кабинете у Просеко-Мурзаковского сидел почтмейстер Шпелкин. Его лицо было зелёным.

— Доподлинно! — шептал он, крестясь. — Из губернской почтовой конторы! Чиновник уже не просто выехал! Он в соседнем уезде! Имя известно — статский советник Огрызков! И характер, пишут, скверный! До нас ему ехать день! Максимум — два!

Глаза городничего были полны слёз. Он уставился на Кирилла.

— Зятек… Карл… Что делать-то? Два дня! Ты же столичный, у тебя связи! Может, телеграмму? Или на ямских тройках гонца?

Кирилл молчал, сжимая в кармане небольшую, но невероятно тяжёлую шкатулку. Он стоял на раскалённой сковороде. С одной стороны — саквояж с золотом и шкатулка с камнями, олицетворяющие бегство. С другой — бледное, испуганное лицо Софьи, выглянувшей из-за двери гостиной. Она не звала его. Она просто смотрела. И в её взгляде был вопрос, на который у него не было ответа.

Дилемма затягивалась туже петли. Инстинкт самосохранения кричал: «Беги! Пока не поздно!». Чувство, новорождённое и хрупкое, шептало: «Останься. Или найди способ взять её с собой».

А гроза над городом сгущалась с каждой минутой. До приезда статского советника Огрызкова оставалось меньше сорока восьми часов.

Глава 9. Побег

Решение созрело внезапно, как нарыв. После визита почтмейстера Кирилл не видел другого выхода. Он нашёл Просеко-Мурзаковского в его кабинете, где тот в панике прикладывал к виску мокрое полотенце.

— Артемий Филиппович, мне нужно срочно ехать. К дяде. В соседнюю губернию, — сказал Кирилл, стараясь говорить максимально похоже на Хлестакова. — Он статский советник, у него связи! Я уговорю его замолвить словечко за вас перед этим… Огрызковым.

Глаза городничего загорелись безумной надеждой.

— Батюшка! Родной! Так я и знал! Не оставите в беде! Сию минуту прикажу закладывать лучшую тройку! И денег на дорогу! — Он засуетился, открывая потайной ящик в столе.

— Денег не надо, — отрезал Кирилл. Всё нужное у него уже было. В кармане — шкатулка с камнями. В сердце — камень тяжелее любого алмаза.

Он поднялся в свою комнату, где его ждал потрёпанный, но прочный саквояж XIX века, набитый золотыми червонцами. Последним штрихом стал его рюкзак с «тревожным чемоданчиком». Он закинул его за спину, и всё было готово к бегству. Прощальная записка к Софье казалась ему глупой и опасной. Нужно было увидеть её. Хотя бы на минуту.

Он нашёл её в её будуаре. Она стояла у окна, глядя на сгущающиеся над городом тучи. Лицо её было спокойным и печальным.

— Я уезжаю, Софья, — сказал он, переступая порог.

Она обернулась. В её глазах не было удивления.

— Я знала.

— Но я не к дяде. Я… я попытаюсь вернуться. В своё время. А если не получится… — он сделал шаг вперёд, говоря быстро, сбивчиво. — У меня есть план. У меня есть деньги. Много денег. И драгоценности. Мы можем исчезнуть. Скрыться в какой-нибудь деревне, затеряться в России. Мы можем начать новую жизнь.

Он ждал от неё слёз, упрёков, может быть, даже надежды. Но Софья тихо рассмеялась. Это был горький, безрадостный звук.

— Кирилл, милый мой, наивный человек из будущего, — покачала она головой. — Тебя поймают через два дня. Меня — через неделю. И нас обоих отправят в Сибирь. На каторгу. Здесь не скроешься. Здесь всё решают бумаги, чины и доносы. Ты не представляешь, как это работает.

Она подошла к нему и положила ладони ему на грудь.

— Ты должен бежать один. Туда, откуда пришёл. Пока есть хоть какой-то шанс.

— Но я не знаю, как! — вырвалось у него с отчаянием. — Это произошло случайно! Я не могу взять тебя с собой, потому что не знаю, что нас ждёт! А оставить тебя здесь… с этим грузом знаний… с позором несостоявшейся невесты…

— Я справлюсь, — сказала она просто. — А ты… попробуй. Ради нас обоих. Попробуй найти дорогу домой.

Он понял, что это прощание. Окончательное и бесповоротное. Она была сильнее него. Сильнее страха, сильнее обстоятельств. В порыве отчаяния он расстегнул свой рюкзак и достал оттуда пластиковый контейнер с лекарствами. Он вытащил блистер с мощными обезболивающими.

— Возьми это, — сунул он ей в руку. — Я не знаю, что тебя ждёт. Но если будет очень больно… очень трудно… прими одну таблетку. И вспомни, что где-то есть мир, где боль можно остановить вот так. Просто. Вспомни меня.

Она взяла блистер, рассматривая его как диковинную реликвию. Потом подняла на него глаза, полные слёз, которые она так и не проронила.

— Спасибо. За всё. Теперь беги.

Он не смог сдержаться. Притянул её к себе и поцеловал в последний раз — нежно, жадно, отчаянно. Потом вырвался, схватил саквояж и выбежал из комнаты, не оглядываясь.

Тройка уже ждала у подъезда. Небо почернело, первые тяжёлые капли дождя упали на землю. Кирилл втолкнул саквояж в коляску и прыгнул внутрь.

— Пошёл! Вон по той дороге! — крикнул он кучеру.

Лошади рванули с места. Хлынул ливень. Стеной воды. Гром гремел прямо над головой, ослепительные молнии разрывали мрак. Экипаж прыгал по ухабам размокшей дороги. Кирилл сидел, сжимая в одной руке платок Софьи, а другой — ручку саквояжа. Он уезжал. Он бежал. Но с каждым метром, с каждым ударом сердца чувство потери, предательства становилось невыносимее.

«Пусть каторга! Пусть тюрьма! Но я не могу оставить её так! Я должен отдать ей эти драгоценности! Хоть это! Хоть что-то оставить ей на память! Сказать, что люблю её!»

Мысль оформилась в яростное, неоспоримое решение.

— Стой! — закричал он, хватая кучера за плечо. — Стой, чёрт возьми! Назад! В город!

Кучер, изумлённый, попытался возражать, но ещё один удар грома, прозвучавший прямо над ухом, заставил его осадить лошадей. Кирилл выпрыгнул из коляски на дорогу, по колено в грязи, и побежал. Назад. Под проливным дождём, при свете вспышек молний, он бежал по тёмной улице к дому городничего. Саквояж с золотом и камнями невероятно тянул его вниз, но он бежал, спотыкаясь, падая, поднимаясь снова.

Он добежал до знакомого дома. В окнах горел свет. Он увидел её силуэт в открытом окне её комнаты. Он сделал последний рывок через мокрую мостовую, протягивая руку с саквояжем, чтобы бросить в её окно свой бессмысленный дар, прокричать своё признание.

И в этот самый момент, когда его пальцы уже отпустили ручку саквояжа, а губы раскрылись, чтобы выкрикнуть её имя, в него ударила молния.

Не гром. Не свет. А сама молния. Ослепительно-белый, всепоглощающий взрыв боли и света, который выжег всё: и дождь, и ночь, и крик, застрявший в горле.

Темнота.

Тишина.

Сухость. Знакомый запах хлорки и геля для душа.

Кирилл стоял. Он стоял в своей собственной ванной. На кафельном полу. На нём были его собственные, до жути знакомые, семейные трусы в мелкий голубенький горошек. Он был мокрый насквозь, но это была не дождевая вода, а его собственный пот.

Он дышал загнанно, судорожно. Сердце колотилось, пытаясь вырваться из груди. Он огляделся с диким, непонимающим взглядом.

И тут его взгляд упал на пол.

Рядом с его босыми ногами лежал тот самый потрёпанный саквояж XIX века. На его коже виднелись брызги грязи.

Он медленно, боясь, что видение рассыплется, наклонился и потрогал кожу. Она была настоящей. Влажной и холодной.

Он не проснулся. Он вернулся.

И прихватил с собой груз прошлого.

Эпилог. Цена и дар

Прошла неделя. Семь дней, прожитых в подвешенном состоянии между двумя реальностями. Кирилл почти не выходил из квартиры, отключил телефон, игнорируя тревожные сообщения от коллег из «Арлекина». Он существовал в странном ритуале: подходил к желтому саквояжу, стоявшему посреди комнаты как укор, открывал его, перебирал холодные, тяжёлые монеты, вглядывался в тусклый блеск бриллиантов в старой шкатулке. Эти сокровища были не доказательством его безумия — они были якорем, намертво приковавшим его к тому миру, который он потерял.

Они были вещественным воплощением его предательства.

Однажды утром он сел за компьютер. Чёрный экран монитора отражал его осунувшееся лицо. Он включил его, открыл новый документ. Курсор мигал на чистом листе, требуя слова, искупления.

Он набрал заголовок: «Ревизор из будущего».

И начал печатать. Сначала медленно, потом всё быстрее, яростнее, выплёскивая на экран весь ужас, весь абсурд, всю тоску. Он писал о козле, о Просеко-Мурзаковском, о взятках, о бреде про космос, о танце, повергшем всех в шок. И о ней. О Софье. О её глазах, полных не страха, а понимания. О её смелости, которая оказалась сильнее его. О прощании в комнате при свечах, которое стало для него приговором.

Он писал несколько часов, не отрываясь, пока пальцы не заныли, а глаза не воспалились от усталости. Он писал, чтобы изгнать прошлое, чтобы оставить его на цифровом носителе и попытаться жить дальше.

И в тот момент, когда он поставил точку в последнем предложении — «Он не проснулся. Он вернулся. И прихватил с собой груз прошлого» — его накрыла волна такого отчаяния, что он откинулся на спинку стула и закричал в тишину пустой квартиры, глядя на ненавистный саквояж:

— Пропади оно пропадом, это золото! К чёрту эти бриллианты из прошлого! Я с удовольствием отдам всё это, каждую пылинку, только бы… только бы Софья была здесь, со мной!

Его крик прозвучал как заклинание. За окном, на ясном до этого небе, с грохотом прокатился гром. Небо почернело за секунды, набежали свинцовые тучи. Сверкнула ослепительная молния, ударив где-то совсем рядом. В квартире погас свет. Монитор компьютера потух.

Кирилл сидел в полной темноте, оглушённый грохотом и вспышкой. Он зажмурился.

И когда снова дали электричество, яркий свет люстры наполнил комнату, а компьютер тихо взвыл, перезагружаясь.

Кирилл медленно открыл глаза.

Саквояжа посреди комнаты не было.
На его месте растекалась лишь небольшая лужица талой воды да несколько травинок, прилипших к ламинату.

И вдруг он услышал звук открывающейся входной двери.

Сердце Кирилла остановилось. Неужели?..

В прихожей, подсвеченная светом из коридора, стояла она. В простом, немодном пальто, с большим желтым саквояжем в руке. Её волосы были растрёпаны ветром, лицо выражало лёгкое недоумение и растерянность, будто она только что вышла из экипажа после долгой дороги.

Она осмотрела прихожую, её взгляд скользнул по стенам, по странным предметам, и наконец остановился на нём, сидящем за непонятным ящиком с светящимся экраном.

— Кирилл? — тихо, неуверенно произнесла Софья. — Это… это твой дом?

Он не мог вымолвить ни слова. Он просто смотрел на неё, боясь пошевелиться, боясь, что видение исчезнет.

Она опустила тяжёлый саквояж на пол и сделала шаг вперёд, тень недоумения на её лице сменилась лёгкой, зарождающейся улыбкой.

— Я просто не могла там жить без тебя. Я знала, я верила, что ты найдёшь способ. Ты говорил, что в твоём мире можно найти всё что угодно. Потом гроза, вспышка, удар молнии… Я счастлива, что ты нашёл меня.

Кирилл поднялся с места. Медленно, как во сне, он пошёл к ней. Он боялся дышать. Он протянул руку и коснулся её щеки. Она была настоящей. Тёплой.

— Да, — прошептал он, и его голос сорвался. — Это мой дом. И теперь он твой.

Он обнял её, и слёзы, наконец, хлынули из его глаз — слёзы облегчения, счастья и невероятного чуда. Чуда, которое стоило всех сокровищ мира.