Ревность

Осень в городе была пропитана влажным дыханием умирающих листьев, их золотисто-алой агонией, что оседала на тротуарах, словно пролитая кровь какого-то растительного божества. Артем, молодой человек с глазами, полными романтической тоски, и сердцем, жаждущим чуда, бродил по парку, где ветер шептал о чем-то неизбежном. Именно там, на скамейке, под сенью клена, чьи листья падали с меланхоличной грацией, он впервые увидел Айрин. Она сидела, погруженная в томик Толстого, ее тонкие пальцы перелистывали страницы с такой нежностью, словно она гладила кожу возлюбленного. Ее лицо, бледное, с едва уловимой тенью скул, казалось вырезанным из мрамора, но мрамора живого, дышащего, с глазами, в которых пряталась бездонная тайна. Листья падали ей на плечи, вплетались в темные волосы, и в этот момент она была не просто женщиной, а видением, миражом, сотканным из осеннего света и его собственных грез.

Он замер, боясь спугнуть это чудо. Его сердце, привыкшее к одиночеству, вдруг забилось, как пойманная птица. Он попытался заговорить, но слова, неуклюжие, как первые шаги ребенка, разбились о ее холодный кивок. Она подняла взгляд — всего на мгновение, но этого хватило, чтобы он почувствовал себя разоблаченным, словно она прочла в его душе все его страхи и желания. Затем она встала и ушла, оставив за собой шлейф аромата — горьковатого, как полынь, и сладкого, как мед. Артем остался стоять, вдыхая этот аромат, чувствуя, как в нем зарождается одержимость, тонкая, но уже необратимая, как трещина в хрустале.

Он стал ее тенью. Артем, человек, чья жизнь до того момента была серой, как асфальт под дождем, теперь горел. Он писал ей письма — не электронные, нет, а настоящие, на плотной бумаге, пропитанной запахом чернил и его собственного волнения. Он подбрасывал их под дверь ее квартиры, адрес которой выведал у словоохотливой консьержки, старушки с глазами, полными любопытства и осуждения. Он оставлял букеты — не банальные розы, а анемоны, георгины, цветы осени, чья красота была хрупкой, как последние теплые дни. Он подбирал книги, которые, как он воображал, могли тронуть ее сердце: Достоевский с его мучительными вопросами, Бродский с его холодной лирикой. Но ответа не было. Тишина, что исходила от Айрин, была громче любого крика.

Однажды, под дождем, что лил, словно оплакивая его безумие, он стоял под ее окнами, мокрый, жалкий, с сердцем, бьющимся в такт каплям. Дверь подъезда скрипнула, и там стояла она — в свитере цвета старой бронзы, с его последним письмом в руках. Ее волосы, влажные от дождя, прилипли к вискам, и в этом было что-то пугающе интимное, как будто она позволила ему увидеть ее уязвимость.

«Зачем?» — спросила она, и ее голос был как шорох листьев, как шепот ветра в пустом доме.

«Потому что вы мне нравитесь. Очень», — выдавил он, чувствуя, как слова рвутся из груди, словно пытаясь спасти его от удушья.

«Это опасно», — ответила она, и в ее глазах мелькнуло что-то — предостережение? Насмешка? Но она впустила его, и этот жест стал началом их странного, зыбкого сближения.

Айрин была как дикая лань, пугливая, но с грацией, от которой захватывало дух. Каждое его прикосновение — легкое касание руки, робкий поцелуй — она принимала с напряжением, словно борясь с невидимым барьером внутри себя. Но потом она расслаблялась, и в эти мгновения Артем чувствовал себя победителем, рыцарем, сокрушившим стены ее внутренней крепости. Ее отстраненность лишь разжигала его страсть. Он жил ради ее редких улыбок, ради того, как она, засыпая, прижималась к нему, доверчиво, как ребенок. Он был счастлив, опьяненный, слепой.

Предложение он сделал на той же скамейке, где впервые увидел ее. Осень снова царила, листья падали, как золотые монеты, и он опустился на колено, держа в дрожащих пальцах кольцо. Айрин смотрела на него, на кольцо, слишком долго. В ее глазах мелькнуло что-то — страх? Тень? Предчувствие?

«Артем... Ты уверен?» — прошептала она, и в ее голосе было что-то, от чего по спине пробежал холод. — «Ты уверен, что хочешь прожить всю жизнь? Только со мной? Без... других?»

Он рассмеялся, не замечая ничего кроме неё, ослепленный своим счастьем. «Конечно! Только с тобой! Целую вечность!»

Она вздохнула, словно сбросив невидимый груз, и кивнула. «Хорошо».

Знакомство с ее отцом, Борисом Ивановичем, произошло накануне свадьбы в его квартире, пропахшей дешевым портвейном и пылью забытых лет. Старик был мрачен, его глаза, мутные от алкоголя, смотрели на Артема с какой-то зловещей жалостью. Айрин ушла на кухню, оставив их наедине, и Борис Иванович схватил его за локоть. Его пальцы были холодными, как могильная плита.

«Парень... Ты славный парень», — прошипел он, и перегар ударил в лицо, как пощечина. — «Свадьба ? Беги. Прямо сейчас. Возьми ноги в руки и беги. Пока не поздно».

Артем отшатнулся, ошеломленный. «Что вы? Я люблю Айрин!»

«Любовь...» — старик усмехнулся, и в его смехе было столько горечи, что она, казалось, пропитала воздух. — «Она даст тебе столько любви, сколько... горя. Поверь старому пьянице. Беги».

Артем отмахнулся, раздраженный, смущенный. Спился старик, несет чушь. Он не придал значения.

Вскоре они поженились. Айрин в подвенечном платье была ослепительна, как ангел, но с глазами, в которых таилась тень. Артем видел только ее улыбку, ее счастье, и думал, что это его собственное.

Однажды умер Джек, его лабрадор,его верный спутник . Здоровый, полный сил пес просто не проснулся утром. Ветеринар развел руками: сердечная недостаточность, так бывает. Артем рыдал, уткнувшись лицом в шею Айрин, и ее руки, гладящие его спину, были единственным утешением в мире, что внезапно померк. «Мы — друг у друга есть», — шептала она, и ее глаза горели такой преданностью, что он чувствовал себя виноватым за свои слезы.

Затем смерть начала собирать свою жатву. Сергей, лучший друг со студенчества, погиб под колесами фуры на пустом перекрестке, где машины появлялись раз в час. Лена, его бывшая девушка с которой они остались в хороших, дружеских отношениях, угорела в новой квартире, где газовый котел был проверен трижды. Максим, коллега, с которым Артем каждую пятницу парился в бане, умер от инсульта в тридцать лет —всего тридцать лет,нелепо, невозможно.

Ольга, сестра Максима, с которой Артем делил воспоминания о брате, упала с лестницы в подъезде, сломав шею. Каждая смерть была объяснимой, каждая — случайной. Но вместе они складывались в мозаику, чей узор был слишком жутким, чтобы его игнорировать.

Артем заметил закономерность через полгода. Все погибшие были ему дороги. Все, к кому он испытывал тепло, привязанность, любовь. Все, кроме Айрин. Его мир пустел с пугающей скоростью.

Родных у него не было — детдомовское прошлое лишило его корней. Осталась только Айрин. Его солнце, его луна, его воздух. Его.... тюремщик.

Ее любовь была всепоглощающей, удушающей, как плющ, обвивающий дерево. Любая его попытка завести новое знакомство вызывала у нее тихую панику — не крик, не слезы, а что-то гораздо страшнее: молчаливую, почти невидимую дрожь в ее глазах.

А затем, новый знакомый либо исчезал, либо Артему становилось не по себе, и он сам отстранялся, поддавшись необъяснимому страху.

Он пытался говорить с ней. Сидя в их маленькой квартире, где запах ее духов — горький, как осень, — пропитал все, он говорил о своем одиночестве, о страхе, что его мир сужается до точки. Она слушала, гладила его руку, целовала в висок. «Ты не одинок, Артем. У тебя есть я. Только я. И этого достаточно, правда?» Ее голос был мягким, как бархат, но в нем звенела какая-то стальная нота. В ее глазах горело что-то ненормально яркое — жажда, собственничество, любовь, похожая на проклятие.

Когда Айрин забеременела, Артем почувствовал, как в его груди, сдавленной страхом, вспыхнула искра надежды. Ребенок! Новый свет, новая жизнь, разрыв этого круга одиночества! Айрин сияла, ее любовь к нему стала почти осязаемой, как жар от огня. Она лелеяла его, оберегала, как драгоценность, и он, опьяненный будущим отцовством, почти забыл страх. Почти.

Роды были долгими, мучительными. Артем метался по коридору роддома, дым от сигарет смешивался с его собственным отчаянием. В дымке нервного истощения он заметил знакомую фигуру. Борис Иванович, еще более постаревший, пропахший алкоголем и отчаянием, стоял в углу, как призрак. Его глаза, мутные, но полные ужасающего понимания, впились в Артема.

«Ну что, отец?» — хрипло спросил старик. — «Дошло?»

Артем хотел огрызнуться, прогнать, но ноги сами понесли его к тестю. Они вышли во внутренний дворик больницы, где воздух был пропитан запахом сырости и медикаментов. Борис Иванович достал плоскую фляжку, отпил, протянул Артему. Тот глотнул, и жидкость обожгла горло, но не согрела.

«Говори», — прохрипел Артем. — «Что дошло?»

«Она», — Борис Иванович кивнул в сторону окон родблока. — «Моя дочь. Ее мать... Моя жена». Он закашлялся, его голос стал тише, страшнее. «В роду у них... червоточина. Проклятие, порча, дьявол во плоти... или просто психика, такая уродливая, что материализуется. Не знаю что это.Они не выносят. Не выносят никого, кто дорог их избраннику. Ни собак, ни друзей, ни коллег... ни...» — он запнулся, глядя на Артема с ледяным ужасом, — «...ни детей».

Артем почувствовал, как земля уходит из-под ног. «Бред...»

«Бред? Нет, это ревность. И эта ревность она...живая. Смертельная как пуля.» — старик горько усмехнулся. — «Твоя собака? Твои друзья? Все, кого ты любил до нее? Они просто так умерли? Совпадение?»

Он схватил Артема за рукав, его пальцы дрожали. «Я тоже не верил. Пока не остался один. Пока не родилась.... она». Он указал пальцем вверх. «Айрин. Моя крошка. И я увидел... увидел тот взгляд в глазах жены. Когда она впервые посмотрела на дочь. Не материнский. Холодный. Чужой. Ревнивый. Как на соперницу».

Слезы, густые, грязные, потекли по щекам старика. «Я понял тогда. Моя дочь не выживет. Жена не потерпит. Никого. Никогда». Его голос стал шепотом, полным боли. «Я... я ее убил. Жену. Подстроил так, решили, что самоубийство. Но это я её убил!Ради Айрин. Ради того, чтобы она жила». Он посмотрел Артему в глаза. «И что? Она выросла. Стала такой же. Или... хуже?»

Артем отшатнулся, как от удара. «Ты сумасшедший! »

«Возможно», — прошептал старик. — «Но я спас свою дочь тогда. Спас от ее матери. Теперь... Я не знаю что сказать тебе....не знаю». Он повернулся и заковылял прочь, растворившись в больничных сумерках, как тень растворяясь в темноте коридора.

Артем стоял, обливаясь ледяным потом, пытаясь стряхнуть кошмарные слова. Бред пьяницы! Больная фантазия! Но тень легла на сердце — липкая, тяжелая, как запах портвейна. Он пытался убедить себя, что это ложь, но образы — Джек, Сергей, Лена, Максим, Ольга — мелькали перед глазами, как кадры из фильма ужасов. Их лица, их смех, их смерть. И Айрин, всегда рядом, всегда любящая, всегда... слишком близко.

Через час ему сказали, что все хорошо. Здоровый мальчик. Айрин в порядке, устала, но счастлива. Он вошел в палату, сердце колотилось, как барабан. Айрин лежала, бледная, но сияющая, как мадонна на иконе. В ее руках, запеленутый, лежал их сын. Артема захлестнула волна нежности, такой острой, что горло сдавило. Он подошел, заглянул в личико младенца. Совершенное создание. Его сын. Их сын.

«Он прекрасен», — прошептал Артем, протягивая палец, чтобы коснуться крошечной ручки.

«Да», — тихо сказала Айрин, и ее голос был мягким, как лепесток, но с едва уловимой стальной нотой.

Артем поднял взгляд, чтобы разделить с ней это счастье, увидеть в ее глазах ту же любовь, ту же радость. Он увидел.

Она смотрела на их сына.

Это был не взгляд матери. Не взгляд жены. Это была пустота — абсолютная, бездонная, как черная дыра, поглощающая свет. И в центре этой пустоты горела искра. Искра такой первобытной, такой чудовищной ревности, что Артему стало физически плохо. Ревность к их сыну. К тому, кто отнял часть его любви, его внимания. К тому, кто стал новой угрозой ее исключительности.

Взгляд длился мгновение. Затем Айрин улыбнулась — устало, нежно, как будто ничего не произошло. «Наш мальчик, Артем. Только наш. Никто не будет нам мешать. Никто».

Последние слова повисли в воздухе, как эхо выстрела. Артем замер. Кровь стучала в висках. Он видел этот взгляд. Он знал. Слова Бориса Ивановича, смерти друзей, пустота вокруг него — все сложилось в жуткую картину. Проклятие было реальным. Оно лежало здесь, в этой палате, держало его сына и смотрело на него глазами, в которых любовь была неотличима от смерти.

Он посмотрел на младенца, спящего, невинного, с крошечными пальчиками, сжатыми в кулачки. На Айрин, чья улыбка была как маска, скрывающая бездну. На окно, за которым сгущались сумерки, и стекло отражало его собственное лицо — бледное, искаженное, как у человека, увидевшего ад.

Артем медленно протянул руку. Не к ребенку. К запястью Айрин. Ее кожа была холодной, как мрамор, как пальцы ее отца. Он сжал ее руку, чувствуя, как под тонкой кожей бьется пульс — медленный, но властный, словно отсчитывающий последние мгновения его свободы. Она посмотрела на него, и в ее глазах мелькнул вопрос. Страх? Предвкушение? Или что-то еще — нечто древнее, нечеловеческое, что жило в ней, питалось его любовью и пожирало всех, кто осмеливался встать между ними?

Воздух в палате стал густым, как сироп. За окном что-то шевельнулось — тень, слишком большая для птицы, слишком живая для ветра. Артем почувствовал, как его пальцы сжимают запястье сильнее, чем он хотел. Айрин не отстранилась. Она лишь улыбнулась шире, и в этой улыбке было что-то, от чего волосы на затылке вставали дыбом. «Только мы, Артем», — прошептала она, и ее голос был как ветер, что несет запах могил. — «Только мы».