Ризакура: Война

Меня зовут Тачибана Кёске. И я... проснулся полуголым посреди пустого школьного коридора?

Нет. Не подумайте. Я не наркоман или типа того.

Хотя... Любой, кто не знаком с моей историей, скажет, что я под веществами.

Всё дело в том, что меня зовут не совсем Кёске. Моё настоящее имя — Тачибана Нурарихён. Да, в честь ёкая.

Спросите,о чём думали мои родители, когда меня так называли? Я и сам до определённого времени не знал.

Это из-за проклятия Ризакуры.

Ризакура... Это... Как бы попроще объяснить? Проще говоря, Ризакурой называют ёкая, которого тупо проигнорировали все люди. Вот прям все!

А очень зря. Ведь Ризакуры — очень мстительные существа, и любого, кто их осквернит, подвергают мучениям, то есть проклятию.

И вот я удостоился чести оказаться под проклятием Ризакуры. Суть его в том, что я всю свою жизнь буду сталкиваться с паранормальщиной. Абсолютно в любой момент меня может попытаться убить ёкай-Ризакура.

Самое страшное в этом то,что избавиться от этого проклятия можно, только родив ребёнка. Мало того, что этим единственным способом могут воспользоваться только женщины, так в добавок они не могут полностью нейтрализовать проклятие. Этот чёртов ад будет происходить уже не с ними, а с их ребёнком.

Так и случилось со мной.

Моя мать родила меня только ради собственной выгоды, а так она детей вообще ненавидела.

Отец ещё нормально ко мне относился, но мать...

Единственное, что, по её мнению, я сделал за всю свою жизнь полезного, — так это избавил её от проклятия.

Вернёмся к моему имени.

Когда я поступал в начальную школу, родители сами сказали мне, что отныне меня зовут Кёске.

Нурарихёном меня назвали только из-за проклятия. Потому что в его условиях также говорится о том, что детей можно называть только именами ёкаев.

Но зачем вообще менять имя? — спросите вы. Всё просто. Имя — это печать. Клеймо. Приманка. Каждый раз, когда кто-то произносил «Нурарихён», он, сам того не зная, шептал приглашение в мой адрес. Звал того, кто рыскает в тенях, игнорируемый всеми. Кёске — это щит. Слабый, тонкий, но щит. Попытка спрятаться. Правда, как видите, не особо успешная.

Я медленно поднялся с холодного линолеума, потирая затекшую шею. Вокруг было тихо. Слишком тихо. В школе не бывает такой тишины, даже ночью. Воздух был густым и застоявшимся, будто этим коридором не пользовались годами, хотя я точно помнил, что вчера здесь бегали на перемене.

В карманах — пусто. Телефон, ключи, даже ученический билет — всё исчезло. Остались только поношенные джинсы, в которых я уснул дома. Вернее, пытался уснуть.

«Опять,» — без эмоций констатировал я про себя. Проклятие редко действует напрямую. Оно не пришлёт на меня монстра с клыками и когтями посреди толпы. Оно меняет правила. Подкручивает реальность. Создаёт вот такие... карманы одиночества. Места, где ты остаёшься наедине с тем, что обычно прячется.

Из дальнего конца коридора, у двери в старый заброшенный кабинет химии, послышался звук. Как будто кто-то медленно, с усилием волочит по полу мокрую тряпку. Шшш-шлёп. Шшш-шлёп.

Сердце ёкнуло, но я лишь вздохнул. Страх — роскошь. Страх заставляет смотреть, а смотреть — значит замечать. Замечать — значит признавать его существование. А это именно то, чего хочет Ризакура. Признание. Внимание. Чтобы на него посмотрели.

Я отвернулся от звука и начал идти в противоположную сторону, к лестнице. Правило номер один: не смотреть. Правило номер два: не бежать. Бег — это тоже форма признания. Ты бежишь от того, что считаешь реальной угрозой.

Шшш-шлёп. Шшш-шлёп.

Звук стал ближе. В воздухе повеяло запахом старой сырости и чего-то кислого, как прокисший бульон. Я ускорил шаг, но не побежал. Взгляд упёрся в грязно-жёлтую стену впереди.

Кёске, — будто прошелестело у меня в голове. Голос был похож на скрип ржавых петель.

Я стиснул зубы. Нет. Сегодня я — Кёске. Ученик второго класса старшей школы. Ничего больше.

Нурарихён, — настойчивей, громче. Теперь это звучало прямо у левого уха, холодным выдохом.

Я резко обернулся, поддавшись инстинкту. И на мгновение — всего на долю секунды — увидел.

Тень. Искажённую, растянутую, будто отражённую в грязной луже. У неё не было чётких контуров, только смутное впечатление чего-то сгорбленного, волочащегося. И два тусклых, блёклых пятна на месте лица. Пятна, которые смотрели прямо на меня.

В тот миг, когда наши взгляды встретились, тишина взорвалась. Оглушительный, пронзительный визг, как звук разрываемого металла, заполнил всё пространство. Свет в редких работающих светильниках замигал бешено, и длинные тени зазмеились по стенам, потянувшись ко мне.

Проклятие активировалось. Я его увидел. Теперь оно может действовать.

Я рванул с места, забыв все правила. Лестница была уже близко. За спиной грохот, будто что-то тяжёлое и мокрое с силой швырнули на пол, и тот самый влажный шлепающий звук ускорился, превратившись в частые, жадные хлопки.

Ноги подкашивались. Я влетел на лестничный пролёт, почти не касаясь ступенек. Внизу, в темноте первого этажа, горел одинокий аварийный фонарь. Островок нормальности.

Я прыгнул с последних пяти ступенек, больно приземлившись на пятки, и бросился к стеклянным входным дверям. Они были заперты на тяжелую цепь. Сквозь стекло была видна пустая ночная улица, фонарь, лужа под дождём. Мир. Настоящий мир.

Я застучал по стеклу кулаками, крича что есть мочи. Но звук был глухим, будто меня заперли в аквариуме. За спиной на лестнице что-то тяжко и влажно шлёпнулось.

Обернуться — смерть. Смотреть — смерть. Я прижался лбом к холодному стеклу, закрыв глаза, и начал шептать, заглушая собственный стук сердца и приближающийся шорох:

— Меня зовут Кёске. Тачибана Кёске. Я ученик. У меня завтра тест по истории. Я не видел тебя. Я не знаю тебя. Тебя нет. Тебя нет. Тебя...

Влажный, противный холод обвил мою лодыжку. Как щупальце из слизи и тени. Боль пронзила кость, холодная и жгучая одновременно.

В этот момент где-то в здании, далеко-далеко, громко хлопнула дверь. Послышались голоса — уборщиков? Охранника?

Холодная хватка ослабла на миг. Исчезла. Давящая тишина и густота воздуха рассеялись, как дым. Я услышал привычный скрип половиц, шум дождя за окном, гул холодильника в учительской.

Я упал на колени, обхватив руками дрожащее тело. На лодыжке остался синевато-багровый след, похожий на отпечаток длинных гнилых пальцев. Он побледнеет через пару часов. До следующего раза.

Я — Тачибана Кёске. И это моя обычная, проклятая жизнь. Школа, дом, попытки учиться и... постоянная игра в прятки с тем, чего не должно существовать. С тем, что ненавидит быть невидимым.

И хуже всего то, что иногда, в самые тихие моменты, я ловлю себя на мысли: а что, если проклятие — это не просто наказание? Что, если это единственное, что делает меня... заметным? Даже если лишь для чего-то самого ужасного на свете.

Я поднялся, потер синяк и потянул дверь. Цепь с лёгким звоном упала на пол — она была не закреплена, а просто накинута. Как будто кто-то специально оставил мне лазейку. Или ловушку.

Выбравшись на улицу, под холодный осенний дождь, я сделал глубокий вдох. Пару часов до рассвета. Пора домой. Завтра снова уроки. Снова придётся быть Кёске.

Но в кармане, которого, казалось бы, не было, я нащупал маленький, холодный и совершенно незнакомый предмет. Я не стал его доставать и смотреть. Не сейчас. Потому что знал — это оно снова оставило мне сувенир. Напоминание.