Родная кровь

Молодой казак Демьян Кречет возвращался в родное село после семи лет службы в Сечи. Долгий путь лежал перед ним — сквозь степи безбрежные, где трава колыхалась волнами, будто море, да леса, полные диких голосов. Кони носились, срывая копытами землю, по небу проплывали сизые облака, и солнце клонилось к западу, заливая даль огненным заревом.

В пятнадцать лет от роду ушёл он из отчего дому искать славы.

Закален стал в боях, сеча стала для него домом, а товарищи — семьёй. Всем хорош был казак, да иной раз в бою его охватывала такая ярость, что сам себя не помнил: сабля рубила, не разбирая, кто перед ним — какой силы враг, ничто не могло стать на пути его. Знали это за ним, и даже братья-казаки сторонились его, если пыл сражения охватывал сердце. "Не впускай дьявола в душу, Демьян!" — говаривал ему старый Кошевой атаман, но что атаман, когда кровь бурлит, когда битва зовёт? Разве не страхом дьявольским гнали они врагов? Не дьяволов видели ли в них недруги?

Но теперь — дом. Теперь мать, что всё также будет причитать над ним, как над малым. Отец, строгий да молчаливый. Сестрица, его, кроха босоногая. Всё лицо его расплылось в улыбке, когда думал он о том, как достанет из сумы гостинцы: матери —хустку да ткани узорчатые, отцу —пояс да кинжал турецкий, сестре — птичку железную.

Прошло семь лет, как покинул он отчий дом. Семь лет, как в первый раз взял в руки саблю и пустился в поход. Вспоминалось ему, как в детстве бегал он по берегу, ловил рыбу, как впервые сел на коня, как отец учил владеть оружием. И вот теперь возвращался он не мальчиком, а казаком, битым да лютым, и в сердце его зажглось сладкое предчувствие встречи.

А впереди уже темнели крыши, и дым из хат стлался по вечернему воздуху…

****

Солнце уже встало вертикально над самою землёю опаляя всё живое жаром своим когда Демьян набрёл на речку. Вода струилась неспешно, у берега покачивались утки, а чуть поодаль, на лугу, паслись коровы. Их сторожила девушка — опустив в прохладную воду босые ноги, в простой, белой рубахе до колен, с растрёпанными волосами. Лицо её было открытым, светлым, но в глазах прыгали хитрые огоньки.

Он спешился да завёл коня в запруду чтобы напоить. Зачерпнул ладонью воды да плеснул себе в лицо освежаясь. Поглядел на дивчину.

— Чего стоишь, казак? — спросила и

та, болтая ножками своими в водице. — Глядишь, будто я у тебя шапку украла.

Демьян усмехнулся, поправил пояс.

— А хоть бы и украла? Догнал бы да выдрал хворостиной по тому на чём сидишь.

— Ой ли? Какой грозный. Какой пышный— поддела она, не глядя на него. — Видала я таких: сабля больша, шапка крива, а ума — как у гуся.

Демьян прищурился. Девка не только не испугалась, но и смеялась над ним! Он шагнул ближе.

— Язык то у тебя, девка, словно помело, как у цыгана на ярмарке. Не люблю такого. Не боишься, что язык твой тебя же до беды доведёт?

— Чего бояться? — Она усмехнулась, вскинула голову. — Язык у меня острый, да сабля то твоя острее да быстрее. Если захочешь — мигом голову то срубит. Только что с того? Не настолько уж ты и храбрец чтобы саблей тут махать.Убить-то легко, а вот слушать правду труднее. Не хватит духу на такое, А... Соколик?

Слова её впились в него, как иглы. Что-то в нутре его дрогнуло, сжалось в узел. Сначала он хотел было рассмеяться — шут а не девка, ну и насмешница! — но её дерзкий взгляд, её насмешливый тон будили в нём что-то тёмное, затаённое. Словно гордость его чем-то грязным замарали. Не бывало такого за всю жизнь его. Либо восхищались им товарищи, либо боялись его недруги. Но на смех его поднимать?

Неслыханно то .

Не понимал Демьян шуток в свой адрес.

— А ну, говори с почтением, — голос его стал низким, рычащим. — Я — казак, а ты кто? Пастушка, да и та без ума как посмотрю. Накажу коль не уймёшься.

— Казак? — Она склонила голову набок. — Казак… Разве казак не должен быть мудрым? А ты тут как ребёнок бахвалишся удалью своей . " Ух и бояться же меня девки босоногие! Ай силён я, ай да могуч."

Тон её был спокоен и всё так же шутлив. Демьян шагнул ещё ближе, глаза его сузились, рука сама потянулась к сабле. Горячая кровь закипала в жилах. Как это так? Он, битый казак, прошедший войны, стоял тут, терпя насмешки какой-то пастушки? Неправильно, это…

— Остерегись, девка, последний раз говорю— прошипел он. — Слова твои могут тебе дороже стать, чем золото. Или... Не веришь?

-- Верю, верю- она рассмеялась и поднялась на ноги. Лёгкий, звонкий смех кольнул его в самое сердце-- И веках начнут бандуристы воспевать подвиг того ясновельможного пана, что не убоялся одинокую пастушку, что страшнее дракона была одолеть в страшной сече. Сошлись они грудь на грудь посреди степи , под солнцем ярким. Страшна была пастушка, велика как дуб, да с зубами вострыми. Но не устрашился лыцарь и.....

И в этот миг что-то в нём лопнуло.

Глаза потемнели, перед ним всё слилось в алый туман, как нередко бывало когда летел он на коне в атаку жадно добычу себе выискивая. Движение — резкое, неосознанное. Сабля блеснула в воздухе, треск черепа — и тишина. Девушка ахнула, пошатнулась и рухнула в траву. Между глаз побежала струйка быстрой крови.

А он стоял над ней, тяжело дыша, не понимая, что только что сделал. Вновь гнев его взял верх над разумом.

****

Демьян стоял, не в силах оторвать взгляд от безжизненного тела девушки. Мысли путались, грудь сдавливало, и казалось, что земля уходит из-под ног. Никогда прежде он не чувствовал себя столь опустошённым. В бою, среди свиста стрел и грохота сабель, когда смерть смотрела в глаза, он был спокоен, ибо знал – таков удел казака. Но здесь... Здесь не было доблести, не было славы. Только страх, стыд и тяжесть преступления.

«Что ж я наделал... Окаянный...» – прошептал он одними губами, чувствуя, как холодный пот скользит по спине.

Не на вражеского крымчака или степняка поднялась рука его, не на того, кто пришёл с мечом да огнём, а на слабую, беззащитную девицу, одного с ним племени.

Честное имя, добытое в сечах и походах, теперь запятнано, и не отмыться от того пятна ни речной водой, ни слезами раскаяния.

Где-то над головою мерзко заверещала ворона,как предвестница беды, а в камышах плеснула рыба, разорвав тишину . Демьян содрогнулся.

Он знал: коли раскроется его деяние – смерть неминуема. Войсковой суд не пощадит, да и сам гетман не станет миловать. Казнь! Шкуру с живого снимут иль в медном быке изжарят. И пусть бы смерть – для казака это не страшно, но бесчестие... Кто теперь помянет его добрым словом? Кто вспомнит, как скакал он с товарищами в бой, как рубился с ляхами да татарами, как жил по чести? Теперь же скажут: убийца, палач невинных!

Плюнут при упоминании имени его.

Ему захотелось броситься в реку, да только не хватило сил. Нет, смерть – то слишком лёгкий исход. Надо было хоть что-то сделать... хоть как-то скрыть содеянное. Может, вода скроет след его преступления? Может, течение унесёт несчастную, да никто не сыщет её?

Судорожно сглотнув, он наклонился, схватил тело пастушки, холодное, недвижное. Тонкие руки безвольно повисли, волосы рассыпались по земле. «Прости...» – выдохнул он, закрывая глаза её.

Сгибаясь под тяжестью не только мёртвого тела, но и собственной вины, он сделал шаг, другой, и наконец, отпустил.

Вода с тихим всплеском приняла её, подхватила, понесла. Солнечный лучик скользнул по бледному лицу, и на мгновение ему показалось, что глаза девушки раскрылись, что она смотрит на него, укоряя, осуждая.

Демьян вскрикнул, отшатнулся. Нет! Он не хотел! Это гнев, тьма в сердце...

Но разве можно отречься от содеянного? Разве можно забыть?

Он стиснул кулаки. Теперь ему оставалось лишь одно – бежать от места этого. Пока ещё не настало утро, пока не заметили пропажи... Пока не пришли за ним.

****

Дом встретил его тишиной. Демьян вошёл во двор неслышно, словно чужой, словно не сын в отчий дом, а вор в покои боярина. Деревянные ставни были открыты, из дома тянуло запахом свежеиспечённого хлеба, молока, копчёного мяса. Над двором клубился дым, слышалось кудахтанье кур, блеяние коз. Казалось, всё осталось таким же, как в день его ухода.

Он шагнул в сени, и лишь тогда его заметили. Мать вскрикнула, выронила горшок, отец вскинул брови, будто перед ним явился кто-то из иного мира.

— Демьян?!

Не верилось, не моглось поверить. Он ушёл в поход, и вестей не было ни зимой, ни весной. Ждали его, тосковали, но уже не надеялись... А он — вот он, живой, здоровый, только лицо потемнело, глаза потухли.

Мать бросилась к нему, прижала к груди, заговорила скороговоркой, то крестясь, то целуя его в щеки:

— Сыночек! Родимый! Живой!.. Батюшки, да ты, небось, и голодный, и уставший! Долго ли добирался? Скажи, расскажи!

Отец подошёл, молча положил руку на плечо сына. Демьян заставил себя улыбнуться, но его сердце его был тяжкий камень.

Весть о его возвращении разнеслась по селу в миг. К дому стекались соседи, готовясь на вечерний пир, девушки, молодые да румяные, хихикали, поглядывая на статного казака.

— Смотри, Ганнуся, Демьян-то какой, — шептала одна. — А в усах-то огонь! А как глянет...

— Отчего ж не глянуть, коли добрый казак, — отвечала другая, смеясь.

Но Демьяну не было до них дела. Он ловил каждое слово сельчан и.... боялся услышать.

Чтобы хоть как-то отвлечься, он начал раздавать привезённые подарки. Матери досталась яркая шелковая хустка, расшитая заморскими узорами, такая, что у каждой хозяйки на селе дух бы захватило, ткани восточные. Отец получил новый пояс с серебряной пряжкой да турецкий кинжал, что он тут же примерил, кивнув довольно.

— Добрый пояс, сынку, ладно сидит, — одобрил он.-- и кинжал славный. Ох и славный кинжал.

Отец довольно полоснул лезвием кинжала воздух.

Демьян улыбнулся, хотя сердце его не оттаяло. Не могло оттаять. Взгляд его невольно искал сестру.

— А где ж моя малая? Где Яринка?— спросил он, вспомнив о её подарке — маленькой механической птичке что пела словно живой соловей да крылами хлопала когда ключиком её заведёшь . За огромную цену взял когда-то на ярмарке у мастера италийского удивляясь немало чуду такому. Даже старые рубаки на сечи смотрели на диво дивное рты пооткрывши да иные даже крестом святым осеняли птицу боясь а не дьявол ли сидит внутри да мёртвое железо живым делает.

Мать смахнула ладонью муку с юбки, вздохнула:

— Да где ж ещё? Коров пасёт! Любит она степь, чудная девка, одна ходит, бродит. К вечеру будет.

Кровь застыла в жилах. Мир качнулся перед глазами. Сестрица!

Его маленькая Яринка!

Это её он...срубил саблей?

Как не узнал он?

Что же натворил!

Демьян задохнулся, пошатнулся.

— Сынок, тебе нехорошо? — забеспокоилась мать.

-- Я... Устал я мамо .... Отдохнуть мне надобно.

Он рванулся в дом, захлопнул за собой дверь, прижался к ней спиной. Тишина обрушилась, давила. Грудь сдавило железным обручем.

Демьян рухнул на колени обхватив голову руками.

****

Гудел широкий зал, переливаясь огнями свечей и лучинами, трещавшими в чёрных медных подсвечниках. Веселье разлилось широко, как разливная весна: кубки звенели, чарки стукались, люди смеялись, кричали, пели, вспоминая славные удалые дела. На дубовом столе, таком крепком, что и сотня ударов сабли его не одолела бы, громоздились миски и блюда. Парила каша пшённая с салом, поблескивали золотые пироги с рыбою да маком, лежали глыбы сала, как белые мраморные глыбы, что в соборах вделаны, стояли горшки с сметаною и свекольником, из которого поднимался ароматный пар. В центре стола красовался огромный баран, зажаренный до хрустящей корки, а рядом с ним – миски с мочёными яблоками, грибы в уксусе да густой, как смола, квас.

Пир разгорался, наливался весельем, как весенние реки, что, сломав лёд, стремятся вширь и вдалеке. Скрипали выдавали мелодии

веселые, гудели басы, скакали казаки, стуча сапогами по полу, размахивая руками, припадая к земле, взвиваясь в пляске, будто сами были пылкими вихрями. Но лишь один человек сидел, как тень, в углу стола. Демьян. Его лицо было тёмное, как ночное небо без звёзд, лишь глаза блестели странным огнём. Он не тронул ни пирога, ни куска сала, ни даже чарки с мёдом. Только пил горилку, мрачно глядя в стол, сжимая пальцы на рукояти ножа, что покоился у его пояса.

И тут вдруг распахнулись двери, хлопнули так, что ветер свечи загасил. Вошли рыбалки, что сеть сымали. Молча стояли они, бледные, как полотно, лишь глаза в темноте горели. А перед ними – ноша, завёрнутая в холстину.Стихла музыка и Тишина накрыла зал упав как первый снег землю.

— Яринка… — сказал старший рыбалка хриплым голосом, и мать её, что только что плясала, как молодая, рухнула к ногам рыбаков завыла раненой волчицей.

Они развернули холстину, и открылось всем побледневшее лицо девушки, будто высеченное из льда, с застывшими, широко распахнутыми глазами. Волосы её спутались, в мокрых прядях блестели капли воды, словно слёзы самой реки. И на челе её была рана рубленная.

Закричал отец, как раненый зверь, рухнул перед нею, схватил её за холодные руки, начал трясти, будто мог разбудить. Заколыхалась, загудела изба – то женщины причитали, били себя в грудь, волосы рвали. Люди вскочили, стол опрокинулся, покатились кубки, посуда разлетелась о стены. Кто-то ухватился за крест на груди, кто-то – за саблю. Демьян же сидел всё так же, только лицо его побелело, как у покойника, а руки сжались так, что костяшки стали белыми, будто воск горящей свечи.

*****

Хоронили Яринку всем селом. Под тяжёлым серым небом, от которого, казалось, веяло холодом даже в разгар лета, тянулась за гробом длинная процессия. Плакали женщины, покрыв головы тёмными платками, крестились старики, бормоча молитвы. Мужчины молча шли позади, насупившись, вглядываясь в землю, точно ища там ответа.

Всё село гудело разговорами. Кто мог так страшно её зарубить? Одни говорили, что это степняки, вечно шаставшие возле границ, другие – что шайка разбойников, а кто-то и вовсе шептал о нечистой силе.

— Да степняки это, — ворчливо сказал один из стариков, опираясь на клюку. — Ихний обычай. Взяли девку, да и...

— А не было надругательства, — перебила его баба в чёрной хустке. — Девка чистая. Проверили, когда обмывали.

-- И коров не угнали. Степняк бы не оставил.

Добавил ещё один мужик.

Наступила тишина. Мужики нахмурились. Что же это выходит?

— Так за что же её?.. — прошептал кто-то.

Ответа не было. Только ветер шумел в кронах деревьев, а в стороне, возле свежей могилы, Демьян стоял, глядя куда-то вдаль, будто не слыша людских речей. Только губы его шевельнулись, произнося не молитву, что-то совсем иное.

Нет, не молитвы произносил казак.

-- Дьяволе. К тебе обращаюсь владыка ночи. Ибо к господу богу не смею уж. Душу тебе свою отдам бессмертнную. Владей ей. Жизнь свою отдам за жизнь сестрицы моей. Знаю, можешь ты просьбу мою исполнить.

Прощу тебя Дьявол, ответь мне. Не откажи в просьбе.

****

Ночью его разбудил шорох. Где-то за печью что-то заскреблось, тихо, будто когти скользнули по деревянному полу. Он приподнялся, всматриваясь в темноту. Тени метались по стенам, отбрасываемые трепещущим пламенем лампады. И вдруг в углу, там, где свет не доставал, словно сгустилось что-то чёрное, тёмное, густое, как болотная тина.

Он замер. Сердце застучало глухо, как молот по наковальне. Шаг. Ещё шаг. Из тени выступила фигура.

Яринка.

Лицо её было серым, как земля, из спутанных волос сыпалась кладбищенская пыль. На платье — прилипшие к телу комья сырой земли, а на босых ногах блестели капли воды. Глаза её – тёмные, пустые, глубже ночи, без зрачков, без света.

— За что ты загубил меня ? — прошептала она, и голос её был как шорох сухих листьев, как плач ветра за окном.

Демьян не мог пошевелиться. Его дыхание замерло в груди. Яринка сделала ещё шаг, её движения были неестественно медленными, словно её подталкивал невидимый холодный ветер. Она протянула к нему руки, пальцы её дрожали, как у живой, но кожа на них уже синела.

— Верни мне мою жизнь… — донёсся еле слышный стон.

Демьян зажмурился, вцепившись пальцами в одеяло.

--Верни....

Когда открыл глаза, изба была пуста. Только за окном завывал ветер, а в углу, где стояла она, тлела черная, влажная земля.

-

Утром, когда он подошёл к ведру с водой, взглянул в отражение — волосы его стали белыми, как первый снег .

*****

Днём Демьян ходил мрачный, сторонился людей, а на голову нахлобучил старую шапку, чтобы никто не увидел, что его чуб стал седым, будто в одну ночь пронёсся над ним целый век. Говорили ему что-то знакомые, кивали односельчане, но он только буркал в ответ и спешил прочь, словно ветер гнал его по улицам.

Когда же солнце покатилось за холмы и ночь окутала село, Демьян снова не смог сомкнуть глаз. В его хате стояла тишина, но в этой тишине притаилась тревога, притаилась тень, что вытянулась от угла до угла.

И вот — скрипнула дверь, хотя ни ветерка не было. Сквозь порог прошёл холод, и в эту ледяную пустоту ступила она — Яринка. Но не та дивчина, что смеялась когда-то, а иная — страшная, иссиня-бледная, с глазами, полными мрака. Волосы её висели тяжёлыми мокрыми прядями, из-под подола капала вода, и пахло сыростью, тиной, болотной гнилью.

— Демьян… — голос её был то ли далёким, то ли совсем рядом. — Я пришла… братец,верни мне жизнь мою!

Он задохнулся от ужаса, прижался спиной к стене, но холодный взгляд Яринки не отпускал его.

— Я не могу… ты… ты умерла…

Она сделала шаг вперёд, и под ней заскрипели доски пола. — Верни мне жизнь, Демьян!

Он закрыл глаза, стиснул зубы, пытаясь отогнать её образ, но даже сквозь веки видел этот бездонный мрак её глаз.

Чуял как Яринка оказалась уже совсем рядом…

-- Отдай.

Его обдало запахом гниения.

****

Третья ночь опустилась на село, и вновь явилась Яринка. Теперь её голос звучал тверже, властнее, в нём уже не было просьбы — лишь требование:

— Верни мне жизнь, Демьян! Отдай свою!

Он больше не пытался спрятаться, не шептал испуганные отговорки. Его лицо стало спокойным, будто решимость смыла весь страх. Он вспомнил к кому обратился на кладбище с просьбой. Понял что был услышан.

Он кивнул.

—Можешь? Так забирай…

Яринка улыбнулась, и в её улыбке было что-то нечеловеческое, что-то древнее и страшное. Демьян закрыл глаза. Тьма сомкнулась вокруг него.

****

Наутро отец Демьяна постучал в дверь хаты, но сын не откликнулся. С тяжёлым сердцем он толкнул дверь, и перед ним открылось зрелище, от которого кровь застыла в жилах.

Демьян лежал на кровати, мёртвый, бледный, но лицо его было спокойным, даже умиротворённым. И голова его покоилась на коленях.... Яринки.Сидела Яринка — живая, тёплая, румяная, как когда-то. Её волосы блестели, глаза светились жизнью, будто и не было всех этих ночей, боли, страха… будто смерть не коснулась её вовсе.

Она протянула руку вперёд. На ладони её сидела железная птичка.

-- Гляньте батьку ,какую дивовинку мне братец привёз в подарок. Точно как я птичка эта. Неживая я, но...живая.

И улыбнулась Яринка.

Отец шагнул назад, перекрестился дрожащей рукой. Мир опрокинулся, разорвался на части. Ужас зашёл ему в сердце, обрушился на него тяжким грузом. Он выбежал из хаты, захлопнул дверь, словно мог запереть саму смерть внутри.

А затем, не думая, не колеблясь, он заколотил дверь гвоздями, облил стены маслом и бросил на крышу соломой покрытую пылающий факел. Пламя взвилось к небу, разметало сажу по ветру, осветило улицы кровавым заревом.

Он стоял и смотрел, как горит его дом, как ревёт пламя, пожирая и Демьяна, и Яринку. Слёзы текли по его щекам, но он не шевелился.

А в огне, сквозь треск и гул, ему почудился смех.

Словно сам дьявол хохотал над ним.