Родница

Пётр воткнул лопату в землю и вытер пот. Вторая яма далась труднее, чем первая, да и не такая аккуратная. В земле пару раз попались обломки известняка, а глубина была ещё недостаточна, так что их пришлось обкапывать и выволакивать наружу. Имелся бы лом, справился бы легче, а одной лопатой - много ли наработаешь? Однако, с божьей помощью, справился… Ещё две ямы и можно отдыхать…

Мысли споткнулись, Пётр, недовольно крякнув, полез перемазанной рукой в затылок. Ну, какие две ямы, откуда он их придумал? Двери-то надо ставить, без дверей никак, а это – ещё два столба. Ох-ти, грехи наши тяжкие…

Взялся за лопату, вонзил в мокрую землю. Две уже готовые ямы медленно наполнялись водой. И в купели вода мутная, словно он там со своей лопатой возился. Ничего, кончится работа, и вода просветлеет. Всю грязь вымоет.

– Бог в помощь!

Пётр оглянулся. Так и есть, знакомый старик. Этот каждый день приходит с четырьмя пластиковыми бутылками, на которых ещё сохранились остатки крепко наклеенных этикеток: "Святой источник". Куда ему столько воды? - пол ею моет, что ли? Или продаёт, тем, кто сам к источнику ходить ленится…

– Спасибо на добром слове.

Старик подошёл к кринице, зачерпнул ведро воды, начал переливать в бутыли. Вода стекала по пластиковым стенкам; воронкой, которая висела рядом на гвоздике, старик пренебрегал.

Пётр вернулся к работе. Чем-то ему старик не нравился. Явится, воды нацедит и уйдёт, лба не перекрестив. И разговаривает безо всякого уважения к иноческому чину.

Старик налил под горлышко все четыре бутыли, сполоснул остатками ледяной воды лицо, но, против обыкновения, не ушёл, а, оставив бутыли на земле, приблизился к Петру.

– Что ладите?

– Купальню, – ответил Пётр, распрямляясь.

– Так вот же, купальня, есть…

– Это купель, – строго поправил Пётр, – а надо ещё загородку смастерить, а то многие в купель нагишом лезут.

– И что с того? Перед богом мы все нагие.

– Перед богом – да, а тут под людскими взглядами. Некоторые специально приходят глазеть. Святое место, а народ чёрт-те что вытворяет, прости господи.

Старик подошёл к стопке рифлёного железа, которое вчера привезли на машине, попробовал ногой гремящие листы.

– Из этого, что ли, думаешь делать?

– Из этого.

– Тут надо бы деревянный домик сладить, а железо - на крышу пустить.

– И дурак знает, что воскресенье праздник. А где материал взять? Преосвященный мне на это дело копеечки не выделил, всё сам. Да и плотник из меня аховый, топора в руках отродясь не держал.

– Ну, давай, учись. Дело хорошее.

Лопата неожиданно скрежетнула по камню. Пётр потыркал вправо и влево, надеясь, что камешек мелкий, какие уже попадались прежде, но и там лезвие встречало гранитную преграду.

Старик подошёл, сочувственно поцокал языком.

– Лом нужен. Без лома тут делать нечего.

– Лома нет, придётся так справляться, – Пётр примерился и обвалил в яму пласт мокрой земли, намереваясь обкапывать камень. "Буди мне, грешному", – повторял он про себя. Не нравился ему старик, да и все остальные люди, приходившие к святому источнику, не шибко нравились. Чувствовалась в них мирская бесовщинка. Пётр потому и в монахи постригся, а потом напросился в пУстынь к источнику, что с людьми ему было трудно. Слишком уж они заботились о внешнем, забывая о душе. Даже те, что приходят сюда, словно не святое место посещают, а по воду пришли.

Понимал Пётр, что это гордыня в нём по сию пору не умерла, покаянные молитвы твердил, но и молитвы не помогали, по-прежнему Пётр смотрел на людей осуждающе. А прежний старичок, говорят, был светел. Всех прощал, за всех равно молился. Тридцать лет в келейке у источника прожил, так что по деревням многие думали, что родник зовётся источником святого Ильи, потому что там отец Илья спасается. Даже советская власть старичка не трогала. Его из кельи вытащишь, так потом пенсию платить придётся. Вот и делали вид, будто нет там никого.

Камень попался здоровенный, чёрным горбом выпирал из земли, словно спина неведомого чудища. Время и вода разъели каменную плоть, мелкая крошка осыпалась под лопатой, мешая копать. Надо же, какая гнилуха, и в самом неподходящем месте! Ничего, справимся, господь не посылает непосильных испытаний.

– Как работа продвигается?

Опять давешний старик… воды ему, что ли не хватило?

– Да, ты тут наворотил делов… На, вот, ломик возьми, с ломом сподручнее.

Надо же… А он о человеке плохо думал. Пётр с благодарностью принял стальной лом, тюкнул по камню. Посыпалась крошка, но заметного ущерба камень не претерпел.

– Погоди, мил человек, – остановил Петра старик. – С ломом обращаться, тоже привычка нужна. Без ума и лом не поможет. Дай-ка вон то брёвнышко, мы камень подважим, так он легче поддастся.

Одно из запасённых для строительства брёвен подвели под камень, Пётр и старик навалились на свободный конец, и камень шевельнулся на своём ложе, приподнявшись сантиметров на десять.

– Я его подержу, – сдавленно просипел старик, грудью улегшись на вагу, – а ты лом снизу подводи или, вон, башку ему отшиби, там, никак трещина глубокая. На весу должно отколоться…

Пётр примерился и с одного удара отколол выступ, который неожиданный помощник назвал башкой.

– Молодец, – командовал старик. – Теперь он покруглей будет и полегче, мы его из ямы ходом выкатим!

Обезглавленный камень и впрямь быстро поддался объединённым усилиям, так что через пару минут перемазанные работники присели отдохнуть на заготовленные для строительства брёвна.

– Вот оно как, о душе стараться, – проговорил старик, доставая смятую пачку сигарет.

Приглашающе протянул пачку Петру, тот скорбно покачал головой: мол, нет.

– Ну и я тогда не буду, – легко согласился старик, – грешным дымом на святого инока кадить.

Посидели, помолчали. Потом старик проговорил как бы сам про себя:

– Смотрю я на тебя и удивляюсь. Ты же молодой мужик ещё, сорока нет. Что тебя в монахи потянуло, да ещё в здешние места? Грехов, что ли много накопил?

– Один бог без греха, – отрезал Пётр.

– Так-то оно так, только людские грехи лёгкие. Ежели человек в душегубстве не повинен, то остальные грехи простятся. Мне, вот, уже пора о душе думать, а тебе жить надо. Жениться, детишек вырастить, а потом уже, коли душа лежит, в монахи подаваться. Не дело молодому отшельничать.

– Могий вместити, да вместит, – произнёс Пётр, надеясь, что не переврал слова апостола.

– Вмещай… – согласно протянул старик. – Только место ты для этого дела неудачно выбрал.

– Для спасения души всякое место подходяще.

– Это, смотря по обстоятельствам. Тут недаром прежде языческое капище было, да и сейчас молитвы прежним богам возносятся. Глянь, дерево всё как есть заплетено.

Пётр перевёл взгляд на старую иву, склонившуюся над родником. Ветви её были густо заплетены цветными ленточками, которые повязывали пришедшие к источнику богомольцы.

– Это как, христианский обычай? – спросил старик.

– Суеверие, – неохотно признал Пётр. – Но владыка сказал не снимать. Люди, мол, от полноты души ленты вешают. Но место святое, источник освящён во имя Ильи пророка.

– Это ещё тоже бабушка надвое сказала. Илья пророк по небу на золотой колеснице катается, запряжённой златорогими баранами. Позади олень бежит, золотые рога, ледяные копыта. Как олень ледяным копытом в воду ступит, вода холодной станет, и с этого дня купаться нельзя. В руке у Ильи молнии, оттого в Ильин день грозы сильны. Так русские люди верят? Можешь не отвечать, сам знаешь, что так. Вот только не могу я в этой роли пожилого еврея представить. По всему выходит, что люди Перуну поклоняются. Перунов день – первый четверг августа, с Ильиным днём частенько совпадает. И чудесным источникам народ задолго до крещения Руси поклонялся. Тут археологи приезжали, лет тому тридцать назад, я у них в экспедиции работал. Нашли всякого, и фигурок, и ожерелий, и горелых костей от жертвенных животных. Старых, до крещения Руси ещё полтыщи лет было. Профессор, который главный был в экспедиции, рассказывал, что верили люди, будто в источнике родница живёт, и ей подарки носили. Он говорит, а я смеюсь про себя. И без профессорских рассказов все про родницу знают. Ленты эти для неё и повязывают.

– Эти разговоры и я слыхал, – веско произнёс Пётр. – Ерунда это и пустословие. Стыдно за суеверами повторять. Никаких русалок нет, они только в сказках бывают. Придумали девок с рыбьими хвостами, и тешатся собственной глупостью.

– Рыбьи хвосты, немцы придумали. У них в воде ундины обитают, так те с хвостами. А наши русалки, да мавки ничем от настоящих девушек не отличаются. Это же утопленницы молодые, с чего бы у них хвосты повырастали? А в роднике – совсем иное дело, тут родница. Криница-то мелкая, в ней и захочешь, не утопишься. Откуда в таком месте русалке взяться? Родницы и древяницы, вроде как боги стародавние, из тех, что помельче.

– Бесы.

– Ну, бесы, называй, как хочешь. Только от беса скверна, а от родницы вода всегда чистая. Её и пить хорошо, и мыться ею.

– Слушаю я тебя, – произнёс Пётр, – и не понимаю. Ты в бога-то веруешь?

– А этого я и сам не знаю. Не знаю даже, крещёный я или нет. Я в сорок первом родился, уже во время войны. Тогда в деревне народу мало уцелело. Одни говорили, что меня бабка носила крестить, другие, что не успела. Церковь-то от бомбёжки сгорела, книги все сгорели, и батюшка погиб. Бабка померла, мне ничего не сказавши, да я и не интересовался. Время было такое, что верующим сказаться стыдно было. А я уж привык. Мне на старости лет лоб крестить не с руки.

– Чего ж тогда сюда пришёл?

– Помочь, зачем же ещё? Ты же не ломать взялся, а строить. Строить – дело хорошее, значит, надо помочь.

– Нет уж. Тут такое дело, с молитвой надо строить. Так что, спасибо, добрый человек, но я уж как-нибудь сам.

– Как знаешь, – старик поднялся. – Ломик я тебе оставлю. Он у меня, правда, тоже не крещёный, но без него несподручно. А лом, как ни крести, в распятие не обратится.

– Вера горами двигает.

– Только если твоя вера лом в распятие превратит, чем землю ковырять будешь? Вот ведь оно как…

Старик ушёл, а Пётр в этот день больше не работал. Замутил старик ему душу, что воду в купели, теперь не знаешь, когда и отстоится. Ох, лукавый старичок!.. И разговоры у него не деревенские. Чует сердце, дед сюда послан искусителем. Да ещё родница эта… Какая там может быть девка, если оттуда люди пьют?

Пётр прибрал инструмент, затворился в своей келейке и, превозмогая боль в натруженной спине, отбил поклонов вдвое против обычного. С искусом только так бороться и надо.

Ночью проснулся оттого, что почудился ему плеск воды и звонкий девичий хохот. Открыл глаза, лежал, зорко вслушиваясь в ночные звуки. Коростель скрипит, так что отсюда слышно. Кузнечики надрываются, обещая жаркий день. А ни плеска, ни взвизгов не слыхать. Приснилось…

Сны Петру виделись часто, и всё смутительные, греховные, о каких и на исповеди рассказать стыдно. Чаще всего он оказывался где-то без штанов, и почему-то на нём был не подрясник, которым легко прикрыть срам, а короткая маечка, какую носил в годы пионерского детства. Пётр натягивал её, пытаясь хоть как-то прикрыться, а вместо молитвы твердил почему-то торжественное обещание: «Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…»

Безобразный сон, но всё же понятно, что посылается таковой в наказание за неверие в юные годы.

Другие сновидения были куда хуже. Снились женщины. Красивые и дурнушки, знакомые и такие, которых в жизни не видал и не мог видеть. Но все представлялись в таком виде, что иноку и подумать совестно. А он во сне не только глаз не отворачивал, но и мерзости всякие вытворял. Утром, вспомнив сон, молился, поклоны отбивал сугубо и трегубо, стараясь заглушить бесовский зов плоти, но ничто не помогало. Ушёл от людей в пУстынь, но оказалось только хуже. Богомолки, порой совсем молодые, лезли в купель нагишом, нимало не стыдясь монаха. Тут уж глаза отводи – не отводи, а иной раз увидишь не предназначенное для иноческого взора.

Но сейчас сон отпустил по-хорошему. Мало ли, что смех помстился и плеск. Оно, конечно, глупый смех вводит в грех, но ведь не сам Пётр смеялся, чужие смешки пригрезились. Потому, Пётр сонно перекрестился и, поворотившись к стене, заснул крепко.

Утром, после всех положенных молитв, приступил к трудам. Решил, покуда готовые ямы не заплыли, поставить хотя бы пару столбов. Но прежде пошёл к кринице, омыть лицо и набрать воды для питья. И едва не упал, поскользнувшись на мокрой, залитой водой земле. Что за нелёгкая? Бывает в праздник водосвятия, когда народ к источнику валом валит, неаккуратные богомолки кругом криницы столько воды поразливают, что без резинового сапога не подойдёшь. Но сейчас лето в середине, только купальские дни прошли. Летний день час мочит, минуту сохнет. Не могло такого со вчерашнего дня остаться, да и сухо было с вечера, уж это он помнит, подходил попить воды из горсти. Может, приходил кто с утра пораньше? Пётр оглянулся… – нет, не было никого. Лужайка перед источником недавно выкошена, и отава густо серебрилась росой, только след самого Петра темнел на этом фоне. Если кто приходил утром, он бы росу с отавы посбил. Откуда же вода у криницы?

Сразу вспомнился дурной сон, громкие смехи и плеск воды. Может и вправду ночью, пока роса не пала, приходила пьяная компания, с бесстыжими девицами, плескалась водой, а может, и гаже вытворяла что, а он проспал и не слышал.

Пётр набрал воды, но пить из горсти, как привык за последние месяцы, не стал. Понёс ведро в келью, кипятить.

Вода вскипела, но Пётр и чая пить не стал, как был голодный, собрал инструмент и отправился на работу.

Давешний старик говорил, что концы у брёвен надо бы просмолить, а то загниют во влажной земле. Вар развести горячей соляркой и мочальным квачем как следует промазать основания брёвен. Ничего такого у Петра не было, да и не хотелось у источника вонь разводить. А теперь и вовсе самая мысль о смолении стала противной. Пусть черти в аду смолой мажут, а тут, с божьей помощью, и так постоит.

Оказалось, что бревно стоймя стоять не желает. Оно заваливалось на сторону и норовило вывернуться из ямы. Пока его держишь двумя руками, так оно ровно стоит, а чуть отпустишь, чтобы взяться за лопату, так его и перекосило. Поневоле пожалеешь о предложенной дедом помощи. Пётр вздохнул и вновь принялся сражаться с непокорным бревном. Вспомнилось поучение, что слыхал в молодые годы: «С бревном не дерись, ты его сломаешь, ничего хорошего не будет, оно тебя сломает, тоже хорошего не будет».

Наконец, придумал, как быть. Натаскал к яме выкопанные камни, установил бревно ровно и ногой посбрасывал камни в яму, заклинив бревно. Потом засыпал вокруг землёй и, как следует, притоптал. Бревно встало хлипко, качалось если нажать посильнее, но не падало. Ничего, когда с другими брёвнами сцепится, будет прочно.

«Строишь дом на песке, – шепнул лукавый. – Будет ветр, и повалится», – но Пётр отмахнулся от несвоевременной мысли. Дьявол – ловкий богослов и любит цитировать Писание. Искусительные мысли слушать, так и вовсе ничего делать не надо: пусть тянется, как от века заведено.

Оказалось, что камней, которых было так много, пока вытаскивал их из ям, остро не хватает для того, чтобы эту же яму ими бутить. Пётр попробовал расколоть валун, который они со стариком выволокли наружу, но ничего, кроме мелкой крошки не получалось. Пошёл искать камни по округе, но тоже толка не добился. Вроде бы и камней много, но все не того калибра. Или глыбы, какие не то чтобы поднять, катить не можно, или сущая мелочь. А когда, отыскав пару подходящих камушков, вернулся к недостроенной купальне, увидал первых посетителей. Богомольцами их назвать было трудновато, именно посетители или экскурсанты, других слов нет. Двое парней и девица в шортиках и топике на голое тело.

Девица смотрела в купель, презрительно выпятив губу.

– Говорили вода чистая, а она вон какая мутная. И символ этот фаллический торчит.

Один из парней подошёл к столбу, качнул сильно накренив. Хорошо, хоть вовсе не выворотил. Ломать-то, оно не строить.

Пётр бросил принесённый камень, молча принялся поправлять попорченное. Парень отвернулся, словно он тут не при чём. Девица погремела кроссовкой по рифлёному железу, потом отошла, набросив на лицо скучающее выражение. Парни направились вслед за ней. Потусовались у криницы и, наконец, не попив воды и не вымыв физиономий, убрались с глаз долой.

И ради этих стараться…

Пётр вернулся в келейку и встал на молитву, смиряя прилив раздражения и гордыни. А столб так и остался стоять одиноко, в этот день Пётр уже за стройку не брался.

Келья досталась Петру от прошлого схимника. Избушка об одном оконце, что смотрело в сторону источника. Рядом – часовня – не часовня, а скорей шатровый навес, без пола и стен. Навес прикрывал пару новодельных икон, которые, тем не менее, святотатцы умудрялись чуть не ежегодно воровать. Пётр пробовал прибивать образа гвоздями, так их вместе с гвоздями уносили, выдрав фомкой с законного места. Вот и гадай, зачем такой образ похитителю нужен? Молиться перед ним нельзя, после того, как он такое надругательство претерпел. Не понимал этого Пётр, и любви к людям непонимание не добавляло.

В келье была мазаная печка, топчан для спанья, образа в углу (эти покамест никто не воровал) и стол, за которым Пётр трапезничал и там же читал евангелие. Топчан был покрыт тюфяком, набитым сеном. Сено ежегодно обновлялось, и первое время Петру было неудобно лежать, сильный запах сухой травы тревожил по ночам и будоражил фантазию.

Ночь спал плохо, неосознанно прислушиваясь к внешним шумам. И дождался-таки, проснувшись в то самое мгновение, когда звонкий хохот взбудоражил мирное течение ночи.

Поднялся, не зажигая света, приник к окошку.

Июльская ночь уже темна, но не настолько, чтобы ничего не разбирать окрест. Небо светлое, на каком лишь самые крупные звёзды обозначены, на фоне неба вырисовываются контуры деревьев, да и на земле всякая мелочь как бы видна, хотя и ускользает от внимательного взора. За эту обманность не любил Пётр летнюю ночь. Как мог, загораживался занавесками, палил перед образами лампаду, а на улицу старался не выходить и не смотреть. А то ведь иной раз такое помститься может, что хуже искусительного сна.

Но на этот раз, осознав себя, Пётр сразу поднялся и приник к оконцу, стараясь углядеть, что происходит возле источника. Не иначе вчерашние, девка и парни явились покуражиться над святым местом.

В смутной полутьме июльской ночи Пётр различил белую фигуру возле криницы.

Да что ж это такое! Ведь они, мерзавцы, вздумали прямо в роднике купаться, да ещё нагишом!..

Пётр одёрнул подрясник и, как был, босиком, поспешил к источнику, чтобы шугануть хулиганов, вздумавших устраивать ночной дебош. В минуту гнева он не подумал даже, что двое парней, не взирая на иноческий чин, могут отметелить его так, что придётся собирать вышибленные зубы по всей Ильинской поляне. Жалел только, что палки не взял, проучить нечестивцев аки Аарон жезлом железным.

Парней нигде не было видно, а голая девка сидела на краешке сруба и болтала ногами в ледяной воде.

– Ты что ж тут паскудство творишь? – возгласил Пётр, вздев руку гневным жестом, не то собираясь ударить, не то начавши проклинать негодницу.

Девка засмеялась громко и обидно, наклонилась над тёмной гладью и, зачерпнув полную пригоршню воды, плеснула в лицо Петру. И, не распрямившись, клубком скатилась в криницу.

Плеск – и тишина. Вода мгновенно успокоилась, уподобившись чёрному стеклу. Пётр шагнул вперёд, ухватился за край сруба, приготовившись, когда девка вынырнет, ухватить её за волосья, выволочь наружу и… А что – и?.. Была бы палка, перепаял бы по заднице, чтобы думала в следующий раз. А так, рукой её по голому, что ли?

Время шло, из тёмной глубины никто не выныривал. Хотя, какая там глубина? – метра нет, и захочешь не потонешь.

Пётр растерянно оглянулся. Что же делать? И ночь как назло, ничего толком не видать. Днём источник до самого дна проглядывается. Многие подолгу стоят и смотрят, как родник играет мелким песком. А сейчас – как заперло, без фонаря ничего не разглядишь.

Хотел поболтать в кринице ведром, но отчего-то забоялся, представилось вдруг, как высовываются из воды холодные руки, хватают, тянут на дно.

Перекрестился, бормоча молитву, – порысил к дому, живо сыскал фонарь, вернулся к источнику, принялся светить в воду.

Никого там не было, родник безучастно продолжал свою работу, перемывая упругими струями и без того чистый песок.

Вылезти успела, пока он фонарь искал? А потом куда делась? Тут и спрятаться-то негде.

Пётр заглянул за иву, зачем-то посветил наверх, словно ожидал найти девку среди перевитых лентами ветвей. Обошёл привезённые бревна и уложенное штабелем железо. Одинокий вкопанный столб торчал в небо, как гневно указующий палец.

Нет никого, и не было. Видение было, дьявольский искус. Видать встал Пётр нечистому поперёк глотки, и тот посылает своих приспешников, ища погибели упрямому отшельнику.

Остаток ночи Пётр провёл перед иконами. Молился в голос, а сам прислушивался: не зазвучит ли за стеной смех, при одном воспоминании о котором озноб пробегал вдоль спины. Но всё было тихо до той самой минуты, пока карканье проснувшихся ворон не возвестило приход утра.

Разбитый и невыспавшийся Пётр вышел к источнику. Подержал в руках лопату и прислонил к стенке своей хибары. Не было сил обустраивать место, где по ночам шабашит наваждение. Вместо этого подошёл к иве, попытался ободрать цветные ленточки. Давешний старик, конечно, послан нечистым, но тут он прав: ленты вяжут идолопоклонники, в освящённом месте никаких лент быть не должно. Распутать ничего не удалось, заплетённые косы проросли по весне свежими побегами, и всё скрутилось в единый жгут. Пётр сбегал в келью, принёс кухонный нож. Нож был тупой, гибкие ивовые веточки, переплетённые тряпкой, не поддавались. Пётр вздохнул, отнёс нож на место. Покаянно задумался: ведь не дело иноку ножищем размахивать, – и решил пойти в сельмаг, и, потратив сколько-то денег из пожертвований богомольцев, купить садовый секатор. Ветви у дерева отрастут новые, а те, что в языческой скверне повинны, следует отсечь и выбросить. А ещё лучше – сжечь.

Пока убирал мусор, что успел накрошить своим ножиком, у источника появились первые посетители. Две старушки из соседнего села, в платочках, в длинных юбках, как и прилично ходить женщинам. Покрестились на иконы, начали набирать воду.

Пётр хотел подойти, предупредить, что опоганилась вода, девка бесстыжая в родник влезла и купалась там как есть голышом, но не решился. Может и не было девки, а был только морок искусительный. Да и старухи – с виду правильные, а на Ивана Купала, поди, тоже иву лентами повивали.

Покривился и ушёл в келью, чтобы не благословлять старух, в благочестии которых больше не был уверен.

Так полдня и прыгал туда-сюда. Только начнёшь каким ни есть делом заниматься, люди идут. Одни просто за водой, другие в купель окунаться. А Пётр от них бежать. Особенно, если среди паломников оказывалась женщина помоложе. В каждой из них мерещилась ночная искусительница. Чудилось, сейчас паломница скинет платье и сиганёт прямиком в родник.

Воды из родника Петр не зачёрпывал, не мог преодолеть брезгливость. Ту, что оставалась в ведре, правда, не вылил, но прокипятил в старом от прежнего монаха оставшимся чайнике. А так пить не мог, тошнотно было.

За полдень отправился в деревню и купил-таки секатор в хозяйственном отделе. Хотел ещё купить бутылку воды, но постеснялся. Все знают, что он при роднике живёт, и вдруг воду покупает… разговоры пойдут, сплетни. Нехорошо это.

С трудом дождался, когда схлынет народ, идущий к чудотворному источнику, вооружился секатором, принялся обрезать ивовые косы. Дело подвигалось туго, но всё лучше, чем ножиком. Вот только руки скоро устали, непривычно было подолгу держать их над головой. Всё же, кое-как обкорнал суеверные поганства, собрал срезанное в охапку и отнёс за дом, где была выкопана яма для мусора. От самого Петра грязи, почитай, что и не было, а богомольцы и просто случайные люди оставляли после себя довольно всякого сора. Пётр поляну каждый день убирал и стаскивал мусор в яму. Полагалось, как яма наполнится до половины, её засыпать, а рядом выкопать новую. До половины было ещё порядочно, но Пётр решил взяться за эту работу завтра же с утра.

Уходя в дом оглянулся на одинокий столб. За день и не притронулся к стройке. И старичок не появлялся, разве что, когда Пётр за секатором в магазин бегал. Хотя, тогда бы Пётр его по дороге встретил. Не было старика. Явился, смутил душу разговорами и пропал. Истинно, дьявольский посланец.

Ночью проснулся как от толчка. Тихо было, но знал наверное, что возле источника кто-то есть. И не просто кто-то, а вчерашнее видение. Как её… родница! Чёртов старичок ужом вертелся, доказывая, что родница это не русалка, а что-то наподобие греческих нимф. Может, он и прав, но для христианина тут разницы нет – что родница, что русалка – одно бесовское порождение, и гнать их надо крестом и молитвой.

Спешно поднялся, схватил фонарь, потом заметался… Что ещё брать? Образ Спаса непременно надо взять, но и палку тоже надо. От чёрта крестом, от буяна пестом. А руки всего две… Бросил фонарь – и без света обойдёмся! – правой рукой ухватил дубинку, левой принял икону и во всеоружии пошёл навстречу неизвестности.

На этот раз в роднике никто не бултыхался, но Пётр знал, что предчувствие не обмануло его, и зорко оглядывался по сторонам, выискивая, куда забилась проклятая бесовка. Жаль, фонарь не удалось захватить, ну да ничего, не уйдёт, тварюга! И он нашёл её, быстро и безошибочно, должно потому, что с самого начала знал, где следует искать. Родница сидела на иве, на самых нижних, толстых ветвях и, склонив голову к плечу, гладила остатки скушенных секатором стеблей. Лицо печально и серьёзно, ни следа вчерашнего смеха не было заметно на скорбных губах.

– Вот ты где! – угрожающе пропел Пётр, вздев обе руки разом.

– Ты зачем иву попортил? – спросила родница. – Ей же больно. И ленточки мои выкинул…

Вот уж в беседу вступать с бесовской тварью Пётр не собирался!

– Изыди! – потребовал он громко.

– Ну куда я изыду? – спросила родница, ничуть не испуганная видом иконы. – Я тут живу, это мой дом, мне отсюда уходить некуда. Я уйду, и ручей уйдёт, одна грязь останется. Я тут три тысячи лет людей пою, и никто меня прежде не гнал. И ленточек моих никто не трогал. Один ты такой… непреклонный.

– Сгинь, вражья сила! Пропади! Ступай в преисподнюю!

Пётр замахнулся вырезанной накануне палкой, но та впустую стукнула по ветке; за мгновение до удара родница спрыгнула на землю и стояла теперь совсем рядом, дразня взор безумно молодым, обнажённым телом.

– Какой ты смешной! Ты уж что-нибудь одно выбери: или палку брось, или икону выкини!

Пётр зарычал гневно, уже без слов и, отшвырнув разом и дубинку, и святой образ, ринулся на родницу, целя скрюченными пальцами в тонкое горло. Он ожидал, что почувствует под рукой мокрое, холодное и склизкое, наподобие лягушачьего брюха, но тело родницы неожиданно оказалось тёплым и живым до помрачения. Толчок сбил родницу с ног, Пётр рухнул следом и, ничего уже не соображая, вместо того, чтобы сжать пальцы на девичьем горле, принялся стаскивать с себя мешающую одежду.

* * *

Июльские ночи не слишком темны, но кому глазеть вдалеке от человеческого жилья, куда только днём приходят люди за святой водой?

Белая фигурка поднялась с земли, склонилась над второй, чёрной, горбом выпирающей из земли. Погладила тонкой рукой, как до этого гладила искалеченные ивовые ветви.

– Вот оно, как вышло. Ты не сердись, Петечка, но так тебе, наверно, лучше будет. Ты же сильный, настоящий мужчина, имя у тебя тоже подходящее, а в монахах ты бы пропал. Нрав у тебя тяжёлый, да и сам ты не лёгок… – тихий смешок прервал речь, – так у меня тебе самое место. Полежишь тут годик-другой, я с души тебе чёрноту посмою, тогда ты сам поймёшь, что всё правильно вышло. А что ленточки срезал, это не беда, добрые люди новых навяжут. И дедушку моего, старый камень, расколол. Но это тоже не беда, ему давно пришла пора песком рассыпаться. Зато у меня теперь ты есть… Ты ведь на меня не в обиде? Камнем быть, конечно скучно, а в избушке твоей много веселья было? Зато я тебе дочку рожу, красавицу. Время придёт, пробьётся дочурка на свет маленьким родничком, зажурчит земле и людям на радость. Слушай, давай назовём дочку Реченькой?