Родные, любимые

РОДНЫЕ, ЛЮБИМЫЕ

На лестничной площадке — знакомый, слышный даже из самого дальнего угла квартиры топот. Я улыбнулся. Пять. Четыре. Три. Два… Вибрирующая волна мощного удара разошлась по стенам, докатилась и до меня, сидящего в том самом дальнем углу, в кабинете. Сколько раз повторяли: «Виталик, не надо, не делай так! Сломаешь дверь — как мы в дом попадем или как потом закроем»? Пустое… Не наказывать же ребенка за то, что он ребенок. Я поднялся с кресла, прошел на кухню. Включил чайник. Хлопнула дверь. Обесшумленную на два дня квартиру залило звуками.

— Папа, папа! — Стоило мне шагнуть в коридор, как шестилетний Виталик попытался, разогнавшись, боднуть меня в бедро. — Папа, папа, папа!

В последний момент я перехватил сына. Поднял, перевернул вниз головой и под сопровождение его излишне воодушевленно призывающих к пощаде визгов спросил Ирину:

— Снова варенье банками лопал?

— Ты же знаешь Веру… — Жена устало улыбнулась. — Смородиновое варенье, клубничное, крыжовник. Покупной торт. Конфеты. Любимый племянник…

— А спать сегодня любимого племянника она будет укладывать? ­— Я опустил Виталика на пол, и он тут же заскакал вокруг меня: еще, еще, еще! — Как Вера, держится?

Проходя мимо, Ира коснулась губами моих щек. В ванной потекла вода.

— Виталя, бегом руки мыть! Да всё так же, знаешь… Грустит, перебирает вещи, съезжать не хочет. Тебе привет. Кстати, сможешь на следующих выходных с нами поехать? Она хочет дорожки переложить…

Этой зимой жена потеряла родителей. Февральским утром Тамара Васильевна, проснувшись раньше мужа и живущей с ними старшей дочери Веры, вышла на улицу, достала из сарая лопату и принялась расчищать дорожки от снега. В этом не было ничего необычного. Они жили в загородном доме, так у них было заведено: первый проснувшийся начинал заниматься делами. Рядом с лопатой ее и нашли. Я знал Тамару Васильевну заботливой внимательной хозяйкой, возможно, чересчур властной. Склонной к контролю и не верящей, что без ее участия любое дело может быть сделано правильно. Этакий матриарх семейства. По сравнению с ней всегда добродушный, часто поддатый, переполненный историями на любой случай жизни Валентин Петрович казался беззаботным и даже бестолковым. Хотя сестры рассказывают, что на самом деле все иначе — это отец построил дом, это отец обеспечил себе и матери сытую старость, это отец, когда в студенчестве Вера попала в плохую историю, поехал через пол-области к ней, разобрался и привез дочь домой. Но такого Валентина Петровича я не знал. Я знал другого, всегда радушно встречающего меня очередной чаще всего неприличной, но по-своему поучительной притчей и бутылочкой домашней настойки — своей или подаренной кем-то из соседей. Валентин Петрович, по крайней мере, на старости лет стал подкаблучником, давно смирившимся с главенствующим положением жены, возможно даже, добровольно уступившим ей это положение. Они прожили вместе пятьдесят семь лет. Обнаружив жену среди сугробов во дворе, Валентин Петрович охнул, вернулся в дом, не раздеваясь лег и больше не вставал. Хоронили их вместе.

— Как твои дела? Успел подготовиться? — Ирина вышла из ванной. Вера осталась жить в родительском доме, мы старались поддержать ее. Ездили почти каждые выходные в гости, помогали по хозяйству… Она благодарно принимала нашу помощь и продолжала тосковать. Так продолжалось уже около полугода, и последнее время у меня часто оставались незавершенные рабочие дела на выходные. На этих, например, я оттачивал презентацию проекта, который, если я не облажаюсь перед директором и советом, поможет моему отделу получить внеочередную премию. И поможет нашему производству игрушек увеличить продуктивность и сократить уровень отходов.

— В общем, да. Думаю, должно зайти. Романенко меня любит, вторичное производство сейчас в моде… — Я помог сыну вытереться. На кухне, задрожав, щелкнул чайник. — Будешь кофе?

— Лучше чаю. Мятного… ­— Жена устало потянулась. — А я пока переоденусь…

— Какао! Какао! Какао! — Виталик, в привычной манере объявив о своих предпочтениях, тоже ускакал переодеваться.

Мой отдел занимается шаблонными резиновыми игрушками. Покупаем листы резины у одних китайцев, краску у других и на купленных у третьих китайцев матрицах печатаем ёжиков, крокодилов и змей. Обрезки и брак утилизируем. Остатки краски сливаем. Мы хотим убедить Романенко изменить китайцам с немцами: у немцев мы подсмотрели перерабатывающую машину, которая позволит собирать отходы нашего отдела, других отделов и даже, при желании, старые игрушки у потребителей, чтобы пускать их на новый круг. Все обрезки, все остатки, весь брак получат право на вторую жизнь.

Себе я заварил кофе.

— Ну как? — Одетая в незнакомое мне коричневое платье из плотной ткани Ира зашла на кухню. Покрутилась.

— По-моему, слишком теплое для лета… — Я пощупал ткань. — Вы еще в магазин заезжали? Неудивительно, что ты такая уставшая…

— Вера сшила. Говорит, руки занять… — С криком: «Папа, смотри, у меня тоже есть! Смотри, папа!» в кухню влетел Виталик. Можно сказать, он успел переодеться. Один носок, футболка не на теле, а в руках, но ножки — в симпатичных коричневых шортиках. Жена, улыбаясь, помогла сыну справиться с футболкой. — Мне, Виталику. Твой подарок обещает к концу недели закончить…

— Да уж… — только и сказал я. Ира, услышав мой скепсис, уточнила:

— Но ты же с нами поедешь в следующий раз? Надо помочь… К тому же, правда, давно уже не был, неудобно…

Я помыл привезенные от Веры ягоды, пересыпал их в вазочку, и мы все втроем перешли в гостиную. В начале недели мы обещали Виталику выделить время на игру в приставку, при условии, что он не набедокурит до выходных. Если не считать разбитой кружки и пары ссадин, свою часть уговора ребенок выполнил, и, как бы плохо не сочетались видеоигры с сахарным перевозбуждением, честно заслужил награду. Устроившись на ковре, мы с сыном запустили футбол, а Ира с чашкой чая угнездилась в кресле. Поначалу шутливо комментировала наш матч, но вскоре замолкла. Я обернулся — обессилевшая после полутора суток за городом жена спала, уронив голову на грудь. Волосы падали на лицо. Остановил игру, поправил ей волосы, подложил под голову подушку. Собрался набросить плед, но оказалось, что новое платье действительно теплое — кожа жены увлажнилась потом. Для уюта все-таки достал из комода свежую прохладную простыню, укрыл жену ею.

— Я чуть-чуть… — пробормотала сквозь сон Ирина. — Еще чуть-чуть, и встану, всё сделаю…

Поцеловал ее в горячую щеку, вернулся к сыну.

Виталик тоже утомился. Уже к концу первой игры стал безостановочно ерзать и пискляво жаловаться, что игроки его не слушаются. Но остановиться, конечно, не захотел, затребовал продолжения. Худо-бедно сыграл следующий матч, а на третьем прямо посередине собственной атаки заснул. Горе-футболист, мой маленький видеогеймер. Я аккуратно перенес сына в его комнату. Уложив на кровать, стащил с ноги единственный носок, осторожно, стараясь не потревожить, снял майку. Когда начал стягивать шортики, Виталик задергался, захныкал. Приснилось что-то. Проверил резинку — не слишком тугая, оставил так. Накрыл сына одеялом, улыбаясь, проследил, как нервно дрожащее несколько секунд назад лицо застывает в блаженной маске сна. В дверях обернулся еще раз. Свет от фонарей неровно падал на кровать, покрывая и лицо сына, и одеяло неприятным мельтешением желтых и серых пятен, превращая красные щеки в землистые. Я вернулся в комнату, задернул шторы.

— Зубы почистили? — Ира делала вид, что проснулась, при этом оставалась в кресле, еще плотнее сворачиваясь в клубок.

— Какое там… Прямо на полу вырубился… Вы там, девушки, парня дрова рубить не заставляли, часом?

— С Верой? Она ножи, когда мы приезжаем, в самые верхние ящики прячет, чтобы маленький случайно не порезался… — Жена протяжно зевнула. — Устал просто… На воздухе… Слушай, подай мне плед, пожалуйста, а то зябко как-то…

— Может, в кроватку? Ты тоже не выглядишь слишком бодрой. Или, хочешь, ужин погрею?

— Не, не хочу есть… — Ира, кутаясь в простыню, вылезла из кресла. — Знаешь, ты прав, пойду в спальню читать. Все-таки, как на свежем воздухе устаешь!..

Проходя мимо меня, остановилась. Обняла. Просвечивая сквозь полупрозрачную простыню, платье создавало неожиданный эффект. Казалось, что я обнимаюсь с темным оплывающем на свету пятном. Очень горячим пятном.

— Давай я тебе молока с мёдом погрею? Вы там, на свежем воздухе, не только устали, мне кажется, а еще и простудились…

От молока Ирина упрямо отказалась. Заварил ей еще мяты, принес в спальню, а сам ушел в кабинет. Я не провел предыдущие тридцать часов на природе, мне в ранний вечер спать еще не хотелось. Вернулся к презентации. Затраты на покупку оборудования и его перенастройку мы должны отбить уже к началу следующего года, а значительное сокращение отходов, к тому же… Ожившая было квартира вновь застыла в тишине, лишь изредка нарушаемой неразборчивыми вскриками из комнаты Виталика. Искаженный сном и пространством голос сына казался хриплым и грубым. Возможно, ему снилось, что он строгий футбольный тренер.

«У Витали тридцать восемь плюс. Я тоже не очень. Возьми, как поедешь, что-то жаропонижающее. Люблю». Сообщение от жены настигло меня на совещании у Романенко, уже в самом конце, после и презентации, и обсуждения. Демократичный наш шеф не принуждал оставлять всю личную жизнь за воротами завода, требовал только, чтобы она не мешала. Я прочитал сообщение.

— Что-то серьезное, Андрей? Ты в лице переменился…

— Жена с сыном на выходные к свояченице ездили, Борис Георгиевич, и, похоже, простыли. Ничего страшного, но…

— Но неприятно, когда семья болеет, конечно. Нет ничего дороже семьи. Сам до сих пор просыпаюсь всякий раз, как моя Людмила во сне кашляет… — Шеф грузно поднялся, демонстрируя мне и всем остальным, что совещание официально завершено. — Ладно, орлы, всем спасибо. Андрей, передай своим от меня благодарность — за инициативу и проделанную работу. Будем над вашим проектом думать.

По дороге домой я завернул в супермаркет. Набрал каких-то таблеток, порошков. Хотел взять какой-нибудь тортик, побаловать «умирающих», но, вспомнив вчерашнее «Папа! Папа!» в исполнении Виталика, обошелся булочками с корицей. Их сын тоже любит. А Ирине взял коробку конфет и бутылку красного вина. Теперь главное — пронести конфеты контрабандой мимо сына. Он последний год полюбил, стоит мне зайти в дом, первым делом лезть в сумки. Взрослеет, инспектор.

Однако, вопреки обыкновению, Виталик меня не встречал. Вообще, в квартире было на удивление тихо, словно и не вернулись мои вчера вечером, остались гостить у Веры. И как-то необычно. Странно. Только разувшись, ощутив ногами влажную прохладу ковра, я понял. Порядок. Обычно к моему возвращению коридор завален солдатиками, машинками, резиновыми и плюшевыми зверятами, разного размера мячиками, майками и носками сына. Сейчас коридор был в таком же состоянии, что и утром. Пожалуй, учитывая, что влага ощущалась ногами всё отчетливее, даже чище.

— Ир, ты что, с температурой, влажную уборку устроила?

— Ну а что? — Жена протянула мне тапки. — Я приболела, и нам теперь в хлеву жить? Между прочим, мог бы и сам на выходных пропылесосить…

— Я пылесосил. — Переобуваясь, я пытался понять, в какой момент Ира появилась в коридоре. При выключенном свете ее платье сливалось с серыми в крапинку обоями.

— Моющим? — Может, она с самого моего прихода с тапками стояла, а я не заметил? Конечно, пылесосил я обычно, насухо, как всегда. Подаренным родителями жены на новоселье моющим пылесосом со множеством фильтров, съемными баками и книжкой с указаниями, какие шампуни и в каких пропорциях подходят для разных режимов, мы не пользовались с тех пор, как Виталик приучился к горшку. Ира укоризненно покачала головой. — Вот-вот.

— И всё равно лучше бы меня дождалась и заставила, чем самой в таком состоянии корячиться. — Я обнял раздраженную недомоганием жену, и почти сразу же она ответила на объятья.

— Да ладно… Просто не хотелось чувствовать себя больной… Извини…

— Да ладно… — эхом повторил за ней я. Ира, вообще-то, не из тех, кто ворчит по любому поводу и ко всем придирается. Но болеть и вообще чувствовать себя немощной не любит, это да. На девятом месяце беременности залезала на стул занавески для стирки с окон снимать. Еле согнал тогда. — Как Виталик?

— Тихий. Из комнаты не выходит почти. Лопает фрукты, рисует. Я его молоком с медом пою.

Я прошел в детскую.

— Привет, умирающий лебедь! Хочешь булочку?

— Привет, папа!.. — Объятия сына были под стать голосу — вялыми, но булочку он взял и сразу же в нее вгрызся. — Спасибо!

По ощущениям, у Виталика было не тридцать восемь, а все сорок. Когда он, сосредоточившись на лакомстве, отстранился, воздух в комнате показался холодным. Даже под загаром было видно, что сын болезненно бледный, и только под левой щекой ярко сияло пятно — то ли от фруктов, то ли от фломастеров. Я подобрал с кровати один из рисунков.

— Это что?

— Это… — начал Виталик и тут же закашлялся. Я сам виноват — нечего было спрашивать, пока ребенок ест. Знаю же, что полный рот ему не помеха. — Не знаю. Никто. То есть, кто-то, но как бы никто. Почти. И он грустный.

Я внимательно всмотрелся в лист бумаги, честно стараясь понять композицию. Но, как всегда, видел только пятна — в этот раз серые, черные и синие. Группа серых и черных пятен в центре рисунка казалась отдаленно антропоморфной. Наверное, оно.

— А почему?

— Что?

— Почему он грустный?

— Не знаю… — весело ответил Виталик и вытер руки прямо об шорты. — А можно еще?

На кухне Ира, отвернувшись к плите, готовила ужин. Сев за стол, я наблюдал за ее движениями. В юности она занималась в театральной школе-студии и до рождения Виталика даже выступала в местном театре. Но сейчас по резким дерганным движениям в ней сложно было даже заподозрить актрису.

— Ир, приляг, я закончу.

— Уж как-нибудь мужа накормлю. — Она резко повернулась ко мне. Я вскочил.

— Это что?! — Ее лицо набухло россыпью мелких волдырей. Жена непонимающе провела ладонью по щеке.

— Пар. Я вообще-то над плитой стою…

Я осторожно коснулся ее лица. Действительно, пар. Надо же.

— Хочешь вина? Я твоего любимого взял…

Пока я разливал вино, Ира обтерла лицо полотенцем. Мне показалось, что ее руки дрожат. Я протянул ей бокал.

— Люблю тебя!

Ира поморщилась.

— Что-то кисло… Как твой день? Как презентация?

К Вере я поехал один. За неделю состояние жены и сына пусть не ухудшилось, но и лучше не стало. Держался жар. Ирина раздражалась без повода, Виталик рисовал целыми днями, а если не рисовал — аккуратно перекладывал игрушки по шкафчикам, с неподдельным трагизмом объясняя: «Чего-то хочется… Чего-то душа требует…» Хотя с четырех лет Виталик спал по ночам беспробудно, сейчас он просыпался не меньше трех раз за ночь, жаловался на бессонницу, холод, или просто отчужденно плакал, не узнавая нас. Не то чтобы меня это пугало — избалованные крепким здоровьем сына, к редким болезням мы относились как к досадным незначительным мелочам, — но за неделю импровизированного госпиталя на дому я устал не меньше пациентов. Продолжать в том же духе не хотелось. Договорились, что пока я гощу у свояченицы, домашние сходят в поликлинику. Может, им что-нибудь выпишут.

Вера встретила меня как всегда радушно. С легким удивлением я почувствовал, что и сам соскучился по ней. Я всегда тепло относился к этой доброй, приветливой и, по-видимому, не слишком счастливой женщине. Мне было жаль, что так резко и безапелляционно в чем-то по молодости набедокурившую Веру родители выдернули из ее жизни, запечатав в своей. Сначала в своей просторной квартире, потом в этом роскошном, но все-таки их, родительском, доме. Как в склепе. Мне казалось неправильным, что Тамара Васильевна и Валентин Петрович навсегда огородили дочь от ее ошибок, ее радостей, ее решений. Хотя сама она, кажется, никогда и не жаловалась. Помогала родителям по хозяйству, ходила с младшей сестрой и ее друзьями в кино и театр, посещала концерты. Однажды летала вместе с нами в Турцию, чтобы, как мы неловко объясняли родителям и друг другу, помочь с Виталиком. Иногда записывалась на какие-то курсы, несколько раз пробовала выходить на работу, но нигде долго не задерживалась — непривычная к чужим людям, не могла вписаться в коллектив. Родители ее за это не упрекали и, как мне казалось, не особо-то и одобряли попытки трудоустройства старшей дочери. Хотя и не препятствовали. Однажды при нас Вера объявила, что устраивается на курсы шиться, так Валентин Петрович только философски пожал плечами: «Ну, коли душа требует, то почему бы и нет. Глядишь, погребальные рубахи нам с матерью сошьешь, срок-то подходит». Это было года три назад. Конечно, обошлось без погребальных рубах, хоронили тестя с тещей как полагается: официальный темный костюм у Валентина Петровича, строгое синее платье у Тамара Васильевны. Насколько я знаю тещу, думаю, оба наряда были подобраны и готовы заранее, возможно висели в шкафу уже тогда, во время того разговора. Но простые рубашки Вера шила — и отцу, и мне, как и прочую одежду другим родственникам. А еще вязала, неплохо рисовала, лепила на гончарном станке какую-то посуду и играла на пианино. Всё — внутри этого дома. Крепко сбитого, основательно построенного, большого и теперь, несмотря на все старания единственной обитательницы, безнадежно опустевшего. Мертвого. Мрачного.

Именно поэтому я никак не мог понять Веру теперь. Да, смерть близких — это всегда больно. Тяжело, особенно когда ты прожил вместе с ними всю жизнь. На их обеспечении, под их опекой… Понятно, тяжело. Но тогда тем более — какой смысл оставаться одной в доме, где всё пропитано духом ушедших людей, где каждая вещь несет на себе их отпечаток, каждый угол напоминает о них? Мне казалось, Вера искусственно и неразумно продлевает скорбь вместо того, чтобы отпустить ушедших и наконец-то начать жить своей жизнью. Я перестал ездить к ней, потому что устал ее жалеть.

— Здравствуй, Андрюша, спасибо, что приехал… — Она встречала меня у калитки. Привычно потянулась вверх, поцеловала в щеку. Дыхание ее, как у многих деревенских жителей, пахло сырой травой и чем-то сладким. — Как там Ириша и маленький?

Она посторонилась, пропуская меня за ограду. Шагнув во двор, я споткнулся об расшатавшуюся плиту и чудом, практически ухватившись за сопротивляющийся воздух, удержал равновесие.

— Да уж, точно пора дорожки перекладывать… Болеют, завтра к врачу пойдут… Ты-то сама как себя чувствуешь?

— А что я, я привычная… Кушать будешь? Я как раз, как чувствовала, что ты скоро будешь, по грядкам прошлась.

Свояченица заперла за мной калитку и посеменила в дом. «Как чувствовала». До ее дома от нас чуть больше часа при вечернем движении. Я позвонил Вере, уходя с работы, сказал, что заеду домой, переоденусь и сразу к ней — чтобы не ехать в субботу, когда в потоке дачников, пляжников и ранних грибников придется просидеть за рулем раза в два дольше. Лучше уж с пятницы. Приехать еще засветло, часик поработать, сходить, раз уж приехал, в баню — и спать. Без каждые три часа сомнамбулически бьющегося в двери родительской спальни Виталика… Надо перед сном написать Ире, чтобы не закрывалась, — она-то как раз всю эту неделю спит болезненно крепко, может и не услышать через порог…

Вера, добравшись до дома, зажгла уличный фонарь, и только тогда я понял, что уже стемнело.

— А выходил из машины — светло было. Как резко… — Ориентируясь на зажженный свет, я добрался до дома. Вера вежливо улыбнулась:

— Конец июля, всегда так… Ты же последний раз вечером когда приезжал? В мае, поди?

Я смущенно кивнул, готовясь неловко оправдываться. Давно, на самом деле давно здесь не был. Но оправдываться не пришлось, Вера благородно сменила тему.

— Баню ведь будем топить? Хоть попарюсь с тобой по-человечески… А то для себя одной неохота возиться, а Ирише, сам знаешь, шестьдесят градусов — уже жарко…

Всё так. Она хороший человек, Вера. Добрая и отзывчивая. Легкая. Ужасно неприкаянная только. Несамостоятельная, хотя, если подумать, то странно так говорить о человеке, уже полгода на себе дом с хозяйством держащем. Опять же, по словам Иры, Вера ее чуть ли не больше мамы воспитывала, а жену какой-какой, но несамостоятельной назвать нельзя. Так что и с самостоятельностью у Веры, наверное, всё могло бы получаться. Просто… От одиночества это всё. Добрый, светлый человечек, которому просто не повезло найти своих людей вне родни.

— Ты извини, что я редко бываю…

— Да ладно… — Чтобы не наедаться перед парилкой, мы легко перекусили салатом и теперь, ожидая температуры, пили холодное легкое пиво. — Ириша говорит, у тебя работы много, я понимаю… Что у тебя самого вообще нового?

— Работа. Раскручиваем шефа на новое оборудование, вот и все новости, — я усмехнулся. Потрескивали дрова — единственный звук, нарушающий накатившую на участок тишину. Я только сейчас по-настоящему почувствовал, как все-таки устал за неделю. Говорить не хотелось. Ни о работе, ни вообще. Но Вера заинтересовано ждала. — Мы у одной немецкой фирмы нашли практически идеально нам подходящую систему переработки. Если ее поставить, то всё — можем экспериментировать, не жалея материалов, можем уже выпущенные убыточные линии пустить на популярное производство, можем из неугодного и неудачного творить что хотим. Но, естественно, аппаратура денег стоит. Шеф пока думает. Говорит, нужно найти, как перераспределить ресурсы, свободных денег у компании нет. Ждем…

— Понятное дело… — Вера медленно кивнула. — Чтобы из чего-то готового что-то другое сделать, всегда дополнительные силы нужны. Чем-то приходится жертвовать. Но, мне кажется, на нужное дело…

Свояченица замолчала. Покрутила в руках бокал, глядя на меня, и решительно кивнула.

— Мне кажется, тут нечего думать!

Ее поддержка мне искренне польстила.

— Спасибо! Мне тоже кажется, что тут нечего тянуть… — Я поднялся и нашел взглядом за стеклянной дверью термометр. — Ну что, можно идти…

Постелила мне Вера в гостевой на втором этаже. Когда-то тут была комната Ирины и, естественно, сюда же заселяли нас, когда Ирина уже не жила здесь, а только иногда гостила. Тут еще сохранились ее подростковые книги, какие-то школьные тетради, пара плакатов на стенах. Уже готовый ко сну, я подхватил случайную книгу, раскрыл на середине. Какие-то рассказы. Протопленный воздух, сохранившееся в теле тепло бани, пропитавший дом сладковатый, неуловимо что-то напоминающий запах, ветер за окном… Я заснул.

Проснулся я бодрым, отдохнувшим за всю неделю. Спал, по ощущениям, часов десять, не меньше, но в комнате было по-прежнему темно, в лицо мне светила луна. Попытался нашарить телефон, но не хватило длины руки.

— Хорошо, что ты приехал, Андрюша. Спасибо тебе. — Луна покачнулась, и оказалось, что это старый, еще советских времен ночной светильник-колобок.

— Тамара Васильевна, как он у вас сохранился? — Во мне проснулся профессиональный интерес. Мы как-то хотели запустить похожую партию, сыграть на ностальгических чувствах новых родителей, но не сумели раздобыть ни одного образца. Хотя чуть ли не у каждого из работников фабрики когда-то такой был, если не дома, то у бабушек. Как же так, я Виталину бабушку не спросил…

— Мы с Валей многое сберегли… — Теща повела светильником, и я почувствовал, как она присаживается ко мне на кровать. От нее пахло гнилью и плесенью, но это не раздражало. Свет «колобка» заставлял трупные пятна вокруг выразительных глаз играть причудливыми тенями. Смотрела она на меня с нежностью. — Для Веры. И Верушу тоже сберегли…

Я обиделся за жену.

— Почему же для Веры? А Ира? А Виталик, в конце концов, внук?

— Ирка — отрезанный ломоть, к тебе ушла, сама выбрала… — Не давая мне сказать, теща положила мне свободную руку на губы. Во рту появился приторный вяжущий привкус. Тамара Васильевна продолжала: — А за Верушу мы всегда в ответе… Были, будем…

Она провела рукой повыше и стала гладить меня по волосам. Навалилась сонливость.

— Спасибо, Андрюша, что приехал. Спасибо, что помогаешь…

Казалось, что под кожей ее пальцев что-то непрерывно движется, шевелится. Живет. Это было приятно. Как массаж, который мне однажды делали в Турции. Мы гуляли по городу вчетвером — Ира, Вера, я с маленьким Виталиком на руках — и попали в прицел зазывал какого-то салона. Девушки почему-то застеснялись, тогда я, чтобы подбодрить их, сказал, что тоже пойду. Меня побрили, постригли, повели на массаж головы. Кажется, я уснул.

Проснувшись, долгое время не решался выбраться из-под одеяла. За ночь тепло выветрилось, и в комнате стоял неожиданный для середины лета холод. Впрочем, это в городе стесненный камень хранит тепло, на природе-то всё по-другому. Кожа под пересушенными накануне волосами чесалась. Всё же зря я отказался от банной шапки. Чтобы почесать голову, нужно быловыпростать руку из-под одеяла, но не было никаких сил решиться на это. Нет, все-таки нужно вставать, без кружки горячего крепкого кофе я это утро просто не вынесу. Резким движением поднялся с кровати. Я решительный, я — молодец! Голова, оказывается, не только чесалась, но и болела. На подушке остались какие-то мелкие пятна. Похоже, раздавил во сне какую-то букашку.

— Как спалось? — Вера уже хлопотала на кухне. Чайник закипал. Я потер лоб.

— Зря форточку не открыл, после духоты — голова тяжелая. Хотя с форточкой бы вообще замерз… А в целом — ничего. Турция снилась.

— Турция… — Вера мечтательно улыбнулась, замерев. — Здорово тогда отдохнули, спасибо вам!

— Тебе спасибо… — Я смутился. Как бы то ни было, как бы ни подразумевалось всеми нами, что Вера досталась нам тогда в нагрузку, на самом деле она очень помогла. Виталику тогда недавно исполнилось два года, на солнце ему было жарко, в воде холодно… Без Веры мы бы не отдохнули. А она меня благодарит. — В общем, да, общими усилиями хорошо справились!

После завтрака я наконец-то принялся за работу. Нужно было вытащить из земли служившие дорожками плиты и камни, перевернуть их, снова выложить путь и утрамбовать. Считалось, что это помогает дорожкам не проседать, — так, во всяком случае, утверждала Тамара Васильевна. Она проводила, точнее, организовывала эту операцию не реже двух раз в год, и я иногда шутил, что единственная причина, по которой они так легко отдали за меня Ирину, — это возраст Валентина Петровича. Уже в те годы, когда я только начал бывать у них, глава семейства перекладывания плит сторонился и вообще явно тяготился физическим трудом. Говорил, наработался за свою жизнь.

К обеду я справился примерно с третью путей. Поставил лопату в сарай, между стопками ведер и садовыми ножницами Тамары Васильевны. На верхней полке что-то сверкнуло, достал, потянувшись, пепельницу Валентина Петровича. С окурками. Полгода прошло. Бедная женщина. За обедом я не выдержал.

— Вера, ну зачем ты себя здесь мучаешь? Для чего ты себя здесь закрыла? Ты же потому и продолжаешь грустить, что живешь как в музее их памяти… Переезжай в город, займись чем-то своим…

«Родители умерли, но это еще не значит, что и саму себя заживо хоронить надо…» Я еле удержался от последней фразы. Вера подняла на меня глаза. В глазах стояли слезы — как будто мне и не надо былодоговаривать, она и так услышала. Конечно, куда ей город, какое там — самой, отдельно… Она же сама по себе никогда не жила.

— Хочешь, поживи у нас для начала. Постелим в комнате с Виталиком, он твоей компании всегда рад. И Ире… — я в последний момент исправился: — компания будет.

Чуть не сказал: «Полегче будет…» Не хватало еще свояченицу в прислуги звать. Хотя, конечно, если Виталик будет и дальше бродить по ночам как лунатик, а Ира — выматываться, доказывая, что всё с ней в порядке, то с Верой действительно полегче будет. Если не Ире, то мне. Не такая плоха идея, и, опять же, самой свояченице точно на пользу пойдет. Поскольку Вера молчала, я уверенно повторил:

— Давай к нам. И мы будем рады, и ты обстановку сменишь. Хотя бы на время.

Вера молча собрала тарелки. Отнесла их в мойку. Встала за моей спиной. Положила руки мне на плечи.

— Спасибо, Андрюша, за предложение. Может, и правда… Я подумаю… Но тяжело… Родители…

По ее бормотанию было понятно, что больше об этом сейчас разговаривать не стоит. Я сказал, она услышала. Взрослый человек, авось, даст идее шанс, созреет до верного шага. Спросил, чтобы переменить тему:

— Слушай, всё никак не могу узнать, что за запах? Приправа? Ягоды сушеные? Травы?

После небольшой паузы Вера тихо ответила:

— Это мамины духи. Я, когда их вещи перебирала… Там почти полный флакон остался… Я в доме одна, их нет… А побрызгаю — и как будто рядом… — Судя по всхлипам из-за спины, Вера расплакалась. Я повернулся, чтобы поддержать свояченицу. Убирая руки, она провела ими по моей голове. От ее прикосновения потемнело в глазах. Скованный неожиданной слабостью, я не мог ни встать, ни вздохнуть, ни пошевелиться… Мне казалось, я готов был поклясться в этом, что от точки, где прошла ее рука, расползаются, ползут по всей коже гадкие насекомые. Я не мог их видеть, но отчетливо представлял, чувствовал миллионы покрывающих мое тело полупрозрачных склизких червячков. А потом всё прошло, Вера даже не успела заметить, что со мной что-то не так. Достала платок, промокнула глаза. Высморкалась. Виновато улыбнулась.

— Сейчас сама себя услышала — ну явно сдурела баба, с этими духами… Простите меня, родные… Спасибо, что возитесь со мной…

— Так. — Я, наконец-то поднялся, и, не допуская новой порции слез, обнял ее. Крепко обнял, на случай, если слабость вернется и мне самому нужна будет поддержка. — Запомни. Никто с тобой не возится. Ты — наша семья, мы всегда будем с тобой. И… Действительно, подумай над моим предложением.

После обеда с утра занимавшаяся делами по дому Вера присоединилась ко мне, и дело пошло быстрей. К тому же стало меньше припекать солнце — на раскаленную голубизну наконец-то набежали куцые облачка. Я всё думал о той слабости за столом. Солнечный удар, не иначе. Лопатой на самом солнцепеке размахивать, камни в июльскую жару ворочать — все-таки не пассивный отдых. Особенно с непривычки. Хорошо, что облака. И ветерок какой-никакой образовался.

Мы работали молча. Несколько раз я ощущал на себе короткие, то ли вопросительные, то ли напряженные взгляды Веры. Наконец, ближе к вечеру, она выдохнула:

— Наверное, ты все-таки прав…

— Чего? — В тот момент у меня в голове оставалась единственная мысль: конец близко! Одиннадцать плит! Десять…

— Может, мне и правда с вами лучше будет… Если я вам, конечно, не помешаю…

— Конечно, лучше! — Я увлеченно топтался по предпоследней плите. — Вот завтра вместе в город и вернемся!

Вечером мы снова пошли в баню. Я расспрашивал Веру, предлагал подумать, чем бы она все-таки хотела заниматься. Вера вздыхала и растерянно отводила глаза. В общем, понятно — человеку под сорок, поздновато для вопросов самоопределения. В конце концов я перестал давить: она и так на большой и страшный шаг решилась. Осмотрится, разберется. Поживет у нас, потом поселится где-нибудь в городе, дом продадим… Зря, конечно, получается целый день корячился, но зато еще пару заходов в баньку после трудового дня — и спать буду как младенец…

Как будто запеленали. Я лежал бездвижный и смотрел, как напротив меня теща ковыряет длинным перепачканным в земле ногтем в пустой глазнице. За ее спиной виднелась кладбищенская ограда. Я испугался. Понял, что лежу не на кровати, а на общем семейном надгробье Тамары Васильевны и Валентина Петровича. По позвоночнику пробежал холодок. Я изо всех сил пытался пошевелиться, но тщетно. От напряжения проснулся. Тамара Васильевна по-прежнему была рядом, в комнате, сидела у меня вногах, пудрилась, смотрясь в карманное зеркальце.

— Возраст, куда от него спрячешься… Сплошные морщины… Может, и хорошо, что кожа сходит, может, без нее в таком возрасте и лучше, как ты считаешь? — Она нагнулась ко мне, потянулась к моему лицу длинными и твердыми, почти лишенными мяса пальцами.

Дернувшись во сне, я проснулся. Левую скулу саднило — видимо, ворочаясь, оцарапался о раму кровати. Потрогал — мокро. Неужели до крови? Нащупал телефон на тумбочке, включил фронтальную камеру. Нет, не кровь. Что-то желтоватое. Сукровица, гной. Кожа лопается. Потерев щеку пальцем, я наблюдал на экране, как на месте оставшегося на подушке кусочка кожи на лице зияет темно-красное пятно. Бестолковая Веруша все-таки, только зря деньги на всю эту косметику потратила. Всё равно не держится, да и кто в гробу любоваться будет? Тамара! При мысли о жене заныло где-то в груди. Так, это уже было… Холодно. Душе чего-то хочется. Последний раз увидеть. Тамарка-Тамарка, что ж ты так глупо-то? Сердце… Кажись, снова умираю… Выручай, сынок!

Я проснулся. Светало. Часовая стрелка еще не добралась до шести. В пересохшем за ночь горле першило. Хорошо хоть голова в этот раз не болела. Я, помня о прошлой ночи, оставил все-таки окно открытым, зато попросил у Веры второе одеяло. Так что и не замерз, только, кажется, пару раз ночью просыпался от тяжести двух одеял. Хотя, может дело и не в одеялах, просто мышцы после нагрузки ноют. Ладно. Главное — выспался. Несмотря на рань, досыпать совершенно не тянуло.

Открыв дверь комнаты, с удивлением понял, что и Вера уже не спит. Где-то внизу скрипели доски, что-то стучало. Дом шевелился. Я пошел на звук. В главной комнате Вера потерянно ходила между тремя чемоданами.

— Сорок лет живу, а ничего своего нет… Или мамино, или мамой подарено… — Она устало мне улыбнулась. — С добрым утром! Ты чего так рано встал? Я разбудила?

— Да нет, просто… — Пока спускался, бодрости во мне удивительно поубавилось. Но не возвращаться же назад... Хотелось пить. — Я себе кофе сделаю. Ты будешь?

Через пару минут вернулся в комнату с порциями кофе и травяного чая. Вера, встречая меня, с карикатурной торжественностью встала. Протянула мне пару коричневых плотных носков.

— Дорогой, уважаемый Андрей, прими с благодарностью и от чистого сердца! Сто лет носи не сноси, меня помни!

Вера явно смущалась и, борясь со смущением, гримасничала. Я, едва не пролив напитки, засмеялся. В последний момент успел поставить кружки. Вера, улыбаясь, пояснила:

— У меня материала после Ириши и маленького совсем немного осталось. Мог шарф выйти, но зачем тебе летом шарф?..

— Спасибо. — Избавившись от кружек, я наконец-то принял подарок. Носки, как и всё остальное в доме, пахли духами Тамары Васильевны. Надо будет постирать — я понял, что за выходные устал от этого, в общем-то, приятного сладковатого запаха.

Через несколько часов мы собрались. Я погрузил в машину чемоданы свояченицы, а потом и саму Веру. Утром, за сборами и завтраком, она еще держалась, вскакивала, вспоминала, что обязательно надо взять то одно, то другое. Насколько я понял, два с половиной из трех чемоданов были набиты памятью. Если так, то Вера права — своих вещей у нее действительно немного, у Виталика личного больше наберется. Вслух комментировать это я, конечно, не стал, тем более и без моих замечаний ближе к отъезду Вера нервничала все сильнее. В машину я ее усаживал почти что силой. Упав в пассажирское кресло, она, мелко задрожав, заплакала.

— Вер, всё хорошо. Мы сюда еще вернемся. Но сейчас здесь ничего для тебя не осталось…

— Ничего… — покорно повторила Вера. — Только я… Одна…

Что тут сказать? Молча, надеюсь, достаточно сочувственно, я потрепал женщину по плечу и вывел машину на дорогу.

Дома мое дорогое семейство с воодушевлением встретило гостью.

— Веруша, дорогая, славная, как хорошо, что ты приехала, как я рада! — Голос Ирины послышался еще до того, как я открыл дверь. Караулила, что ли? — Давай, проходи скорей, сейчас чаю заварим, я уже блины жарю… Тонкие, как ты любишь... Андрюша, спасибо тебе большое, что ее привез, спасибо, что за ней поехал…

— Да, спасибо, Андрей, — Торжественно пробасив, Виталик надул щеки, но тут же прыснул и расхохотался собственной шутке. Мы когда-то решили продолжать звать друг друга по имени и при ребенке — и вот результат. Хорошо хоть не часто такая фамильярность от него звучит. Но сейчас можно. Вот, Вера тоже смеется, крепко обнимая племянника. Вера, впервые после того как мы выехали, выглядит спокойной. Даже счастливой. Еще бы, я ее понимаю.

Не надеясь ни на чье внимание, я дотянулся до макушки сына, поцеловал жену в щеку и отправился к машине за последним чемоданом. Ира больше не казалась болезненно горячей, хотя, конечно, что там при мимолетном касании поймешь. По телефону она рассказала, что в поликлинике особых результатов не добились. Простуда, сказал им врач, — в этом году она такая. Пейте больше жидкости. Когда я окончательно вернулся, в коридоре уже было пусто. Жизнь переместилась на кухню.

Я люблю возвращаться домой. Когда, переступив порог, закрываешь дверь — работа, родственники, друзья, люди, всё человечество остаются снаружи. А здесь моя семья! Мой дом. Мир, который мы с Ириной тщательно выстроили вдвоем. Я разулся, затащил чемоданы в комнату Виталика, сам со своим рюкзаком прошел в спальню. Что-то было не так. Опустил рюкзак на кровать, раскрыл его… Ногам мокро, Ира снова, второй раз за неделю, решила помыть ковры. Перевернул рюкзак, высыпал содержимое. Набор белья, бритва, зубная щетка, подзарядка для телефона, носки. Плотные, коричневые. Надеть, что ли? Всё равно надо менять, ноги промокли. Поднес к лицу, понюхал. Дома характерный запах казался не таким навязчивым. В квартире пахло влагой и мылом, этот запах заглушал все остальные. Решено, только сначала в душ.

Когда, помывшись и переодевшись, я зашел в гостиную, Вера ела блины. При этом капризно и, учитывая полный рот, невоспитанно повторяла:

— Я одна! Я одна! Я одна ваша дочка!

— Конечно, конечно, — Валентин Петрович терпеливо кивал, ждал, пока Тамара Васильевна обмажет следующий блин топленым маслом, скручивал и подавал его дочке. — Конечно, ты одна. Ты — одна дочка, а будет еще одна. Или еще один сынок, тогда тебе братик будет.

Вера, в детском платьице навырост,перестала жевать.

— Не хочу братика. Мальчишки злые.

— Да, Веруша, точно. Мальчишки злые, будет девочка, сестренка, хорошая, будете играть, будете дружить…

Удовлетворенно кивнув маме, Вера снова принялась за блины. Проглотила еще кусок.

— Но только я одна. Я любимая.

— Ты любимая… — по новой начал Валентин Петрович. Я никогда не видел его так терпеливо и сосредоточенно занимающимся семейными делами. На рыхлом сером лице у тестя отчетливо проступали иссиня-черные вены, под левым глазом темнело фиолетовое с красным отливом пятно. Вся его поза выражала заботу и полную вовлеченность в проблемы дочери. Тамара Васильевна перевела на меня взгляд своих густо обмазанных тенями глаз.

— А ты что будешь пить? Чай или кофе?

— Чай. — Я поборол искушение. Кофе после душа, конечно, — совершеннейшее блаженство, но перед работой, в последний вечер выходных, лучше поостеречься. Мне и душа хватило, даже не заметил, как в комнате оказался. Ирина, кивнув, прошла на кухню, я включил свет, задернул шторы и, стоя у окна, с улыбкой наблюдал, как старательно ухаживает за тетей Верой Виталик. Сын так тщательно намазывал ей блины вареньем, что даже не заметил, как посадил себе на лицо фиолетовое с красным отливом черничное пятно. Джентльмен растет. Конечно, я уверен, Ира успела объяснить ему, что тете Вере нужна наша забота, помощь и поддержка, но всё равно. Молодец, Виталик! Приятно смотреть. И Вера просто расцвела… Потом жена принесла мне чай и новую партию блинов для всех, и я присоединился к ужину.

Виталик заявил, что укладывать его будет тетя Вера, категорически отказавшись от нашей помощи. Вера, конечно, не спорила и, оставшись в гостиной, мы с женой слышали из деткой ее плавный,убаюкивающий голос. Потом он затих, но и к нам Вера не вернулась. Тоже устала. Переволновалась. Я сел за компьютер, Ира принялась за посуду. Кажется, ей было лучше, чем на неделе. Во всяком случае, выглядела она не такой измученной и не огрызалась по любому поводу. Виталик тоже казался здоровым. Решив, что прошло достаточно времени им с Верой улечься, пошел проверить сына. Лицо его во сне казалось сосредоточенным, нахмуренным. Правая рука свисала с кровати. Спящая рядом на гостевом матрасе Вера крепко держала его за руку. Вера во сне улыбалась. На полу между ними стоял, подсвечивая, старинный, еще советских времен ночник. Очередная, получается, память. Почему-то при виде ночника мне стало неспокойно. Я вышел из комнаты.

По дороге в кабинет я заметил, что Ирина разобралась с посудой и теперь замешивает фарш.

— На завтра? ­— удивился я.

— Да, подумала — приготовлю сейчас, утром останется только быстренько обжарить.

Я понял, чего мне не хватало весь вечер — возможности остаться с Ирой вдвоем, обсудить их с Виталиком поход к врачу, мою поездку к Вере. Поговорить. Побыть. Может быть, она втайне недовольна, что я, не посоветовавшись с ней, привез Веру? Но мы часто обсуждали такую возможность, еще до того, как я махнул рукой и отстранился от затяжного траура свояченицы. Я уверен, Ира была искренне рада сестре и, пожалуй, даже тому, что именно я решил настоять на ее приезде. Потому что это мне обычно не по себе от необходимости принимать гостей, тем более постояльцев, и не заметить, не оценить мою жертву она просто не могла. Однако, факт — вместо общения жена готовит еду на завтра. Наверное, впервые за всю нашу совместную жизнь.

— Тебе помочь?

Жена выразительно повела плечом. Я сделал еще одну попытку завести разговор.

— Что-то случилось?

Может быть, я не должен был их, больных, на два дня бросать? Но ведь Ира сама настояла. Да и вообще, обычно мы прекрасно договариваемся о бытовых делах.

— Просто не мешай. Тебе нечем заняться, что ли? — Ну вот, все-таки продолжается. Я расстроился. Хорошо хоть Ирина сразу же поняла, что переборщила. Повернулась. Подошла. — Всё хорошо, Андрюша, правда. Мы просто с Верой и маленьким хотим завтра в город пойти, вот, чтобы времени не тратить…

Спать я ложился один. После разговора с женой меня не покидало странное ощущение чего-то неправильного. То ли дискомфорта, то ли обиды. Какая-то непонятная, не сформированная до конца тревога. Надо завтра спросить Романенко о «колобках» — интересуют ли они всё еще нас? Светильник еще этот… В детских воспоминаниях — ласковый, успокаивающий источник света. На фотографиях в интернете — топорно выполненная игрушка из дешевого пластика. Но вот я увидел его в комнате — жуткая приплюснутая физиономия с выпученными глазами. Чем-то Валентина Петровича напоминает… Что за ерунда в голову лезет? Пытаясь избавиться от навязчивой картины светящейся и почему-то подмигивающей мне головы тестя, я открыл глаза. Шторы. Потолок. В углу — еле заметная в темноте паутинка. Вот интересно — всю неделю Ирина, как Тамара Васильевна перед праздниками, маниакально чистоту наводила, а прямо под носом, точнее, над носом, паутину оставила. Или это пыль? Да нет, спускается паучок, аккуратно, не торопясь, прямо на кровать. Надо бы его согнать, но слишком уютно лежу, не хочется шевелиться. К тому же бессмысленно. Всё равно за ним лезет второй, третий… Надо же, сколько их там, где же пряталась?.. Или они, как тараканы, по щелям от соседей прут? Нужно будет завтра проверить. Сейчас уже не стоит — поздно, сонно, да и не получится уже. Милые работящие паучки, спустившись, сразу же взялись за дело — и вот уже мои ноги по щиколотки стянуты паутиной. На удивление удобно. Тепло, как будто в чьих-то объятьях, и так же тесно. Но это приятная теснота, означающая, что я весь, по самые локти, кому-то нужен. Паутина полностью покрывает одеяло, обвивает горло, заползает в рот. В носу щекотно, но не чихнуть. Всё забито. Я задыхаюсь и не могу пошевелиться. Меня всё плотнее обматывают и, кажется, едят.

Едва смог дотянуться до будильника — так сильно во сне сжимала меня Ирина. Голова на моем плече, волосы разбросаны по моему лицу — то-то мне под утро пауки снились. Все-таки зря я себя вчера накручивал. Тоже соскучилась. Я аккуратно высвободился. Жена сладко причмокнула и, как насытившийся материнским молоком щенок, от меня отвалилась. Я прошел в ванную. Умылся. Поставил чайник, пока тот закипал — переоделся. Как там Виталик? Он тоже не привык к гостям, особенно ночующим в его комнате. Я зашел к ним. Вера склонилась над колыбелью, обе руки внутри, как будто опирается на что-то. Лица со спины не видно, только бантики на коротких косичках подергиваются.

— Мальчишки плохие! Мальчишки гадкие! — повторяет упрямый голос. — Хочу одна! Хочу одеяло маленькому поправить, он его всю ночь на меня сбрасывает…

Вера, повернувшись, улыбнулась мне.

— С добрым утром. А ты чего такой бледный, Андрюша? Плохо спал?..

— Да вроде нормально… Снилась ерунда… Дичь… — И, кажется, до сих пор не отпускает. Я потряс головой. — Я чайник поставил. Позавтракаешь со мной?

За кофе я рассказывал Вере, как год назад мы отчаянно искали эти светильники-колобки и ни одного не нашли. Хотя, оказывается, под носом были. «Колобок», естественно, оказался памятью из детства, сохранила его мама… Как я и предполагал. Потом Вера спросила, удобно ли мне в носках, и ее вопрос поставил меня в тупик. На работу я надеваю черные стандартные носки, стопка таких всегда лежит в ящике, беру не глядя. А сейчас, получается, Верина пара попалась. Не заметил. Вообще, мне было не до носков. Из головы всё никак не шел утренний бред. Такого со мной еще не было… Перед самым выходом я не выдержал.

— Вер, глупый вопрос, но… У вас с Ирой же больше братьев и сестер нет?

— Нет, — Вера удивленно покачала головой. — Только мы, ты же знаешь.

— И не было? — Спрашивая, я чувствовал себя одновременно идиотом и подлецом. Ужасно глупо такое спрашивать. Глупо и ужасно. Но несколько минут назад я видел, как пятилетняя девочка душила младенца в комнате, где не было никого кроме Веры. И моего сына. Вера задумалась.

— Знаешь, а ведь… Я бы сама и не вспомнила, но, кажется, еще до Ириши был маленький… Совсем недолго, очень слабый, и мама с папой потом не любили вспоминать, сам понимаешь… А откуда ты…

Действительно, откуда?

— Просто подумал, что ваши родители похожи на такую пару, у которой должно быть много детей. Но… — Но я очень хотел закончить разговор, который сам же начал. — Зато они вас очень любили…

— Да, очень… — Подбородок Веры задрожал, а я, не дожидаясь продолжения, сбежал из квартиры. Ужасно. Глупо. Ужасно глупо было бередить раны свояченицы. Ужасно, что в голове продолжало стучать: «Мальчишки плохие! Мальчишки гадкие!». Ужасно, что она остается в квартире с моим ребенком и женой. Ужасно, что я это подумал…

Я сел в машину, завелся, но никак не мог передвинуть рычаг. Вера. Вера, славная милая Вера, о которой тесть любил рассказывать, что не было на свете ребенка добрее и ласковее?.. Бред! Но даже если так — взрослая Вера, желающая зла своей сестре и племяннику, двум единственным оставшимся у нее кровным родственникам?.. Бред вдвойне! И всё же уезжать не хотелось так же сильно, как возвращаться домой и оставаться с ней под одной крышей. Хотя… Все-таки возвращаться не хотелось сильнее. Я выехал со двора.

Весь день я был как на иголках. Постоянно писал жене. Ира, не привыкшая к такому назойливому вниманию с моей стороны, удивлялась. У них всё было хорошо. Они гуляли по городу. Ели в кафе. Виталик не пропускал ни одной игровой площадки. Виталик выклянчил кино, в кино — уснул. Они дома, чаевничают. Ждут меня. Любят.

В коридоре по-прежнему было чисто и пусто, как будто мой ребенок за неделю болезни научился ценить мамин труд или, по крайней мере, ценить спокойствие больше беспорядка и конфликтов. Сам Виталик, заслышав меня, выбежал из комнаты и с криком «Папа!» повис у меня на шее. Крепко-крепко обхватил своими маленькими ручками и ножками в штанишках с изображением щенков из какого-то мультфильма.

— Дай отцу раздеться. Он же устал! С работы пришел, понимать надо, — Ирина, неодобрительно покачивая головой, вышла из кухни. На ней было всё то же коричневое платье, поверх которого жена накинула смутно знакомый платок. Чудом сохранив равновесие, я разулся и, придерживая сына, подошел к ней.

— Да ладно, я тоже соскучился. А ты зябнешь? Устала за день?

— Это? — Ира провела щекой по платку на плече. — Просто с Верушей вещи разбирали, нашли. Мамина. Я эту шаль всегда очень любила.

На последней фразе у жены дрогнул голос. Я обнял ее свободной рукой, второй покрепче перехватив Виталика, упорно пытавшегося переползти мне на спину.

— Спасибо, Андрюша, — Ира отстранилась, глубоко вздохнула и продолжала как ни в чем не бывало: — А этот обормот по всем горкам и песочницам в районе прошелся. Чумазый был… Не понимаю, как нас вообще в кинотеатр пустили. Вернулись — сразу всё в стирку отправила, а его самого — в душ.

— Значит, выздоравливает. — Я улыбнулся. Мы с висящим на мне сыном прошли в гостиную. — Привет!

Вера сидела между раскрытыми чемоданами — это напомнило мне ее недавние сборы в родительском доме. Тревогой в доме не пахло. Я понял, что женщины устроили себе вечер воспоминаний. Что ж…

— Хотите вина? Сходить?

Сестры переглянулись.

— А хорошо бы было… — решила Ирина. — Сходи, пожалуйста. Только не бери кислятину, возьми что-нибудь сладкое, может, даже ликер какой…

Это, по-моему, перебор. Ирина любила хорошие сухие вина и часто, когда мы ездили в гости к ее родным, жаловалась в машине на необходимость пить так любимые мамой и старшей сестрой приторные «кагоры». Гостеприимство, конечно, хорошо, но зачем же в собственном доме себя мучить?

— Пап, я с тобой, хорошо?

— Хорошо, только там уж самому придется идти, а не на мне ездить. — Я хотел предложить купить что-то отдельное каждой, но Виталик сбил меня с мысли. К тому же Ирина — взрослая женщина, вряд ли все-таки ей нужен защитник от собственной сестры.

Пока мы ходили, женщины разогрели обед. После еды Виталик попросил поиграть в футбол на приставке. Ира с Верой на полу продолжали перебирать вещи, так что мы устроились в кресле. Сын сидел у меня на коленях. Вообще, с момента моего возвращения он не отлипал от меня. По дороге из магазина спросил, долго ли с нами будет жить тетя Вера, и я так и не понял, какого ответа он ждал больше. Тем более что ответа у меня не было. Только стандартные объяснения, что тете Вере сейчас плохо, она нуждается в поддержке, в заботе, в нас… Сын понуро кивал, а в конце моей речи по-взрослому серьезно ответил: «Мы все нуждаемся в тебе». Соскучился.

Покончив с вещами, сестры перешли к фотоальбому. Позвали Виталика. Сын не очень хотел слезать, но у меня к тому времени затекли ноги, от этого ужасно зудели ступни и покалывало в пальцах ног, словно в них вонзились сотни маленьких иголочек. Я поддержал женщин:

— Иди, посмотришь, какие мама с тетей Верой маленькие были.

Виталик устроился между мамой и теткой. Вера протянула ему картонную пачку сока со вставленной трубочкой, такую же, из каких пили и сами сестры.

— Вам налить еще ликера? — Я приподнялся с кресла. — Или теплого чего-нибудь?

Жена отмахнулась.

— Сиди, отдыхай, всё хорошо. Смотри, Виталик, вот эта девушка — бабушка Тамара. Правда, я на нее похожа?

Я облегченно сел. Зуд, после того как Виталик слез и я переменил положение ног, исчез, но покалывание, как всегда бывает в таких случаях, только усилилось. Вставать сейчас, откровенно говоря, не хотелось. Вера принесла с кухни еще сока и, проходя, накрыла меня пледом.

— Спасибо…

Покалывание постепенно превращалось в сладкое, расходящееся от кончиков пальцев по всему телу тепло. Утренняя тревога окончательно утихла — вот они, Ира с Виталиком, сидят сбоку от меня, живы, наконец-то, кажется, здоровы. Не поднимаясь, я потянулся за чем-то попить, поймал одну из коробочек сока. Проткнул трубкой. Терпкий, то ли сладкий, то ли, наоборот, солоноватый вкус. Помидор с вишней? Такое делают? Ира непринужденно забрала у меня коробочку и пододвинула кружку.

— Я тебе кофе сделала… Слабый.

Краем глаза я следил за переворачивающимися страницами фотоальбома. Свадебные фотографии, Тамара Васильевна в белом платье, смеется. Валентин Петрович торжественен и сосредоточен. Фотографии с отдыха. В новой квартире. Валентин Петрович с большим, перевязанным розовым бантом кульком в руках, рядом Тамара Васильевна — усталая, но счастливая. Похожая фотография, только рядом с Валентином Петровичем круглощекая девочка лет семи, а молодая мать скорее встревожена, чем счастлива. Фотографии всей семьи на отдыхе. Выпускной Веры. Она, нарядная и надменная, снисходительно обнимает с обожанием смотрящую на старшую сестру Иру. Несколько фотографий Иры с родителями, без Веры. Потом снова появляется Вера, и остается навсегда. Что-то меняется. Тесть всё больше напоминает не человека, рожденного для ответственных должностей, а веселого беззаботного балагура, в облике тещи всё больше проступает обреченная властность многолетней хранительницы домашнего порядка. Ира захвачена подростковыми и юношескими страстями. Вера — безмятежна. Появился я, потом мы с Виталиком, всё больше групповых фотографий Валентина Петровича, Тамары Васильевны и Веры — пожилые родители, взрослая дочь, идиллия. Последняя фотография — застывшие строгие Тамара и Валентин лежат на застеленной коричневым покрывалом супружеской кровати. Я и не знал, что их тогда фотографировали. Я вообще после того, как мы забрали тела из морга, в их комнате не появлялся, оставался внизу, обеспечивая Вере с Ириной покой от многочисленных друзей, соседей, сослуживцев, коммунальных служб. Похоронная процессия, могилы, заплаканные сестры, уставший и напуганный Виталик, мрачный я. Фотографии закончились, а я всё возвращался к той, последней, с родителями Иры и Веры. Что-то в ней было. Что-то важное и пугающее. Возможно, всё дело в эффекте, который создавали заснятые в предназначенной для живых обстановке мертвецы. Мертвецы вместо живых.

Утром, выключив будильник, я тяжело поднялся с кровати. Голова кружилась, не получалось сосредоточиться. Ноги подкашивались. Покачиваясь, прошел в ванну, умылся, вернулся в комнату. Открыл полку с бельем, тупо уставился на одиноко лежащую там подаренную пару носков. Коричневую. Сшитую из того же покрывала, что платье жены и шорты сына. Из той ткани, на которой готовились к своему последнему пути теща с тестем. Мне вдруг стало понятно. При этом я не испугался, мысли и эмоции доходили до меня словно сквозь вату. Всё было как в тумане. Я аккуратно потряс жену за плечо.

— Ир, где все мое белье?

— Я вчера стирку ставила, — сонно ответила та. — А дожидаться, чтобы развесить, уже не стала… Поздно… Я же тебе оставила пару, в чем проблема?

На меня строго смотрели темные глаза властной домохозяйки, многолетней хранительницы. Я вернулся в ванную. Включил душ, нагнулся, подставив голову под холодную струю. Мысли стали яснее, но слабость и вялость не проходили. Опустошенность. Так себя, наверное, чувствует допитая коробка сока. Безразличие. Я даже не мог испугаться. Выключил душ, нашел полотенце. Вытирая волосы, случайно посмотрел вниз. Ссохшиеся морщинистые ступни старца, пальцы в мелких кровавых ранках. Не удивительно, что они меня не держали. Медленно переступая, я пошел в детскую. Там мне зловеще улыбался ночной светильник с лицом моего сына. Я разбудил Веру.

— Что всё это значит? Это коричневое покрывало… зачем?

— Тише, разбудишь… — Вера, позевывая, вышла в коридор. Я поковылял за ней, бросив быстрый взгляд на Виталика. Мой голос его не потревожил, он спал, широко раскинув руки, добродушный, любящий хорошо провести время мужичок. В коричневых шортах вместо пижамных штанов.

— Они обещали всегда обо мне заботиться, — Вера поеживалась после сна, но в целом совершенно спокойно, уверенная в своем праве, мне объясняла: — Всегда, понимаешь. И они никогда мне не врали. Я любимая дочь. Понимаешь…

— Вера, ты больная? — Во мне наконец-то начали просыпаться эмоции. Я вдруг понял, что в шаге не держащих ног от того, чтобы потерять жену и ребенка — и по-настоящему испугался этого. Я вдруг понял, что сам позволил этому случиться — и разозлился на себя. Я вдруг понял, что Вера никогда не любила нас, не любила сестру и племянника — и очень сильно обиделся. — Как ты могла вообще… Уходи из моего дома! Я сейчас соберу эти твои тряпки…

Я повернулся к детской, где, одетый в эти ужасные мертвецкие шорты, спал Виталик.

— Не смей! — Вера, заорав, толкнула меня. — Не смей, слышишь! Я любимая! Они всегда будут заботиться обо мне! Они мне обещали!

Слабые ноги не выдержали. Я повалился на пол. Из детской, наконец разбуженный, выбежал Виталик. Увидел меня, лежащего, рассмеялся и радостно прыгнул. Он был тяжелый, Валентин Петрович, я это давно заметил, еще на нашей с Ирой свадьбе, когда он сначала, так же как сейчас на моей грудной клетке, самозабвенно танцевал что-то невпопад музыке, вприсядку, а потом уснул прямо на стуле, и мне пришлось тащить его в кровать. Он был тяжелый, я практически слышал, как трещат мои ребра, чувствовал, как в месиво превращаются внутренности. А он, заливаясь веселым смехом моего сына, продолжал прыгать.

Задев меня краем платья, подошла и опустилась возле меня жена. Нашла мою руку, взяла ее.

— Спасибо тебе, спасибо за Верушу. — Она поднесла мою руку к губам, поцеловала запястье, откусила и медленно прожевала кусок моей плоти. — Спасибо, что позаботился.

Я закрыл глаза.

Вере было одиноко. Почему-то она никогда не думала, что окажется одна в чужом городе. Она хорошо училась — это радовало родителей, а она любила, когда родители за нее радовались. Она поступила в хороший областной ВУЗ и была счастлива тому, как были счастливы за нее родители. Но она не хотела оставаться одна. Ей не нужна была юриспруденция, не нужна была самостоятельность. Она не хотела. Писала родителям, но в ответ получала длинные, полные любви и поддержки письма, где говорилось, что она скоро привыкнет, что родители всегда будут любить и поддерживать ее, но она не может провести всю жизнь, прячась за мамину юбку. Ей казалось, она могла. Она хотела цепляться за мамину юбку и кататься на широких папиных плечах. Вера не могла так ответить родителям, они бы расстроились. Разочаровались, а она не желала, чтобы они разочаровались в ней. Поэтому она написала, что ей плохо. Что ее обижают. Что мальчики однажды позвали ее на чей-то день рождения в общежитие, закрыли в комнате. Мальчишки плохие… Через два дня папа приехал. Долго обнимал ее, резкими четкими движениями собрал вещи из съемной квартиры, снес в машину. Потом они подъехали к общежитию, папа спросил коротко, делово: «Номер?» — и Вера не смогла сказать, что всё выдумала. «Сто два», — она вспомнила, что в сто второй жил несимпатичный парень из параллельной группы, давно одолживший и до сих пор не вернувший ей конспекты. «Жди здесь».

Назад ехали молча. Папа сердился, но Вера чувствовала, что он сердится не на нее. Перед въездом в родной город тихо спросила: «Ты же меня любишь?» Папа остановил машину. Повернулся к ней. Крепко взял ее за руки.

— Запомни, Веруша. Мы тебя очень любим. Ты наша любимая дочка. Мы всегда тебя защитим, позаботимся, никогда не бросим… — Он чуть запнулся. — Прости нас. Прости меня.

— Я тебя люблю, папочка, — Вера облегченно вздохнула. Всё было хорошо и правильно. — Тебя и маму. Сильно-сильно.

— В общем, случай, хоть и не самый обычный, но и не уникальный. Потеря близких родственников, стресс на работе, жара. Всё это и по отдельности может привести к нервному срыву, чего уж там. Паралич должен пройти, я бы сказал, в ближайшие сутки, может, двое. Если не увидите улучшений в состоянии через сорок восемь часов — сразу же звоните. Тогда будем госпитализировать. Я, повторюсь, и сейчас бы советовал… Конечно, в кругу родных в себя приходить легче, но в больнице, как-никак, профессиональное наблюдение…

— Спасибо, — голос свояченицы был печальным, но твердым. — У нас уютный дом, я в свое время окончила курсы медсестер. У него будет профессиональное наблюдение, но в кругу семьи.

— Конечно, пусть будет ближе… Ко мне и к сыну… — Голос Ирины дрожал. Мне раньше нравилось наблюдать за ней во время спектаклей. Особенно ей удавались драматические роли.

— Ну, вам виднее…

Звук удаляющихся шагов, скрип двери. Не сразу, но я смог открыть глаза. С двери на меня смотрели какие-то попсовые мальчики с плаката времен Ириной юности. Я не мог отвести взгляд, не мог повернуть голову. Я смотрел, пока дверь не открылась. Они вошли. Тамара Васильевна заботливо поправила мне одеяло, Валентин Петрович дружески хлопнул меня по бедру.

— Спасибо, Андрюша! Спасибо, что помог!

Она оживали на глазах, но я их не видел. Я смотрел в сторону двери, где на пороге, в ожидании родителей, стояла счастливая безмятежная Вера.