Рождение не начало

Нередко я вижу сны с одинаковым подтекстом, с одинаковым концом и с почти одинаковой фабулой. Психоаналитик скажет, что там скрываются мои латентные страхи или желания, и он, безусловно, будет прав. Не сказал бы, что я считаюсь с авторитетом каких-то бездумных психоаналитиков. Нет. Дело тут в другом: я сам наблюдаю эти страхи и желания в себе. Эти сны оставляют мне почву для размышлений о нашей главной, а то и единственно возможной судьбе в этой жизни. Да, я верю в судьбу, но не в такую судьбу, в которую верят адепты религиозного фундаментализма, и не в ту дивинацию, о которой гласят учения оккультизма. Судьба, о которой говорю я, является вполне естественной и познаваемой; каждый из нас видит её и знает, что она коснется когда-нибудь его. Эта не та ахинея, которую безрассудно совмещают некоторые профаны с свободой воли. И даже не та, в которой в точности и до каждой секунды прописаны наши действия, лишая нашу волю автономии. Хотя и тут люди умудряются показать своё скудоумие, бесплодно рассуждая о том, как совместить такую судьбу с свободой выбора. Я верю в другую судьбу, вернее, убежден в том, что она есть, да и каждый из нас на самом деле в этом убежден. Усомниться в том, что она изымает нашу свободу, нельзя. Даже самые искусные софисты и демагоги не в силах этой сделать. Иногда богословы заявляют, что, несмотря на предопределения от незримого творца, мы все же вольны совершать свободные действия, подкрепляя это какими-то немыслимо дурными аргументами. Данное суждение редуцируется до следующего нелепого тезиса: «мы можем обратить необратимость» или «необратимость обратимо». Конечно, принимая во внимание такую глупость от людей, может показаться, что найдутся люди, опровергающие самую подлинную необратимую судьбу, о которой говорю я. Однако богословы выдумывают доводы, носящие трансцендентный характер, согласно которым лишь Бог ведает обо всем, и он, дескать, знает, как совместить свободу воли и предопределение, поэтому они могут выдумывать какие угодно оправдания, ссылаясь на то, что наш разум просто этого постичь не может. Я же говорю о судьбе видимой, фактически доказанной, поэтому выдумать такие нелепые доводы, исключающие её власть над свободой, не получится. Словом, эту тему я не мог обойти стороной и хотел бы её изложить. Думаю, достаточно было бы растолковать один из тех снов, чтобы на его примере понять и смысл других. И вместе с этим понять судьбу нашу, которая присуще всему на свете, что по непонятным нам причинам снискала право на бытийность.

Мой покой прервал Леонид, постучав в дверь. Он вошел в комнату ещё до того, пока я дал разрешение, и сразу начал бегло осматривать мою мрачную комнату, которая была обклеена серыми обоями и в которой не было ничего особенного, лишь матрас (мне почему-то всегда нравилось спать на полу), подле которого стоял книжный шкаф, и мой рабочий стол, стоявший напротив матраса и шкафа; вся мебель в комнате была серого цвета. Но при всей этой скудости в комнате царил своеобразный шарм. Леонид был моим далеким родственником; он жил в соседней комнате и очень часто заходил ко мне, когда ему становилось скучно, чтобы расспросить о моих делах; не подлежит сомнению, что он расспрашивал о моих делах не из любопытства и переживания, а для того, чтобы скоротать свое бесценное время, которого всегда недостаточно у людей занятых; его походы в мою комнату доводили меня до крайней степени раздражения. Человек он был безработным (как и я, впрочем), необразованным и глупым. Он любил не покладая рук заниматься спортом, часто меняя его вид: то тяжелой атлетикой займется, то каким-нибудь боевым единоборством. Поэтому он был физически подтянутым, широкоплечим, однако его низкий рост заглушал всю эстетику его культуристского тела. Его широкое лицо с густой бородой указывало на атавизм, поэтому немудрено, что его ничего не забавляло, помимо спорта. Я же был совсем иным типом: я любил целыми днями проводить за книгами и всячески пытался написать свою; читал я довольно разную литературу. А также я меньше был подвержен к физическому труду. Именно этим Леонид упрекал меня, постоянно твердя одно и то же: «в здоровом теле, здоровый дух». Но если вследствие занятия спортом мой рассудок деформируется до такого же уровня, как у него, то я лучше лишу себя удовольствия иметь здоровый дух.

Сначала Леонид прошелся по комнате, попутно ловя мой презрительный и угрюмый взгляд. Потом остановился у книжного шкафа и взял оттуда одну из моих книг. Посмотрев немного на обложку, он вслух прочитал её название и имя автора, пытаясь изобразить знатока. Меня предельно раздражало его присутствие, мне хотелось бросить его на пол и кинуться на его огромное лицо с кулаками. Но я, к сожалению, сделать этого не мог, и мне приходилось смириться, поскольку я проживал в доме его родителей. А такая неурядица могла бы послужить для них поводом выгнать меня из дома. Да и не смог я уложить эту груду мышц.

– Дописал? – спросил Леонид, поставив книгу на место.

Он спрашивал о моей книге, которую я уже достаточно долгое время пишу. Я ответил ему, что книга будет готова только месяца через три и не факт, что она будет опубликована, ибо я всегда пишу для собственного развлечения и удовольствия. Работы над книгой было непочатый край, поэтому насчет трех месяцев я немного утрировал.

– Глупец ты, – возразил он. – Можно же на этом кучу денег заработать.

– Искусство, которое имеет исключительно коммерческую цель, никогда не будет безупречным. – воодушевлённо произнес я.

После моих слов он наконец вышел из комнаты. Бьюсь об заклад, что вечером он вернется ещё раз. Так и случилось. Вечером он зашел, но на этот раз он пришел известить меня о печальной новости.

– Отца сбила фура. Он лежит сейчас в больнице, – сказал он безотрадно.

Я не мог в это поверить. Такие события не часто случаются с моими знакомыми и близкими.

Мы сломя голову выбежали из дома и через некоторое время уже были в больнице. Пока сын разговаривал со своим отцом, я соображал о том, что все могло быть намного хуже. Например, он мог бы погибнуть. Такая мысль внушала несоизмеримый страх, ведь каждый человек может столкнуться с такой же страшной ситуацией, но при этом закончить печально. Представь, проходишь ты одну и ту же дорогу, через которую проходишь каждый день, но на этот раз тебя ждет такой вот неожиданный сюрприз. Такова, думаю, наша жизнь, никогда не знаешь, что ждет тебя завтра. Помню, как однажды писала мне одна анонимная поклонница: «воля случая лучше, чем задуманный путь». Невзирая на весь её экзистенциальный вздор в письме, эта мысль мне очень приглянулась, ведь действительно жизнь становится более интересной, когда не знаешь, что ожидать от нее, но в то же время жизнь внушает ужас от непредвиденности, ибо некоторые события могут навсегда лишить нас следующего дня. Жизнь – это плавание в открытом море, наполненное неопределенностями и загадками и сменяющееся дарами эстетичных видов и опасностями мрачных бурь. Жизнь всегда полна неожиданностей. И именно это заставляет меня жить каждый день, возбуждая во мне неукротимое любопытство, но эта неожиданность есть так же висящий надо мной дамоклов меч, поскольку она может принести печаль.

Поздно ночью мы, вернувшись домой, сидели вместе на крыльце. Долгое время мы сидели безмолвно. Было заметно, что он горевал. Нарушив молчание, я пытался утешить его тем, что все могло бы быть гораздо хуже.

Через некоторое время Леонид начал утверждать, что на то была воля Бога. Он часто говорил о Боге, у него была фидеистическая убежденность в его существовании.

– Думаю, это элементарная случайность. – ответил я.

– Ты вот много читаешь книжки свои, а что толку? Только тупее становишься. – презрительно сказал он.

Я объяснял ему, что мы не в силах знать что-то о Боге. Но по нему было заметно, что он, мягко говоря, не очень-то и понимает. Как и я, если подумать, не понимаю его веру в чудеса и божественный замысел. С одной стороны, это кажется само собой разумеющим, но с другой – невозможно поверить в то, чего не видишь. В мире, думаю я, царит полный хаос и случайность в этом бесконечном хаосе. Нельзя в этом мире быть уверенными даже в самых очевидных вещах, куда нам еще рассуждать о незримом. Очевидное, на мой взгляд, суть привычное для нас. Вероятно, если исходить из этой логики, я и сам, убежденный в том, что мы ничего не можем знать о Боге, опираюсь на такие рассуждения, которые основываются на привычных для меня категориях знаний. Потому кажется бесспорным утверждение, что бытие имеет наше сознание, ведь все привычное нами дается из индивидуального опыта каждого человека, который всегда взирает только на окружающий его мир. Спор наш закончился тем, что я сдался, оставив за ним последнее слово, так как подумал, что мне незачем кидать бисер перед свиньями. После этого Леонид с унылым лицом пошел хандрить в свою комнату. А я, прикурив сигарету, решил посидеть ещё немного в раздумьях.

Состояние отца Леонида было отнюдь не утешительным. Я предполагал, что он вряд ли встанет на ноги, но, разумеется, я не стал об этом говорить Леониду, чтобы ещё больше не нагнетать на его и так подавленное состояние. Мне казалось, что он не спал всю ночь, но заходить к нему в комнату я не стал, поскольку не знал, как я ему смогу помочь, подбадривая поддержкой. Я не знал, как в таких ситуациях поддержать человека. Можно всю жизнь рассуждать о вопросах онтологии и гносеологии, но не знать при этом самых заурядных вещей. Откровенно говоря, я был равнодушен к его состоянию, поскольку никогда подлинно не испытывал эмпатию по непонятным для меня причинам.

Позже я зашел в свою мрачную комнату и сел за свой рабочий стол; пытался что-либо написать, но было тщетно. Покою не давали мысли о произошедшем. Вдруг начал я испытывать страх от мыслей, что вот-вот мое сердце перестанет биться, посему я взгляну в лицо смерти. Вообще поразительно, как до сих пор я остаюсь жить. Мне казалось, что я жив по воле фортуны.

С другими всегда происходит какое-то несчастье. А я как будто чудом обхожу неприятностей. Но всякий раз, оставаясь наедине с собой, я думаю о том, что завтра со мной может случится неприятность, в худшем случае, я умру.

Немудрено, что мой прогноз оказался верным; утром отец Леонида скончался. Тем не менее эта весть довела меня до остолбенения, но не потому что мне было жаль расставаться с погибшим, а потому что сам боялся оказаться на его месте. Иногда было донельзя любопытно умереть, понять каково это, хотя страх перед ним меня не покидал. Такое вот бывало у меня иногда амбивалентное отношение к смерти.

Я никогда не скорбел усопшему. А также никогда не мог сопереживать родным и близким умершего, но старался изо всех сил изобразить сочувствие. Такой уж я гнусный человек, абсолютно не имеющий ничего святого. Но виновен ли я том, что от природы не обладал чувством сострадания? Думаю, что нет. Следовательно, нет смысла меня укорять в этом, но поймут ли это люди. Да, я эгоистичен, да, я имморалист. Но не могу я быть другим и никогда таким не был. Мне пытались, как и всем людям, внедрить дихотомию добродетелей и пороков. Я вдоволь наслышался всех людских сентенций. Однако меня интересовали только мои личные добродетели, эмоционально отображающие мои личные прихоти, согласующиеся с моими естественными желаниями. Таких добродетелей немного. Часто они шли вразрез с общепринятыми правилами.

Несомненно, люди скажут, что моё неумение проявлять глубокую эмпатию в тех ситуациях, когда она крайне важна, является моей психологической девиацией; и это, скажут они, главная моя проблема.

На похоронах я не задержался. Уйдя оттуда при первой возможности, мне хотелось сидеть и истекать кровью перед своей книгой. Самое безукоризненное искусство, говорят, рождается из боли и страданий. Тут скорее дело в том, что трагическое искусство ценится у людей гораздо больше всякого другого. Книга, над которой я работаю, конечно, не тянет на всеобщее признание, но я хотя бы вижу способ сублимировать свои переживания, свою боль и свои негативные мысли. Моя книга донельзя проста, в ней нет ничего незаурядного. Каждый мой слог, каждое моя фраза всего лишь копипаста старых текстов, только немного видоизмененных. Но у других людей разве все не так же? Сегодняшний человек действительно мыслит так, что сложно не верить материалистским философским воззрениям, гласящие, что разум человека лишь отображается существующие вокруг него объект. Опять-таки бытие имеет наше сознание. Единственное, что можно знать точно, так это то, что в книгах отображаются наши самые сокровенные мысли. Однако встает вопрос: можно ли отобразить на бумаге все то вавилонское столпотворение, что происходит в тебе? Вряд ли. Однако то, что получится отобразить, попробовать стоит. Вот и я попробую написать… Главная моя цель состоит в том, чтобы отрефлексоваться на страницах, заполняя её всем тем негативом, что вращается вокруг меня, как планеты вокруг солнца. Я буду писать то, что угодно писать мне самому. Именно поэтому я не очень-то и горю желанием публиковать свое творчество.

По пути домой мне приспичило немного посидеть в парке на скамье. Сразу же после того, как я сел, ко мне присоединился какой-то пожилой мужчина. По правде говоря, мне это взбесило, поскольку мне хотелось посидеть одному. Он кротко посмотрел на меня прежде, чем сесть, и спросил неспешно и умилительно.

– Вы же не против, молодой человек?

– О нет, конечно же не против, – сказал я кривя душой.

– Правда? – спросил он снова, будто понимал, что я лгу.

– Правда, правда, – снова соврал я.

– Вы с похорон? – поинтересовался старик, глядя на мой черный смокинг и черную рубашку.

– Да.

– Как жаль, мои соболезнования. Когда-нибудь и на моей улице будет траура. И, по всей видимости, эту трауру принесет именно моя кончина.

– Извините, конечно, за весьма непристойный вопрос, но почем знать, что все буду скорбеть по вам?

– Поверь мне, юноша, будут. Я прожил счастливую жизнь в браке с прекрасной женщиной, являющейся матерью моих детей. Своих детей я обеспечивал всегда на высшем уровне. Благо, что финансовое положение позволяло это сделал. Поверьте, дети благодарны мне, а жена любит меня всем сердцем. Но все же конец уже скоро наступит; как бы правильно ты не прожил свою жизнь, по какой бы жизненной тропе не шел, все дороги ведут в гроб.

– Вы боитесь смерти?

– Нет, боятся смерти только юноши, страстно желающие жить вечно. Но я уже смирился с тем, что скоро умру, и мне ничто не остаются как принять эту необратимую данность. А вы, я так полагаю, боитесь, раз задали столь интересный вопрос?

– Да.

Старик сначала слегка усмехнулся, а после продолжил со мной диалог.

– Тут нет ничего странного. Все люди в молодости боятся смерти. И я в молодости боялся. Страх смерти – это инстинктивная функция человека, понуждающая его жить и остерегаться всего того, что может его лишить жизни. Однако, кроме инстинктов, у человека есть разум, который может преодолевать инстинкты. Например, как в моем случае, смириться с неотвратимостью смерти, перестав её бояться, хотя это и идет против инстинктов. Но у разума есть и отрицательная сторона. Когда человеческий разум обманут, считая, что его жизнь ничего не стоит и что жить дальше нет смысла, он может совершить суицид. Обманутый разум преодолевает инстинкты, подзуживающие его жить, из-за чего у него появляются силы уничтожит себя. Зачастую в этом виноват феномен «эффект Вертера», но это неважно. Важно то, что такие люди предельно малодушны, это люди, неготовые принять все испытания, что сулит наша жизнь.

«И тут бытие поимело сознание», – подумал я.

– Однако жизнь, наверное, тем и прекрасна, что обетует нам испытания, через которые нам необходимо пройти, – продолжал старик. – Иначе в чем же от жизни прок? Чтобы лучше усладиться дарами природы, необходимо проходить ради них через большие трудности. И чем больше трудностей, тем больше услада. Только они этого не понимают. Вот это я нахожу очень странным… А страх смерти – вполне естественная вещь. Не иначе, именно этот страх сподвиг людей на создание верований в потустороннюю и вечную жизнь, которая является основой любой религии. Даже вера в Бога есть не во всех религиях, но абсолютно в каждой религии есть вера в вечную жизнь. В этом я наблюдаю, конечно же, скудоумие людей. Все эти бездумные гностики, думающие, что знают все о мире, на самом деле просто одержимы жаждой к жизни. Надо смириться, что смерть есть конец, после которого не будет ничего, и только тогда люди будут больше ценить саму жизнь, вместо того, чтобы растрачивать её, альтруистично поклоняясь выдуманному Богу, который обещает за это возвести его из бренной жизни в вечную.

– Я с вами абсолютно согласен, – восхитился я его речью.

– Спасибо! Но вот ещё кое-что, мальчик мой. Мне кажется, молодые люди не столько бояться самой смерти, сколько внезапной. Ведь даже завтрашний день для нас может оказаться последним. Но если я, старик, готов её встретить, то молодой человек, не видящий горизонта жизни, нет.

Безусловно, старик был прав. Именно внезапная смерть и внушает ужас, ведь внезапно можно умереть даже от смеха. Но все-таки доживать до старости мне тоже не хотелось, потому что не хотелось быть беспомощным стариком с сенильной деменцией. Мне хотелось бы умереть от такого недуга, от которого я перестал бы осознавать свое существование, так как при таком раскладе я перестал бы осознавать весь ужас надвигающегося ничто.

Через месяц Леонид даже не думал об отце. Печальная действительность заключается в том, что мы всегда забываем даже самых близких людей. То же самое, вероятнее всего, будет и после моей кончины. Люди через месяц (быть может, и раньше) забудут о том, что я когда-либо взаимодействовал с ними. Бесспорно, люди будут вспоминать меня время от времени. Но признаться, это будет уже не то…

Леонид снова начал меня досаждать своим присутствием. Лучше бы он и дальше сидел у себя в комнате и скорбел о потери отца. На сей раз я не удержался и высказался по этому поводу, выразив ему всю свою неприязнь к его персоне.

– Ты ненавидишь себя! – грозно произнес Леонид.

– О чем ты? – удивленно спросил я.

– Оглянись вокруг, тут только я и ты. Ты ненавидишь себя!

Я был в предельном замешательстве от услышанного. Но не мог понять я, что он имеет в виду.

– Ты создаешь свое окружение. Ты создаешь свой мир, – продолжал Леонид. – Твое окружение определяет тебя, но после ты определяешь своё окружение, создавая новую реальность.

– То есть я создал тебя? – поинтересовался я.

– Именно. Но создал из частички себя, которую всегда порицал в себе. Ты пытаешься уйти от своей тени.

– Значит, мое эго имеет две личности. Это весьма интересно.

– Не совсем. Твое эго не имеет никакого тождества. Оно есть лишь совокупность потока восприятий, связывающих тебя с внешним миром. Все, что ты знаешь о себе, связано с ним. И тут бытие имеет нас. Поэтому я и есть ты, только тот другой, который имел другую базу восприятий, ибо каждый день мы воспринимаем уже новый мир, хотя иногда эти восприятия могут быть схожими. Эти схожие восприятия становятся для людей какими-то закономерностями и тождествами. Но нет реального мира, есть лишь относительно существующий образ этого мира, который изо дня в день исчезает и появляется вновь. Факт твоего рождение, это тот момент, когда ты начал воспринимать внешние объекты. Конец твоего пути будет, когда ты больше не сможешь ощутить эти объекты. И все. Небытие. Ничто…

– Ты хочешь сказать, что моя бытийность опирается только на восприятиях внешних объектов?

– Нет. Это ты хочешь сказать. А теперь очнись!

В эту же секунду Леонид ударил меня крепко сжатым кулаком прямо в солнечное сплетение. После чего мне тяжело стало дышать, весь воздух словно вырвался из меня, и я, пытаясь компенсировать его недостаток, участил дыхание. Но все было бесполезно. Я ощущал, как мои силы истощаются, и я невольно упал на землю. Глаза начали медленно закрываться, вместе с этим я чувствовал, как мой организм медленно перестает подавать признаки жизни. Видимо, так умирают люди. Единственное, что подавало признаки жизни, так это моё сознание, которое до сих пор не понимает, как оно все ещё работает. Но и оно ощущало странное витание, направляясь куда-то вниз, как будто находилось на спускающемся лифте.

Позже мне должен присниться сон, по окончанию которого меня ждала бы абсолютная и вечная пустота. Я должен буду слиться с этой пустотой, коим является то, к чему все движется и откуда все началось.

Однако я очнулся в каком-то подземном городе. Здесь все было чужеродным, однако меня посещала странная ностальгия, словно я тут когда-то бывал. Город был похож на подземные переходы, над которыми стояли омерзительные сталактиты. Иногда земля подо мной менялась, становясь то твердой, то рыхлой, но в основном она становился похожим на пол, покрытый кафелем, которым обычно укладывают длинные коридоры. Я не знал куда идти, пока не услышал странные голоса, похожие на возгласы языческой молитвы. Делать было нечего, я пошел к источнику шума. Когда я дошел до нужного места, я увидел огромный круглый зал. Там была толпа пигмеев, которые стояли вокруг исходящего сверху света, пристально смотря на него и продолжая читать какую-то мантру на непонятном языке. Что служило источником света, разглядеть не было возможности, из-за того что он слепил глаза.

– Извините! – прокричал я. – А вы не подскажете…

Тотчас обернулись на меня пигмеи и кинули злостный взгляд. Они все были одним миром мазаны, у них был одинаковый голос, одинаковый взгляд, одинаковая злобная гримаса. Один из них (по всей видимости, самый старший и главный) сказал мне:

– Предвещание сбылось, ежели ты попал сюда. Твоя судьба была оказаться тут. Ты был рожден для этого.

– Стойте, какая судьба? Я ничего не понимаю.

– Судьба! Судьба! Судьба! – разгласили пигмеи хором.

– С вами здорово, честно, но… – сказал я и резко убежал из зала.

Я не знал куда двигаться и бежал куда глаза глядят. Пигмеи за мной не помчались, это было удивительно, ибо в фильмах обычно в таких ситуациях уместной была бы погоня. Однако не стоило спешить радоваться, поскольку, когда остановился, над собой я увидел гнусного и большого паука размером с человека. Увидев его, я незамедлительно начал бежать дальше, надеясь, что и он за мной гнаться не станет. Однако все обернулось по закону Мерфи. Паук начал прыгать из стороны в сторону, приближаясь ко мне и пытаясь меня догнать. Иногда когда я оборачивался, чтобы убедиться, что он ещё далеко от меня, то видел, как лицо паука сменялось на человеческое, оно чем-то напоминало лицо Квентина Тарантино.

В какой-то момент со мной произошел отнюдь не понятной феномен. Я уже не был в подземелье, и паука уже не было видно. Я невзначай оказался в самой сердцевине густого леса. Лес то был заснежен; то цветущим и покрытым мхом; то ни цветков, ни снега не наблюдалось, лишь голые деревья. Этот меняющийся антураж остановился на последнем. Поднялся сильный ветер. Больше ветреной погоды мне нравилась разве что погода дождливая. В это мгновение моя душа была наполнена спокойствием и усладой, пока мне не стало зябко. Вдали я увидел поле и не спеша двинулся туда. По пути я заметил, что странным образом деревья ожили и все в один голос начали кричать:

– Останься! Останься! Останься!

Я пытался их игнорировать. Но мои инстинкты страха и опасения взяли вверх над моим разумом, и я помчался прочь из леса. Деревья из-за этого начали кричать быстрее. От чего у меня складывалось ощущение, что мир стал ускоряться.

Наконец я прошел эти кольца ада и дошел до поля. Однако мне становилось ещё холоднее. При появлении у меня желания согреться я увидел одинокий хутор, которого изначально тут не было. Придя к нему, я постучался в дверь, но никто не отворил. Я без каких-либо угрызений совести вломился в дом, поскольку сейчас для меня согреться было важнее, чем какие-либо глупые убеждения, правила и принципы. Войдя в дом, я крайне изумился, ведь попал в свою мрачную комнату, что была похожа на мою мрачную душу. Этот минимализм напоминал мой пустой внутренний мир. Мою ненависть ко всем удобствам. Такая вот склонность наблюдалась во мне к своеобразному мазохизму: лишать себя каких-либо удобств.

В этой комнате не было только Леонида, который своим ударом отправил меня блуждать в эти загадочные места. Меня вдруг осенило: вся эта деформированная реальность не имеет ничего общего с явью. Но всё это ничем от неё и не отличается.

Все было позади. Теперь мне оставалось продолжить писать свою книгу. Я сел за стол, нашел в этом беспорядке свой черновик и кровью написал следующее:

«Я родился на этом свете, чтобы умереть. В этом смысл человеческого существования. В этом неизбежность человеческого существования. Однако, как говорил один тюркский поэт, словом можно смерть предотвратить, словом можно мертвых оживить. Стало быть, я буду жить в своих текстах, покуда не грянет конец всему живому.»