Рождённый на свалке

Спутник не имел имени — только порядковый номер в реестре Корпорации: Дельта-7. Жители, впрочем, звали его проще — Яма. Он висел в вечной тени газового гиганта Арктура, огромной планеты цвета гнилого персика, чьи облака аммиака клубились на полнеба, заслоняя звёзды. Солнечный свет касался Дельты-7 лишь на несколько часов в сутки, скользя по поверхности косыми жёлтыми лучами, отчего всё вокруг приобретало болезненный, лихорадочный оттенок. Остальное время спутник тонул в рыжем полумраке — отражённом сиянии Арктура, которое местные называли «ржавым светом». К этому свету привыкали с рождения, но глаза всё равно уставали, и к тридцати годам редкий житель Ямы обходился без корректирующих линз.

Поверхность спутника давно утратила естественный рельеф. Горы мусора — спрессованные контейнеры, остовы техники, пласты переработанного пластика — громоздились выше любых скал, какие могла бы создать геология. Корпорация сбрасывала сюда отходы с орбитальных станций, лунных колоний и самого Арктура-Прайм уже больше ста лет, и за это время Дельта-7 обросла собственной корой из человеческого хлама. Между этими рукотворными хребтами ютились посёлки — скопления жилых модулей, сваренных из корабельной обшивки, с мерцающими окнами и вечно гудящими генераторами. Большинство людей пришли сюда не от легкой жизни, были те кто пришел вслед за мусором, потому что в мусоре была жизнь: редкие металлы, исправные детали, а иногда — если повезёт — целые механизмы, которые можно продать перекупщикам с орбиты.

Кен родился в посёлке Шестая Терраса, на восточном склоне Большой Гряды, и к своим восемнадцати годам не видел ничего, кроме ржавого света и бесконечных полей металлолома. Он работал в утилизационном доке — приземистом ангаре, куда буксирами стаскивали списанные корабли. Его дело было простым и тяжёлым: резать, сортировать, отделять ценное от бесполезного. Плазменный резак в его руках шипел по десять часов в смену, а защитная маска давно пропиталась запахом горелой изоляции. Кен знал корабли лучше, чем собственный дом — знал, где в старых транспортниках прячутся медные жилы, как снять реактор с катера, не повредив топливные ячейки, в каких отсеках искать уцелевшую электронику. Это знание кормило его и мать, оплачивало кислородный налог и фильтры для воды. Большего от жизни на Дельте-7 ждать не приходилось.

Двадцать один год назад семья Маррик жила совсем иначе. Отец Кена, Томас Маррик, носил форму старшего инженера верфи «Хелиос» — одного из крупнейших военных производств во всём секторе. Его руки собирали боевые линкоры класса G, громадные машины смерти длиной в полтора километра, способные испепелить город одним залпом орудий. Томас знал каждый узел этих левиафанов, каждую силовую магистраль и каждый сварной шов в их бронированных корпусах. Он работал в доке, где корабли висели в невесомости, окружённые паутиной монтажных ферм, и гордился своим делом так, как может гордиться только человек, строящий нечто огромное и вечное. Мать, Элис Маррик, преподавала в колониальной школе на Арктуре-Прайм — учила детей инженеров и офицеров истории освоения космоса, и ученики любили её за мягкий голос и терпение. У них была квартира с окном, выходящим на вид города, накопительный счёт и планы на будущее. Потом война закончилась.

Корпорация больше не нуждалась в линкорах. Верфь «Хелиос» закрыли за одиннадцать стандартных месяцев — сначала остановили производство, затем сократили персонал, а после просто отключили от энергосети и оставили дрейфовать на орбите пустой металлической скорлупой. Томас получил выходное пособие и благодарственное письмо с голографической печатью Корпорации. Письмо он потом сжёг, а пособия хватило на полгода скитаний. Они переезжали с планеты на планету, с колонии на станцию, всё дальше от центральных миров, где жизнь стоила дешевле и люди не спрашивали документов. Томас пробовал устроиться механиком на гражданские верфи, но там хватало своих специалистов. Пробовал ремонтировать технику в портовых мастерских, но хозяева предпочитали молодых и непритязательных. Элис искала школы, но школам не требовались учителя истории — детей на окраинах учили считать деньги и чинить фильтры, а не рассуждать о прошлом. Куда бы они ни прилетали, ответ был один: вакансий нет, жильё платное, удачи в дальнейших поисках. Через два года деньги кончились окончательно, и выбора не осталось.

Дельта-7 приняла их так, как принимала всех — равнодушно. Здесь никто не интересовался, кем ты был раньше, потому что прошлое не имело значения. Здесь имело значение только одно: способен ли ты работать. Томас оказался способен. Человек, строивший линкоры, теперь разбирал ржавые грузовики в утилизационном доке, и его руки, помнившие тонкую работу с реакторами, резали обшивку плазменным резаком наравне с неграмотными подёнщиками. Элис устроилась сортировщицей — перебирала электронный лом в тесном цеху, где пахло кислотой и палёной пластмассой. Они сняли модуль в Шестой Террасе, крохотную жилую ячейку с одной комнатой и общим санузлом на этаже, и Элис впервые за два года заплакала, когда села на узкую койку и посмотрела на голые стены. Но они были вместе, и они были живы, и через три года в этом модуле появился Кен — маленький, сморщенный, орущий в ржавом свете Арктура.

Кен не помнил отца. Ему было четыре года, когда Томас Маррик погиб на разборке старого эсминца — лопнул силовой кабель под напряжением, и тело нашли только через час. Несчастный случай, сказали в администрации дока, выплатили компенсацию в размере двухмесячного жалованья и вычеркнули имя из списка работников. Похорон не было — на Дельте-7 мёртвых кремировали, а прах выбрасывали за периметр, чтобы не занимать место. Элис осталась одна с ребёнком на руках, в модуле, за который нужно было платить, в мире, которому не было до неё дела. Она научилась выживать. Брала двойные смены, чинила соседям одежду за еду, откладывала каждую монету, чтобы Кен ходил в местную школу — убогую, но всё же школу. Она никогда не рассказывала сыну о квартире с видом на чистый город, о верфи «Хелиос», о том, какой могла бы быть их жизнь. Кен знал только Яму. И может быть, думала Элис, так было даже лучше — не знать, что потерял.

Смена заканчивалась, когда солнце уже скрылось за громадой Арктура, и док погрузился в привычный ржавый полумрак. Кен стоял на монтажной платформе, вцепившись в рукояти плазменного резака, и вёл раскалённую линию вдоль хребта небольшого пассажирского шаттла — старой машины с облупившейся краской и выгоревшими дюзами. Когда-то этот кораблик возил пассажиров между орбитальными станциями, а теперь лежал на разделочном стапеле, распятый захватами, и ждал своей участи. Резак шипел и плевался искрами, металл расходился неохотно, с протяжным стоном, будто шаттл жаловался на свою судьбу. Кен не слышал — в ушах сидели заглушки, а лицо закрывала маска с треснувшим светофильтром. Он просто делал свою работу: вёл линию ровно, не торопясь, чувствуя, как вибрация отдаётся в плечах и локтях. Последний рез, последний стон металла — и шаттл развалился на две половины, обнажив почерневшее нутро. Кен выключил резак, поднял маску и вытер пот со лба тыльной стороной перчатки. Готово. Ещё один корабль превратился в сырьё.

Выплату раздавали у конторы — приземистой будки из гофрированного железа, прилепившейся к стене дока. Рабочие выстроились в очередь, усталые, серые от пыли, пахнущие потом и горелой изоляцией. Бригадир сидел за узким окошком, сверялся со списком и отсчитывал купюры — мятые, засаленные бумажки, которые на Дельте-7 ценились больше электронных переводов. Кен получил свою долю, пересчитал не глядя, сунул в нагрудный карман комбинезона и отошёл в сторону. Негусто, но на кислородный налог хватит, и на еду останется, и матери можно отложить на лекарства. Он научился считать деньги раньше, чем научился читать, и каждая купюра в его голове уже была распределена по статьям расходов.

В раздевалке пахло потом, машинным маслом и дешёвым мылом из дозаторов. Узкое помещение с рядами железных шкафчиков, деревянные скамьи, отполированные сотнями задов, тусклые лампы под потолком — Кен знал это место так же хорошо, как собственный дом. Он стянул перчатки, бросил на скамью и начал расстёгивать комбинезон, когда за спиной раздался знакомый голос.

— Эй, Маррик, ты видел, что сегодня притащили на третий стапель?

Кен обернулся. Люис Чен, длинный и худой, с вечной ухмылкой на узком лице, уже переоделся и сидел на скамье, болтая ногами. Рядом стояла Тамара Войцех, невысокая крепкая девушка с коротко стриженными тёмными волосами и пятном от ожога на левой щеке — память о неудачной разборке три года назад.

— Не видел, — Кен стащил комбинезон до пояса и потянулся к шкафчику за полотенцем. — Что там?

— Корвет, — Люис произнёс это слово так, будто говорил о найденном сокровище. — Настоящий военный корвет. Старый, конечно, но почти целый. Говорят, его списали с орбитальной базы на Арктуре-Прайм.

— И что с того? — Тамара скрестила руки на груди. — Разберём, как всё остальное. Работа есть работа.

— Ты не понимаешь, — Люис покачал головой. — Там же начинка. Военная начинка. Если аккуратно снять — можно продать на чёрном рынке за такие деньги, что на год хватит.

Кен промолчал, вытирая лицо. Он знал, к чему клонит Люис. Тот вечно искал способы заработать побольше, вечно строил планы, вечно рисковал. Иногда это срабатывало, иногда — нет. В прошлом году он попался на попытке вынести блок памяти из разобранного катера и отделался только штрафом и неделей без смен. В следующий раз могло повезти меньше.

— Люис, — Тамара посмотрела на него тяжёлым взглядом, — мы это уже обсуждали. Я не собираюсь лезть под камеры ради твоих фантазий.

— Да ладно тебе, — Люис отмахнулся. — Я просто говорю, что интересно. Просто говорю.

Кен закрыл шкафчик и повернулся к друзьям. Они втроём работали в доке с пятнадцати лет, делили смены, прикрывали друг друга, вместе получали выплаты и вместе ругали своих бригадиров. Это была не дружба в том смысле, в каком её понимают в богатых мирах — с прогулками, подарками и долгими разговорами о чувствах. Это было нечто более простое и прочное: три человека, которые знали, что могут положиться друг на друга, когда сорвётся трос или не хватит денег до конца недели.

— Я домой, — сказал Кен. — Мать ждёт.

— Передавай ей привет, — Тамара кивнула. — Завтра в первую смену?

— Как всегда.

Он вышел из раздевалки, оставив за спиной голос Люиса, который продолжал рассказывать Тамаре о военном корвете и его чудесной начинке. Улица встретила Кена ржавым светом и тяжёлым ядовитым воздухом, пахнущим металлом и гнилью разлагаемого мусора. Кен натянул респиратор ещё в дверях дока — старую маску с потёртыми ремнями и мутноватыми фильтрами, которые следовало менять ещё месяц назад, но денег на новые пока не находилось. На Дельте-7 без маски не ходил никто, кроме самоубийц и безумцев. Атмосфера спутника давно превратилась в ядовитый коктейль из промышленных испарений, пыли тяжёлых металлов и химических соединений, которым учёные даже не удосужились дать названия. Мусор разлагался, горел, вступал в реакции сам с собой, и всё это поднималось в воздух, оседало на лёгких, въедалось в кожу. Старожилы говорили, что раньше, в первые годы колонизации, можно было дышать без фильтров хотя бы по утрам, когда ветер дул с чистой стороны. Теперь чистой стороны не осталось. Кен сделал первый вдох через респиратор — воздух шёл тяжело, с привкусом резины и чего-то кислого, но это было лучше, чем кашлять кровью через пять лет, как те бедолаги, что экономили на фильтрах слишком долго.

Улица Шестой Террасы тянулась вдоль склона Большой Гряды — узкий проход между жилыми модулями, освещённый редкими фонарями и отблесками Арктура. Под ногами хрустела металлическая крошка, по обочинам громоздились кучи отсортированного хлама, ожидающего переработки. Люди возвращались с вечерних смен, такие же серые и усталые, как Кен, в таких же респираторах, с такими же пустыми глазами. Он шёл мимо них, привычно лавируя между ямами и торчащими из земли обломками арматуры, и думал о лампе. Лампа в ванной перегорела ещё вчера, и мать жаловалась, что приходится мыться в темноте, на ощупь. Мелочь, но из таких мелочей и состояла жизнь на Яме — вечная борьба с тем, что ломается, гаснет, выходит из строя.

Лавка Торго ютилась на углу, втиснутая между ремонтной мастерской и закрытым давным-давно питейным заведением. Тусклая вывеска обещала «Запчасти, расходники, электрику», а за мутным стеклом витрины громоздились коробки с непонятным содержимым. Кен толкнул дверь и вошёл, стягивая респиратор — внутри работали фильтры, и воздух был почти сносным, только пах пылью и машинным маслом. За прилавком сидел сам Торго, авианец с планеты Кирин-4, и при виде Кена приподнял гребень на голове в знак приветствия. Авианцы походили на людей лишь отдалённо — двуногие, двурукие, но на этом сходство заканчивалось. Тело Торго покрывали мелкие перья серо-коричневого цвета, выцветшие от возраста и плохого питания. Вместо носа и рта — короткий клюв, желтоватый и потрескавшийся. Глаза — круглые, янтарные, с вертикальными зрачками — смотрели с вечным выражением настороженного любопытства. На Дельте-7 хватало представителей разных рас, выброшенных на обочину жизни, и Торго был одним из них — бывший техник, бывший гражданин, а теперь просто старый авианец, торгующий хламом на краю обитаемого мира.

— Кен Маррик, — голос Торго был скрипучим, с характерными щёлкающими обертонами. — Давно не заходил. Что нужно?

— Лампа для светильника, — Кен подошёл к прилавку. — Стандартный цоколь, если есть.

Торго кивнул, полез под прилавок и зашуршал коробками. Кен оглянулся на витрину, за которой виднелась улица, и заметил, что напротив, у жилого модуля с синей дверью, толпятся люди. Жёлтая лента ограждения, несколько фигур в форме местной охраны.

— Что там случилось? — спросил он, кивнув в сторону окна.

Торго вынырнул из-под прилавка с лампой в когтистой руке и проследил за его взглядом. Гребень на голове авианца опустился — знак тревоги или печали, Кен так и не научился различать.

— Плохое дело, — Торго положил лампу на прилавок и покачал головой. — Семья Ворстов. Знаешь их?

— Немного. Отец работал на сортировке, кажется.

— Работал, — Торго щёлкнул клювом. — Вчера ночью нашли всех троих. Отец, мать, дочка маленькая. Отравление, говорят. Фильтры отказали, а они спали и не заметили. К утру уже всё.

Кен молча смотрел на синюю дверь за окном. Ворсты. Он видел их дочку пару раз — девчонка лет шести, светловолосая, вечно таскала за собой тряпичную куклу. Теперь её больше нет. Просто так, без предупреждения — легла спать и не проснулась, потому что какой-то фильтр решил отказать именно этой ночью.

— Сколько за лампу? — спросил он, потому что больше говорить было не о чем.

Торго назвал цену. Кен отсчитал деньги, сунул лампу в карман куртки и снова натянул респиратор. У двери он остановился и обернулся.

— Береги себя, Торго.

— И ты, птенец, — авианец поднял руку в прощальном жесте. — Проверяй фильтры.

Кен вышел на улицу и зашагал к дому, стараясь не смотреть в сторону синей двери. Ржавый свет Арктура падал на крыши модулей, на кучи мусора, на спины усталых людей, бредущих по своим делам. Где-то в кармане лежала дешёвая лампа для ванной. Где-то впереди ждала мать. А позади осталась семья, которая легла спать и не проснулась, потому что на Дельте-7 смерть не спрашивала разрешения и не назначала встреч — просто приходила, когда ей вздумается.

Модуль семьи Маррик ничем не отличался от сотен других — металлическая коробка три на четыре метра, разделённая тонкими перегородками на подобие комнат. Кен отпер дверь магнитным ключом, шагнул через порог и стянул респиратор, вдыхая знакомый запах дома — смесь синтетической еды, старого пластика и чего-то неуловимо тёплого, материнского. Элис уже ждала его в крохотной кухне, где на плитке грелась кастрюля с похлёбкой. Она обернулась на звук двери — невысокая женщина сорока пяти лет, с усталым лицом и седыми прядями в тёмных волосах, которые она собирала в небрежный узел на затылке. Когда-то она была красивой, и следы этой красоты ещё проглядывали в тонких чертах и больших серых глазах, но годы на Дельте-7 стёрли их почти до неузнаваемости.

— Вернулся, — она улыбнулась, и морщинки разбежались по уголкам глаз. — Как смена?

— Нормально, — Кен повесил куртку на крючок у двери и вытащил из кармана лампу. — Вот, купил. Сейчас подключу.

— Спасибо, сынок. Ужин почти готов.

Кен хотел сразу пойти в ванную, но остановился. Он смотрел на мать, на её спину, на руки, помешивающие похлёбку, и думал о том, как сказать. Новости на Дельте-7 расходились быстро, и лучше было услышать от сына, чем от соседей.

— Мам, — он помолчал. — Ты знала Ворстов? С улицы напротив, синяя дверь.

Элис замерла. Ложка остановилась на полпути, и Кен увидел, как напряглись её плечи.

— Знала. Лена работала со мной на сортировке в прошлом году. А что?

— Они умерли. Все трое. Ночью. Фильтры отказали.

Тишина повисла в крохотной кухне, тяжёлая и плотная. Элис медленно положила ложку, опёрлась руками о край плитки и опустила голову. Кен видел, как дрожат её пальцы.

— Господи, — прошептала она. — Маленькая Ирма тоже?

— Да.

Элис молчала долго, целую минуту или больше. Потом выпрямилась, провела ладонью по лицу и повернулась к сыну. Глаза были сухими, но в них стояла та особенная пустота, которую Кен видел слишком часто — глаза человека, привыкшего к потерям.

— Проверь наши фильтры, — сказала она ровным голосом.

Кен кивнул и пошёл к техническому шкафу в углу гостиной. Фильтрационный блок занимал половину шкафа — громоздкий агрегат из трубок, мембран и гудящего компрессора, который очищал воздух внутри модуля и не давал им задохнуться во сне. Кен открыл панель, проверил индикаторы, простучал соединения, осмотрел мембраны на просвет. Всё работало, всё светилось зелёным, но он знал, что у Ворстов тоже всё светилось зелёным — до тех пор, пока не погасло навсегда.

— Порядок, — крикнул он в сторону кухни. — На месяц ещё хватит, но я завтра куплю основной картридж и поменяю, а то мало ли.

— Хорошо.

Он закрыл шкаф и направился в ванную — закуток размером с платяной шкаф, где помещались только душевая кабина, раковина и унитаз. Перегоревшая лампа торчала из патрона чёрным пузырём. Кен выкрутил её, вкрутил новую, щёлкнул выключателем — и крохотное помещение залил желтоватый свет, тусклый, но живой. Мелочь. Маленькая победа над энтропией, которая каждый день пожирала этот мир по кусочку.

За ужином они сидели друг напротив друга за откидным столиком, прикрученным к стене. Похлёбка была жидкой, из концентрата с добавлением каких-то сушёных овощей, но горячей и сытной. Кен ел и рассказывал о смене, о разрезанном шаттле, о выплате, и постепенно тень Ворстов отступала куда-то на край сознания, вытесняемая простыми, живыми вещами.

— А потом Люис опять начал, — Кен усмехнулся, зачерпывая ложкой гущу со дна миски. — Притащили на третий стапель военный корвет, старый, списанный. Так он уже планы строит, как туда залезть и снять что-нибудь ценное.

— Опять? — Элис покачала головой. — Он же в прошлый раз еле выкрутился.

— Вот и Тамара ему то же самое сказала. Только громче. Она встала перед ним, руки в боки, и говорит: «Чен, если тебя в следующий раз поймают, я лично приду на суд и скажу, что ты всегда был идиотом, и это смягчающее обстоятельство».

Элис рассмеялась — негромко, но искренне, и Кену стало теплее от этого звука. Мать редко смеялась, и каждый раз это было как маленький подарок, как напоминание о том, что где-то внутри неё ещё жила та женщина, которая когда-то учила детей и верила в будущее.

— А он что?

— А он надулся и сказал, что она просто завидует его предпринимательскому духу. Тамара чуть не подавилась. Говорит: «Твой предпринимательский дух однажды приведёт тебя в шахту на Каллисто-9, и я буду слать тебе открытки».

Элис снова засмеялась, и Кен улыбнулся в ответ. Они доели похлёбку, Элис убрала миски, и вечер потёк своим обычным руслом — тихим, размеренным, каким только может быть вечер в тесном модуле на краю обитаемого мира.

Перед сном Кен сидел в гостиной — если так можно было назвать угол с продавленным креслом и маленьким столиком. Мать уже легла, отгородившись от него тонкой занавеской, и модуль наполнился её ровным дыханием. Кен курил, выпуская дым в сторону вытяжки, которая работала с натужным хрипом, но всё же работала. Сигареты были дешёвые, местные, с горьким привкусом синтетического табака, но помогали расслабиться после смены. В другой руке он держал книгу — настоящую, бумажную, с растрёпанными страницами и потёртой обложкой. «История Великого Расселения» — учебник, который мать привезла ещё с Арктура-Прайм, один из немногих осколков прошлой жизни. Кен читал её уже в третий раз, не потому что любил историю, а потому что других книг не было, и потому что между строк проступал другой мир — мир, где люди строили корабли не для того, чтобы их разбирать, и летели к звёздам не для того, чтобы оказаться на свалке.

Он затянулся, перевернул страницу и стал читать о первых колониях на спутниках Юпитера, о людях, которые верили, что впереди их ждёт что-то большее. За окном висел Арктур, огромный и равнодушный, и ржавый свет сочился сквозь щели в жалюзи, ложась на пол косыми полосами. Где-то на улице гудел генератор. Где-то в соседнем модуле плакал ребёнок. А Кен Маррик сидел в кресле, курил дешёвые сигареты и читал о мечтах, которые человечество давно забыло.

Утро началось так же, как и сотни утр до него — с хриплого писка будильника, врезающегося в сон, и с ржавого света, сочащегося сквозь щели в жалюзи. Кен открыл глаза, уставился в низкий потолок и несколько секунд лежал неподвижно, собирая себя по частям. Тело ныло после вчерашней смены, плечи помнили вибрацию резака, а в горле першило от дешёвых сигарет. Потом он сел, спустил ноги на холодный пол и начал одеваться. За занавеской уже возилась мать — готовила завтрак, гремела посудой, кашляла тихонько, стараясь не шуметь. Элис работала на сортировке только до полудня, потому что вечерние смены были для молодых и здоровых, а она давно не была ни тем, ни другим. К обеду она возвращалась домой, готовила ужин, чинила что-нибудь по мелочи и ждала сына — такой была её жизнь последние четырнадцать лет, и другой она уже не помнила.

Они позавтракали вместе, почти молча, обмениваясь короткими фразами о погоде, о ценах на фильтры, о том, что соседский генератор опять гудит громче обычного. Потом Кен натянул куртку, проверил респиратор, поцеловал мать в щёку и вышел в ржавый полумрак улицы. Элис вышла следом, через несколько минут — её путь лежал в другую сторону, к сортировочным цехам на западном склоне Гряды. Они не прощались, потому что прощаться каждое утро было бы слишком похоже на признание того, что любой день может стать последним. Вместо этого они просто расходились, унося с собой молчаливую уверенность, что вечером снова увидятся за откидным столиком, над мисками с похлёбкой.

Дежурка располагалась у главного входа в док — застеклённая будка с мутными окнами, где сидел сменный надзиратель и вёл учёт рабочих часов. Кен толкнул дверь, стянул респиратор и подошёл к терминалу, чтобы отметиться. Приложил палец к сканеру, дождался зелёного сигнала, расписался в журнале — бюрократия на Дельте-7 была такой же дешёвой и устаревшей, как всё остальное. У соседнего терминала стояла Тамара, уже переодетая в рабочий комбинезон, с респиратором на шее.

— Рано сегодня, — сказала она вместо приветствия.

— Не спалось, — Кен пожал плечами. — А ты?

— Сосед опять ругался с женой полночи. Стены картонные, слышно каждое слово. Думала пойти и стукнуть обоих, чтобы уснули.

— И что остановило?

— Лень было вставать.

Кен усмехнулся. Тамара говорила это с каменным лицом, но в глазах мелькнула искра, которая выдавала шутку. Она вообще редко улыбалась открыто — жизнь на Яме отучила её от этого, — но юмор у неё был острый, как плазменный резак, и такой же безжалостный.

— Слышала про Ворстов? — спросил Кен, хотя уже знал ответ.

— Слышала, — Тамара кивнула, и лицо её на мгновение потемнело. — Весь посёлок слышал. Фильтры, да?

— Фильтры.

Они помолчали. Говорить было нечего — на Дельте-7 такие истории случались каждую неделю, и каждый раз люди качали головами, проверяли свои фильтры и шли дальше, потому что остановиться означало признать, что следующим можешь быть ты.

— Ладно, — Тамара хлопнула его по плечу. — Пойду на стапель. Увидимся на обеде.

Она ушла, а Кен направился в раздевалку, чтобы сменить уличную одежду на рабочий комбинезон. В узком помещении уже толпился народ — начиналась утренняя смена, и шкафчики хлопали, голоса сливались в неразборчивый гул. Кен протиснулся к своему месту и обнаружил, что соседние шкафчики уже заняты. Люис сидел на скамье, натягивая ботинки с металлическими носами, а рядом с ним стоял Рик и одновременно застёгивал комбинезон, затягивал ремень и поправлял респиратор — всеми четырьмя руками сразу.

Рик принадлежал к расе веларийцев с планеты Велар-Прайм — мира, знаменитого своими океанами и подводными городами. Веларийцы походили на людей сложением и ростом, но на этом сходство заканчивалось. Их кожа была гладкой и плотной, глубокого синего цвета, как морская вода в сумерках, с едва заметным перламутровым отливом на свету. Вместо двух рук у них было четыре — верхняя пара, крепкая и сильная, использовалась для тяжёлой работы, а нижняя, более тонкая и подвижная, годилась для точных манипуляций. Глаза Рика были большими, чуть раскосыми, с вертикальными зрачками, приспособленными к жизни в полумраке океанских глубин. На Велар-Прайме его раса строила корабли под водой и торговала с полусотней миров, но сам Рик оказался на Дельте-7 пять лет назад — проигрался в карты на транзитной станции, влез в долги не тем людям и бежал сюда, чтобы переждать, пока о нём забудут. Пока не забыли.

— Маррик! — Люис поднял голову и оскалился в ухмылке. — Слышал новости? Рик вчера познакомился с девушкой.

— Заткнись, Чен, — Рик продолжал застёгиваться, не оборачиваясь, но синяя кожа на его щеках потемнела — веларийский эквивалент румянца.

— Нет, ты послушай, — Люис явно наслаждался моментом. — Он пошёл в бар на Четвёртой Террасе, увидел там девицу с сортировки и решил произвести впечатление.

— Люис, я тебя предупреждаю, — Рик повернулся, и две его нижние руки сжались в кулаки, но в голосе слышалось скорее смущение, чем злость.

— И что сделал? — Кен открыл шкафчик, вытаскивая комбинезон. — Рассказал ей про свои карточные долги?

— Хуже! — Люис всплеснул руками. — Он заказал ей выпивку. Самую дорогую в меню. А когда принесли счёт, оказалось, что у него не хватает денег. Он сидел там, как статуя, четырьмя руками шарил по карманам и не мог найти ни монеты!

Кен расхохотался, и даже Рик, не выдержав, криво усмехнулся.

— Она хотя бы не ушла, — буркнул веларианец. — Сама заплатила. Сказала, что давно так не смеялась.

— Вот видишь! — Люис хлопнул его по спине. — Твоя нищета — это твой главный козырь. Женщины любят жалость.

— Это говорит человек, которого Тамара вчера назвала идиотом при всей раздевалке, — Рик прищурился.

— Эй, она сказала, что это смягчающее обстоятельство. Это почти комплимент.

— Ты безнадёжен, Чен.

— Зато обаятелен.

Кен переоделся, слушая их перепалку, и чувствовал, как напряжение вчерашнего вечера постепенно отпускает. Здесь, среди своих, среди дурацких шуток и привычного запаха раздевалки, можно было ненадолго забыть о мёртвой семье с синей дверью и о фильтрах, которые отказывают без предупреждения. Он затянул ремень комбинезона, проверил перчатки, и они втроём двинулись к выходу на стапели — туда, где их ждали мёртвые корабли, которые предстояло превратить в груды металла.

Шаттл лежал на стапеле, как выпотрошенная рыба — вчера Кен разрезал его пополам, а сегодня предстояло разобрать на части. Над этой машиной работала бригада из трёх человек, и каждый знал своё место. Кен резал — вёл плазменный резак вдоль швов обшивки, отделял секции, вскрывал переборки. Сальвадор Мбеки, которого все звали просто Саль, работал такелажником — крепил тросы, управлял подъёмником, оттаскивал отрезанные куски на сортировочную площадку. А над ними обоими возвышался бригадир Крвара, следил за работой и орал так, что слышно было на соседних стапелях. Крвара принадлежал к расе таррианцев с планеты Таррион-5 — мира вулканов и выжженных пустынь, где жизнь приспособилась к условиям, которые убили бы любого человека. Таррианцы были созданы для тяжёлой работы самой природой: ростом под два метра, широкие в плечах, с кожей цвета тёмного камня, испещрённой трещинами и складками, как у древней черепахи. Вдоль черепа Крвары тянулся костяной гребень, потемневший от возраста, а маленькие глаза, глубоко утопленные в массивных надбровьях, светились тусклым янтарём. Голос у него был под стать внешности — низкий, рокочущий, способный перекрыть грохот любого механизма.

— Маррик! — проревел Крвара, перегнувшись через перила платформы. — Ты что там режешь, свадебный торт? Быстрее давай!

Кен не ответил — только прибавил мощности и повёл резак глубже, туда, где обшивка крепилась к несущей раме. Искры летели во все стороны, металл стонал и расходился нехотя, будто сопротивляясь неизбежному. Он работал на этом стапеле третий год и давно привык к манере Крвары — бригадир орал на всех, всегда, по любому поводу, но за этим криком скрывалось что-то похожее на заботу. Когда в прошлом году сорвался трос и едва не убил молодого рабочего, именно Крвара первым бросился на помощь, оттащил парня в сторону и потом полчаса ругался на техников, проверявших оборудование. Орал он, кажется, даже во сне.

— Саль! — голос бригадира снова прокатился над стапелем. — Трос! Готовь трос, сейчас секция пойдёт!

Саль уже стоял наготове — высокий, жилистый, с тёмной кожей, блестящей от пота, и белозубой улыбкой, которая не сходила с его лица даже в самые тяжёлые смены. Он работал на Яме дольше Кена, приехал сюда ещё подростком откуда-то с внешних колоний и давно забыл, как выглядит небо без ржавого оттенка. Руки у него были длинные, ловкие, покрытые шрамами от ожогов и порезов — карта рабочей биографии, которую мог прочитать любой, кто знал это ремесло.

— Есть трос! — крикнул Саль, защёлкивая карабин на отрезанной секции. — Кен, ты закончил?

— Почти! — Кен сделал последний рез, и кусок обшивки размером с дверь отделился от корпуса с глухим лязгом. — Давай, тяни!

Подъёмник загудел, трос натянулся, и секция поплыла вверх, покачиваясь в воздухе, как огромный металлический лист. Саль вёл её к сортировочной площадке, аккуратно огибая торчащие балки и провода, а Кен уже переходил к следующему участку. Работа шла ритмично, слаженно — резать, крепить, поднимать, снова резать. Они делали это сотни раз и понимали друг друга без слов, по жестам, по движениям, по звукам.

— Эй, Маррик! — Саль опустил очередную секцию на площадку и обернулся. — Слышал, что Люис вчера в раздевалке рассказывал? Про корвет?

— Слышал, — Кен не отрывался от работы. — И что?

— Думаешь, он полезет?

— Чен всегда лезет. Вопрос только, когда его поймают.

Саль рассмеялся, и смех его разнёсся над стапелем, тёплый и громкий. Крвара тут же высунулся из-за перил.

— Мбеки! Ты сюда смеяться пришёл или работать? Вон та секция сама себя не утащит!

— Уже бегу, босс! — Саль подмигнул Кену и потрусил к подъёмнику, всё ещё посмеиваясь.

Они работали ещё два часа, пока шаттл не превратился в скелет — голый каркас, торчащий из стапеля, как рёбра мёртвого зверя. Обшивка лежала на сортировочной площадке ровными штабелями, внутренности — проводка, трубы, панели управления — отдельно, в контейнерах для вторсырья. Кен выключил резак, поднял маску и вытер лицо. Руки дрожали от усталости, плечи ныли, а в горле першило от дыма и пыли. Обычное утро на Дельте-7.

— Обед! — проревел Крвара сверху. — Полчаса! Кто опоздает — будет работать до ночи!

— Босс, ты каждый день это говоришь, — Саль стягивал перчатки, разминая пальцы. — И каждый день мы всё равно работаем до ночи.

— Потому что вы каждый день опаздываете! — Крвара начал спускаться по лестнице, и металлические ступени скрипели под его весом. — Если бы вы работали быстрее, уходили бы раньше!

— Железная логика, — пробормотал Кен себе под нос.

— Что ты сказал, Маррик?

— Сказал, что ты прав, босс.

Крвара смерил его тяжёлым взглядом, но в янтарных глазах мелькнуло что-то похожее на усмешку. Таррианцы не умели улыбаться в человеческом понимании — их лица были слишком жёсткими, слишком каменными, — но Кен научился читать эти микроскопические изменения.

Столовая располагалась в длинном бараке у восточной стены дока — низкое здание с гофрированной крышей и рядами пластиковых столов, приваренных к полу. Пахло здесь синтетической едой, потом и машинным маслом, которое рабочие приносили на одежде. Кен взял поднос, получил свою порцию — серую кашу с кусками чего-то, что называлось «белковым концентратом», и стакан мутноватой воды — и сел за стол, где уже устроились Саль и Крвара. Бригадир ел молча, методично отправляя в рот ложку за ложкой, а Саль болтал без умолку, как всегда.

— Слышали, третий стапель сегодня начинает разбирать тот корвет? — Саль наклонился ближе, понизив голос. — Говорят, там внутри ещё оружейные системы остались. Не сняли перед списанием.

— Кто говорит? — Крвара не поднял головы.

— Люди говорят.

— Люди много чего говорят. Работай молча — проживёшь дольше.

Саль пожал плечами и вернулся к своей каше, но Кен заметил, как блеснули его глаза. На Яме все мечтали о чём-то большем, о счастливом случае, который вытащит из этой дыры. Военный корвет с оружейными системами — это были большие деньги для тех, кто достаточно смел или достаточно глуп, чтобы рискнуть. Кен не был ни тем, ни другим. Он просто ел свою кашу, смотрел на серые стены столовой и думал о том, что вечером нужно не забыть купить новые фильтры.

Кен вышел из столовой и тут же отшатнулся, едва не налетев на кого-то. Мимо него прошёл человек в мундире — настоящем имперском мундире, чёрном с серебряной окантовкой, с нашивками и орденскими планками на груди. Кен успел заметить погоны с тремя золотыми полосами, холёное лицо с черным дорогим респиратором и взгляд — такой взгляд бывает у людей, которые привыкли смотреть сквозь других, как сквозь стекло. Офицер даже не повернул головы, прошёл мимо, будто Кена не существовало, и от него пахнуло чем-то незнакомым, чистым, дорогим — запахом другого мира, где люди не дышат через респираторы и не едят серую кашу из концентрата.

За офицером двигался отряд имперских гвардейцев — шестеро солдат в тяжёлой броне цвета вороньего крыла, с винтовками наперевес и глухими шлемами, скрывающими лица. Они шли строем, синхронно, как единый механизм, и рабочие расступались перед ними, прижимаясь к стенам. Гвардейцы Империи были легендой, страшной сказкой из новостных лент — элитные войска, личная армия императора, которых бросали только на самые важные задания. Что они делали здесь, на Яме, среди мусора и металлолома? Кен смотрел им вслед, застыв у дверей столовой, и чувствовал, как холодок пробегает по спине.

Рядом с процессией суетился старший по доку — грузный лысеющий человек по фамилии Греббс, которого рабочие видели только в день выплат. Сейчас он семенил рядом с офицером, заглядывал ему в лицо, что-то говорил, размахивая руками, и весь его вид выражал такое подобострастие, что Кен почувствовал брезгливость. Греббс указывал куда-то в сторону третьего стапеля, где стоял тот самый списанный корвет, и офицер кивал, слушая вполуха.

— Что за чертовщина? — Саль вынырнул из-за спины Кена и уставился вслед процессии. — Это же имперцы. Настоящие имперцы.

— Вижу.

— Что им тут надо?

Кен пожал плечами, хотя мысли уже складывались в картину. Военный корвет на третьем стапеле. Оружейные системы, которые якобы не сняли перед списанием. Имперский офицер с гвардейцами. Солдаты были редкими гостями на Дельте-7 — сюда не присылали войска, сюда не заглядывало начальство, потому что Яма была слишком далеко от всего и слишком мало значила. Если они прилетели, значит, что-то потеряли. Что-то достаточно важное, чтобы послать за этим гвардейцев.

— Не наше дело, — сказал Кен и отвернулся. — Пошли работать.

Саль ещё несколько секунд смотрел вслед чёрным фигурам, потом кивнул и двинулся за Кеном. Они вернулись на стапель, где ждал скелет шаттла и ворчащий Крвара, и до конца смены больше не говорили о гвардейцах. Работа поглотила их — резать, крепить, поднимать, сортировать. Кен вёл резак вдоль несущих балок, отделял каркас по секциям, а Саль таскал куски к контейнерам, и постепенно шаттл исчезал, превращаясь в аккуратные штабеля металла. К вечеру от него не осталось ничего — только пустой стапель и гора рассортированного вторсырья.

— Готово! — Крвара спустился с платформы и осмотрел результат. — Досрочно. Неплохо, черви.

Это была высшая похвала, на которую был способен таррианец. Кен стянул маску и позволил себе улыбнуться. Досрочное завершение означало премию — небольшую, но ощутимую прибавку к обычной выплате. Можно будет купить те фильтры, о которых говорят все, и ещё останется на что-нибудь. Может, даже на настоящее мясо из лавки на Пятой Террасе — мать давно его не пробовала.

Выплату раздавали там же, у конторы, и на этот раз в руках Кена оказалось больше купюр, чем обычно. Он пересчитал их дважды, сунул в карман и почувствовал, как тепло разливается в груди — простое, честное удовольствие от хорошо сделанной работы. Саль хлопнул его по плечу, Крвара буркнул что-то про завтрашнюю смену, и они разошлись — каждый к своему шкафчику, к своей одежде, к своей жизни за пределами дока.

В раздевалке было шумно — конец смены, рабочие переодевались, переговаривались, делились новостями. Кен слышал обрывки разговоров о гвардейцах, о корвете, о том, что Греббс весь день носился как ошпаренный, но старался не вслушиваться. Не его дело. Он снял комбинезон, натянул уличную одежду, проверил респиратор. В кармане лежали деньги — больше, чем обычно. Впереди ждал вечер с матерью, горячий ужин и, может быть, глава-другая из старой книги. Маленькие радости, из которых складывалась жизнь на Яме.

Он закрыл шкафчик и направился к выходу, всё ещё улыбаясь.

Кен шёл по улице Шестой Террасы, когда увидел её. Эфира стояла у лотка с сушёными фруктами, перебирая товар тонкими пальцами, и ржавый свет Арктура падал на её лицо так, будто она была единственным источником чистоты во всём этом грязном мире. Кен замедлил шаг, потом остановился совсем. Он не видел её почти два года — с тех пор, как закончилась школа и их пути разошлись, — но узнал бы среди тысячи других. Эфиру невозможно было не узнать.

Она принадлежала к расе элирийцев с планеты Элира-Прайм — мира, который в старых книгах называли «садом галактики». Элирийцы были похожи на людей, как похожа на набросок законченная картина. Те же пропорции, те же черты — но словно отшлифованные до совершенства невидимой рукой. Кожа Эфиры была бледной, почти фарфоровой, с едва уловимым золотистым отливом, который проступал на свету, как отблеск солнца на воде. Волосы — длинные, серебристо-белые, собранные в косу — спускались по спине до пояса. Глаза, большие и чуть раскосые, были цвета расплавленного золота, с вертикальными зрачками, которые делали её взгляд одновременно чужим и завораживающим. Элирийцев считали самой красивой расой в известной галактике, и это была не лесть, а констатация факта. Их красота была почти болезненной — смотреть на них было всё равно что смотреть на закат, зная, что никогда не сможешь его удержать.

Семья Эфиры попала на Дельту-7 двенадцать лет назад, когда ей было шесть. Её отец, Таэлон, был художником на Элира-Прайм — писал портреты, расписывал храмы, создавал голографические инсталляции для богатых заказчиков. Потом случился скандал: он отказался писать портрет губернатора, который был замешан в работорговле, и публично назвал его преступником. Губернатор не простил. Таэлона лишили лицензии, внесли в чёрные списки, а когда он попытался протестовать — обвинили в государственной измене. Семья бежала ночью, на грузовом корабле, без денег и документов, и после года скитаний осела здесь, в Яме, где никто не спрашивал о прошлом. Теперь Таэлон чинил электронику в мастерской на Третьей Террасе, а его жена работала медсестрой в местной клинике. Эфира выросла среди мусорных гор и ржавого света, и её неземная красота казалась здесь чем-то невозможным — как цветок, пробившийся сквозь металлический пол.

— Эфира! — окликнул Кен, прежде чем успел подумать.

Она обернулась, и золотые глаза расширились от удивления. Потом по её лицу скользнула улыбка — мягкая, тёплая, от которой у Кена что-то сжалось в груди.

— Кен Маррик, — она шагнула ему навстречу. — Сколько лет, сколько зим.

— Два года почти. Как ты?

— Живу, — она пожала плечами, и жест этот был таким человеческим, таким простым, что Кен невольно улыбнулся. — Работаю в клинике с мамой. Помогаю с пациентами, учусь на медика. А ты всё в доке?

— Всё там. Режу корабли.

Они стояли посреди улицы, и люди обходили их, бросая любопытные взгляды — на красивую элирийку и парня в потёртой куртке, которые смотрели друг на друга так, будто вокруг никого не было. Кен вспомнил школу — маленькое здание на окраине посёлка, где их было всего двадцать человек в классе, и где Эфира сидела у окна, и свет падал на её волосы, превращая их в расплавленное серебро.

— Помнишь Громова? — спросила она вдруг. — Учителя математики?

— Который всё время засыпал на уроках?

— Да! — Эфира рассмеялась, и смех её был похож на звон колокольчиков, как бы банально это ни звучало. — Я недавно его видела. Он теперь торгует запчастями на рынке. Говорит, там хотя бы можно спать открыто, и никто не жалуется.

Кен тоже засмеялся, и воспоминания нахлынули волной — душный класс, скрипучие парты, голос Громова, бубнящий что-то про уравнения, и Эфира, которая рисовала в тетради цветы вместо того, чтобы слушать. Он сидел позади неё и смотрел, как движется её рука, как появляются на бумаге лепестки и стебли, и думал о том, что никогда в жизни не видел настоящего цветка.

— А помнишь выпускной? — спросил он. — Когда Рэй Коннорс напился и полез на сцену петь?

— Боже, — Эфира закрыла лицо руками. — Он пел так фальшиво, что у меня уши болели неделю. А потом упал со сцены прямо на директора.

— Директор ругался так, что даже Крвара бы позавидовал.

— Кто такой Крвара?

— Мой бригадир. Таррианец. Орёт на нас каждый день.

Они проговорили ещё минут двадцать, стоя посреди улицы, не замечая ни холода, ни прохожих, ни ржавого света, который постепенно тускнел — Арктур уходил за горизонт, и на Дельту-7 опускалась ночь. Эфира рассказывала о работе в клинике, о пациентах, о том, как трудно доставать лекарства и как её мать учит её накладывать швы. Кен рассказывал о доке, о Люисе и его безумных планах, о Тамаре с её острым языком. Они говорили о прошлом и о настоящем, но не о будущем — потому что на Яме о будущем старались не думать.

— Мне пора, — сказала наконец Эфира, взглянув на темнеющее небо. — Папа будет волноваться.

— Да, и мне нужно ещё в магазин зайти. Фильтры купить.

Она кивнула, и они постояли ещё секунду, глядя друг на друга. Потом Эфира протянула руку и коснулась его плеча — лёгко, почти невесомо.

— Было приятно тебя увидеть, Кен.

— И мне.

— Не пропадай.

Она ушла, и Кен смотрел ей вслед, пока серебристая коса не скрылась за углом. Потом глубоко вздохнул, поправил респиратор и направился к магазину Торго. Фильтр сам себя не купит, а мать ждёт дома, а завтра снова смена, и корабли не разберутся сами. Но всю дорогу до магазина он думал о золотых глазах и о том, как странно устроена жизнь — что самый красивый цветок в галактике вырос здесь, посреди мусора и ржавчины.

Колокольчик над дверью звякнул, когда Кен переступил порог лавки. Торго сидел на своём обычном месте за прилавком, листая потрёпанный журнал. При виде Кена авианец поднял голову и приветственно щёлкнул клювом.

— Дважды за два дня, — Торго отложил журнал. — Редкий гость стал частым. Что на этот раз?

— Фильтр для жилого модуля. Основной картридж, стандартный размер.

Авианец кивнул и полез под прилавок, шурша коробками. Кен оглядел лавку — те же пыльные полки, те же коробки с непонятным содержимым, тот же тусклый свет под потолком. Ничего не менялось в этом мире, и в этом была своя успокаивающая стабильность.

— Хорошие есть, — Торго вынырнул с картриджем в когтистой руке. — Почти новые, с орбитальной станции списали. Работать будут месяца три, если не больше. Есть подешевле, но те — лотерея. Могут год прослужить, а могут неделю.

— Давай хорошие, — Кен вспомнил семью Ворстов и синюю дверь. — На фильтрах экономить не буду.

— Мудрое решение, птенец, — Торго положил картридж на прилавок и назвал цену. Дорого, но премия позволяла. — После Ворстов, половина посёлка ко мне прибежало. Всё скупили, еле этот оставил.

Кен отсчитал деньги, и Торго смахнул их в ящик под прилавком. Авианец не торопился отпускать покупателя — облокотился на стойку, гребень на голове чуть приподнялся, что означало любопытство.

— Слышал новости? — спросил он, понизив голос, хотя в лавке они были одни. — Про имперцев?

— Видел их сегодня, — Кен сунул картридж в сумку. — В доке. Офицер и шестеро гвардейцев.

— Гвардейцы, — Торго присвистнул, что у авианцев звучало как скрежет металла о стекло. — Серьёзные люди. Говорят, они из-за корвета прилетели. Того, что на третий стапель притащили.

— Что с ним не так?

— А вот это интересный вопрос, — Торго наклонился ближе, янтарные глаза блеснули. — Слухи разные ходят. Одни говорят, там было что-то секретное. Другие говорят, корвет вообще не должен был сюда попасть — ошибка в документах, и теперь имперцы его ищут. А третьи, — авианец понизил голос до шёпота, — третьи говорят, что на борту было оружие. Не обычное. Экспериментальное. Такое, за которое люди убивают.

— И какой версии ты веришь?

Торго откинулся назад и пожал плечами — жест, который он перенял у людей и адаптировал под свою анатомию.

— Я старый птиц, Маррик. Я верю только в то, что вижу своими глазами. А вижу я вот что: имперцы не прилетают на Яму просто так. Если они здесь — значит, что-то серьёзное. И когда серьёзные люди ищут серьёзные вещи, простым рабочим лучше держаться подальше.

— Я и не собирался лезть.

— Вот и умница. Передавай привет матери.

Кен вышел на улицу и зашагал к дому. Ночь уже опустилась на Дельту-7, и ржавый свет Арктура сменился тусклым сиянием фонарей и мерцанием окон в жилых модулях. Воздух похолодал, и респиратор запотевал изнутри от дыхания. Но Кен почти не замечал этого — он думал о премии в кармане, о серебристой косе Эфиры, о том, как она смеялась, вспоминая школу. Хороший день. Редкий день, когда всё складывалось правильно.

Модуль встретил его запахом горячей еды — не синтетической каши, а чего-то настоящего, мясного. Элис стояла у плитки, помешивая содержимое сковороды, и обернулась на звук двери с улыбкой на усталом лице.

— Ты поздно сегодня, — сказала она. — Я уже начала волноваться.

— Задержался, — Кен повесил куртку, положил сумку с фильтром на пол у двери. — Встретил кое-кого.

— Кого?

— Расскажу за ужином.

Он прошёл к техническому шкафу и заменил картридж — старый вынул, новый вставил, проверил индикаторы. Всё загорелось зелёным, компрессор загудел ровнее, и воздух в модуле как будто стал чище. Мелочь, но важная мелочь. Три месяца можно не думать о том, что случилось с Ворстами.

За ужином — настоящее мясо с овощами, невиданная роскошь — Кен рассказывал. Сначала о премии, и Элис просияла, потому что лишние деньги означали безопасность, хотя бы ненадолго. Потом о фильтре, и она кивнула с облегчением. А потом о имперцах, и лицо её изменилось — стало настороженным, почти испуганным.

— Гвардейцы? — переспросила она. — Здесь?

— Шестеро. И офицер в чёрном мундире. Греббс перед ними чуть не на коленях ползал.

— Что им нужно?

— Никто точно не знает. Торго говорит, из-за корвета на третьем стапеле. Там вроде бы что-то было — оружие или ещё что.

Элис отложила вилку и посмотрела на сына серьёзно, тем взглядом, который он помнил с детства — когда она объясняла ему, чего нельзя трогать и куда нельзя ходить.

— Держись от этого подальше, Кен. Имперцы — это не те люди, с которыми стоит связываться. Они приходят, берут что хотят, и уходят. А те, кто оказывается у них на пути, обычно плохо заканчивают.

— Я знаю, мам. Не полезу.

Она кивнула, но тревога в её глазах не исчезла. Кен решил сменить тему.

— Я сегодня Эфиру видел. Помнишь её? Элирийка, училась со мной.

— Дочь Таэлона? — лицо Элис смягчилось. — Конечно, помню. Красивая девочка. Как она?

— Хорошо. Работает в клинике с матерью, учится на медика.

— Надо же, — Элис улыбнулась, и морщинки разбежались по уголкам глаз. — А ты покраснел, когда о ней заговорил.

— Я не покраснел.

— Покраснел, покраснел. Я твоя мать, меня не обманешь.

Кен уткнулся в тарелку, чувствуя, как горят щёки. Элис тихо засмеялась — тем самым смехом, который он так редко слышал и так любил.

— Она хорошая девушка, — сказала мать мягко. — Из хорошей семьи. Таэлон — честный человек, хоть и сломленный. Такие редко встречаются.

— Мам, я просто с ней поговорил. О школе вспомнили.

— Конечно, — Элис кивнула, но в глазах её плясали искорки. — Просто поговорил.

Они доели ужин, и Кен помог убрать посуду, а потом сидел в кресле с книгой, пока мать не ушла спать. Но читать не получалось — строчки расплывались перед глазами, и мысли возвращались то к золотым глазам Эфиры, то к чёрным мундирам гвардейцев, то к словам Торго про оружие, за которое люди убивают. Хороший день, думал Кен, глядя на ржавый свет за окном. Странный день. И что-то подсказывало ему, что странности только начинаются.

Стук в дверь раздался около двух часов ночи — резкий, торопливый, такой, от которого сердце подпрыгивает к горлу. Кен вскочил с кровати раньше, чем успел проснуться до конца, нашарил в темноте штаны и рубашку. За занавеской зашевелилась мать.

— Кен? Что это?

— Не знаю. Лежи, я открою.

Он прошёл к двери, прислушался. Стук повторился — ещё более настойчивый, и сквозь тонкий металл пробился сдавленный голос:

— Кен! Это я, Люис! Открой, быстро!

Кен отпер дверь, и Люис буквально ввалился внутрь, едва не сбив его с ног. Лицо друга было белым, как бумага, глаза бегали, на лбу блестели капли пота, хотя ночь была холодной. Он тяжело дышал, будто бежал через весь посёлок, и от него пахло страхом — кислым, животным запахом, который Кен безошибочно узнал.

— Закрой дверь, — выдохнул Люис, снимая маску. — Закрой, быстро!

Кен захлопнул дверь и повернулся к другу. Тот прижался спиной к стене, озираясь так, словно ожидал, что гвардейцы вот-вот проломят потолок. За занавеской появилась Элис, кутаясь в старый халат, и её лицо при виде Люиса вытянулось от тревоги.

— Люис? Что случилось?

— Мне нужно… мне нужна минута, — он с трудом сглотнул. — Кен, я влип. Я по-настоящему влип.

— Что ты натворил?

Люис запустил руку за пазуху и вытащил что-то — небольшой предмет размером с кулак, тускло блестящий в свете ночника. Кен присмотрелся и увидел, что это кристаллическая сфера в металлической оправе, испещрённой мелкими символами и разъёмами. Внутри сферы что-то мерцало — слабые искры света, пульсирующие в странном ритме, как будто внутри билось крошечное сердце.

— Я полез на корвет, — голос Люиса дрожал. — После смены, когда все ушли. Думал, сниму что-нибудь по мелочи, продам. А там… там это было. В капитанской рубке, в запечатанном отсеке. Я не знал, что это. Просто выглядело дорого.

— Что это? — Кен смотрел на пульсирующую сферу, и что-то холодное шевельнулось у него внутри.

— Нейронное ядро, — Люис сглотнул. — Я потом спросил у одного человека, он в таких вещах разбирается. Это прототип военного ИИ, Кен. Экспериментальный. Такие штуки могут управлять целым флотом — координировать атаки, просчитывать траектории, взламывать вражеские системы. Империя разрабатывала их для новых дредноутов. Это… это стоит целое состояние. Больше, чем весь наш посёлок.

Кен почувствовал, как пол уходит из-под ног. Теперь он понимал, почему прилетели гвардейцы. Не просто оружие — искусственный разум, способный вести войну. За такое Империя не просто убивала — за такое стирали с лица галактики целые колонии.

— Люис, — сказала Элис тихо, и в её голосе звенел страх. — Скажи, что они тебя не видели.

— Видели, — Люис зажмурился. — Один гвардеец. Я убегал, он выстрелил, но промахнулся. Лица моего он не видел, но… они знают, что кто-то из рабочих. Они уже обыскивают посёлок. Ходят по домам.

— И ты пришёл сюда?! — Кен схватил его за грудки. — Ты привёл их к моему дому?!

— Нет! Нет, я проверял, за мной никто не шёл! — Люис вцепился в его руки. — Послушай, Кен, у меня нет времени. Они ищут меня, и если найдут с этой штукой — мне конец. Не просто тюрьма. Казнь. Ты понимаешь? Казнь.

Он сунул нейронное ядро в руки Кену, и тот машинально сжал его пальцами. Сфера была тёплой, почти горячей, и пульсация внутри отдавалась в ладонях, как далёкое сердцебиение.

— Что ты делаешь? — Кен попытался вернуть ядро. — Я не буду это хранить!

— Только на несколько дней! — Люис уже отступал к двери. — Я уеду, спрячусь у родственников на Восьмой Террасе. Когда всё уляжется, вернусь. Мы продадим это, Кен. Найдём покупателя на чёрном рынке. Там дадут столько, что хватит на билеты отсюда. Для тебя, для матери, для всех. Мы станем богатыми, понимаешь? Свободными!

— Люис, стой!

Но он уже открыл дверь, выглянул наружу, и в следующую секунду исчез в темноте ночи. Кен рванулся следом, но увидел только тень, мелькнувшую за углом соседнего модуля, а потом — ничего. Тишина. Ржавый свет Арктура. И нейронное ядро в его руках, пульсирующее тёплым, живым светом.

Он стоял на пороге, глядя в пустую улицу, и понимал, что жизнь его только что изменилась навсегда. В кармане лежала премия за досрочную работу. В шкафу стоял новый фильтр. А в руках он держал прототип военного искусственного интеллекта, за которым охотилась Империя. И где-то в ночи уже шли гвардейцы — от дома к дому, всё ближе.

— Кен, — голос матери за спиной был тихим и страшным. — Закрой дверь. И расскажи мне, во что вы вляпались.

Кен закрыл дверь и повернулся к матери. Она стояла посреди комнаты, прижав руки к груди, и в её глазах он видел тот самый страх, который помнил с детства — страх женщины, которая уже теряла всё и знает, как это бывает. Он рассказал ей всё: про корвет на третьем стапеле, про слухи, которые ходили весь день, про Люиса с его безумными планами, про нейронное ядро, которое теперь лежало на столе между ними и пульсировало мягким светом, как живое существо. Элис слушала молча, не перебивая, и с каждым словом её лицо становилось всё бледнее. Когда он закончил, она долго молчала, глядя на артефакт так, будто это была бомба, готовая взорваться в любую секунду.

— Мы должны избавиться от этого, — сказала она наконец. — Выбросить. Закопать. Сжечь, если получится.

— Если мы уничтожим это, Люис погибнет зря, — Кен покачал головой. — И нас это не спасёт. Гвардейцы будут искать, пока не найдут. А если не найдут — будут искать того, кто уничтожил. Нам нужно спрятать это так, чтобы никто не нашёл. Переждать. Может, они решат, что ядро вывезли с планеты, и улетят.

— Это безумие.

— Я знаю.

Он взял ядро со стола — снова это странное ощущение тепла и пульсации, будто держишь в руках чьё-то сердце. Потом начал одеваться: куртка, ботинки, респиратор. Элис смотрела на него с отчаянием, но не пыталась остановить — она знала своего сына и знала, что он уже принял решение.

— Не дома, — сказал Кен, застёгивая куртку. — Если они будут обыскивать — а они будут — то начнут с жилых модулей. Мне нужно спрятать это подальше. За посёлком. В Гряде.

— Там опасно ночью.

— Везде опасно. Я быстро.

Он поцеловал мать в лоб — сухими, потрескавшимися губами — и вышел в ночь. Улица была пуста, но где-то вдалеке слышались голоса и тяжёлые шаги — гвардейцы уже начали обход. Кен свернул в переулок между модулями, потом ещё раз, и ещё, петляя по знакомым с детства закоулкам, пока не вышел на окраину посёлка. Дальше начиналась Гряда — бесконечные горы мусора, уходящие во тьму, как хребты мёртвого зверя.

Он шёл почти полчаса, карабкаясь по склонам из спрессованного металла и пластика, обходя провалы и острые края, от которых можно было распороть ногу до кости. Респиратор хрипел, воздух был ещё хуже, чем в посёлке — здесь мусор разлагался и гнил, выделяя газы, от которых кружилась голова даже сквозь фильтры. Ржавый свет Арктура едва пробивался сквозь облака, и Кен ориентировался больше на ощупь, чем на зрение. Наконец он нашёл то, что искал: старую свалку бытовой техники с Арктура-Прайм, куда сбрасывали отходы богатых районов. Холодильники, стиральные машины, кухонные комбайны — всё это громоздилось здесь ржавыми башнями, уже давно разграбленное и никому не нужное.

Кен выбрал один холодильник — большой, двухкамерный, с выцветшей надписью «АрктурТех» на дверце и дырой в боковой стенке. Залез внутрь, нашарил в темноте подходящую щель между компрессором и задней стенкой, и засунул туда нейронное ядро. Пульсация почти не была видна в этом металлическом коконе — только слабый отсвет, если знать, куда смотреть. Кен запомнил место: третий ряд от большого контейнера с надписью «Сектор 7», холодильник с дырой, рядом — сломанная сушильная машина синего цвета. Запомнил, выбрался наружу и двинулся обратно, стараясь идти другим путём.

Дорога назад показалась короче — или это адреналин придавал сил. Кен уже видел огни посёлка, уже различал очертания крайних модулей, когда вышел из тени мусорной кучи на открытое пространство. И в ту же секунду его ослепил свет — резкий, белый, бьющий прямо в глаза. Он инстинктивно поднял руку, закрываясь, и услышал голос — холодный, механический, усиленный динамиком шлема:

— Стоять! Руки за голову!

Их было четверо. Чёрная броня, глухие шлемы, винтовки направлены ему в грудь. Гвардейцы. Они ждали его — или просто патрулировали окраину, не важно. Кен не успел даже подумать о бегстве — двое уже были рядом, заломили ему руки за спину с такой силой, что он вскрикнул от боли. Металлические наручники защёлкнулись на запястьях, холодные и тяжёлые. Кто-то сорвал с него респиратор, и он закашлялся, вдыхая отравленный воздух.

— Этот выходил за периметр, — сказал один из гвардейцев. — Среди ночи. Один.

— Ведите к командиру, — ответил другой.

Его потащили через посёлок — мимо тёмных модулей, мимо закрытых дверей, за которыми прятались люди, не желающие видеть того, что происходит на улице. Кен пытался идти сам, но гвардейцы держали его так крепко, что ноги едва касались земли. В голове стучала только одна мысль: они не знают. Они не нашли. Ещё не нашли. Но он понимал, что это лишь вопрос времени — и времени у него оставалось очень мало.

Дом стоял у самых посадочных доков — небольшое административное здание, которое раньше использовалось как офис для корпоративных инспекторов, а теперь, видимо, было реквизировано имперцами под временный штаб. Кена втащили внутрь, и он на мгновение забыл о боли в вывернутых руках, потому что мир вокруг него изменился так резко, будто он шагнул сквозь портал в другую галактику. Чистота. Настоящая, почти стерильная чистота, какой он не видел никогда в жизни. Полы блестели, стены были выкрашены в мягкий бежевый цвет, а в воздухе пахло чем-то цветочным, свежим, невозможным для Дельты-7. И музыка — откуда-то лилась музыка, тихая, сложная, с переплетением струнных инструментов и клавишных, такая музыка, какую Кен слышал только однажды, в старой записи, которую мать хранила с Арктура-Прайм. Классика, вспомнил он. Так это называлось. Музыка мёртвого мира, который существовал до космоса, до колоний, до всего.

За столом в центре комнаты сидел офицер — тот самый, которого Кен видел днём в доке. Вблизи он казался ещё более чужим, ещё более неуместным в этом мире ржавчины и мусора. Холёное лицо с тонкими чертами, гладко выбритая кожа, тёмные волосы, зачёсанные назад с безупречной аккуратностью. На столе перед ним стоял бокал с янтарной жидкостью и лежала раскрытая книга — настоящая, бумажная, с золотым тиснением на обложке. Офицер поднял голову на звук шагов, и его лицо исказилось гримасой отвращения.

— Что это? — голос был холодным, брезгливым. — Зачем вы тащите ко мне грязных бродяг посреди ночи? У вас что, совсем не осталось мозгов под этими шлемами?

— Господин капитан-лейтенант, — один из гвардейцев вытянулся по стойке смирно. — Этот был задержан за периметром посёлка. Выходил в мусорные горы. Один. Ночью.

Офицер замер с бокалом на полпути к губам. Его глаза — серые, холодные, как осколки льда — медленно переместились на Кена и впились в него с таким вниманием, что тому захотелось провалиться сквозь пол. Секунда тишины, две. Музыка продолжала литься, нежная и совершенно неуместная.

— Вот как, — офицер поставил бокал на стол, закрыл книгу и откинулся на спинку кресла. — Ночная прогулка по свалке. Как романтично. Оставьте нас.

Гвардейцы отпустили Кена, и он едва устоял на ногах — руки всё ещё были скованы за спиной, а плечи горели от боли. Солдаты вышли, дверь закрылась, и они остались вдвоём: офицер в безупречном мундире и рабочий в грязной куртке, пропахшей потом и металлической пылью.

— Имя, — сказал офицер.

— Кен Маррик.

— Род занятий?

— Работаю в утилизационном доке. Разборка кораблей.

— Разборка кораблей, — офицер повторил эти слова, словно пробуя на вкус. — Какое поэтичное занятие. Превращать великие машины в груды металлолома. И что же ты делал ночью за посёлком, Кен Маррик, работник утилизационного дока?

— Гулял.

Офицер улыбнулся. Улыбка была тонкой, острой, совершенно лишённой веселья.

— Гулял, — он поднялся из-за стола и медленно обошёл его, приближаясь к Кену. — По мусорным горам. В два часа ночи. Без респиратора, судя по твоему кашлю. В тот самый день, когда с охраняемого объекта было похищено имперское имущество чрезвычайной важности. Ты принимаешь меня за идиота, мальчик?

Он остановился прямо перед Кеном, и тот увидел, что офицер чуть выше его ростом, и что от него пахнет чем-то дорогим — одеколоном, или чем-то подобным, названия чему Кен не знал.

— Я не крал ничего, — сказал Кен, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Я просто гулял. Не мог уснуть.

— Не мог уснуть, — офицер кивнул, будто соглашаясь. — Понимаю. Бессонница — страшная вещь. Мой отец страдал от неё в последние годы жизни. Правда, он предпочитал читать по ночам, а не бродить по свалкам. Но у каждого свои методы, верно?

Он развернулся и прошёлся по комнате, заложив руки за спину. Музыка стихла — видимо, закончилась запись — и в наступившей тишине каждый шаг офицера звучал как удар молота.

— Позволь объяснить тебе ситуацию, Кен Маррик, — голос его стал жёстче, холоднее. — С корвета на третьем стапеле было похищено нейронное ядро экспериментального ИИ класса «Немезида». Это не просто военная технология. Это — глаза, уши и мозг целого флота. Такое ядро способно координировать атаку сотни кораблей одновременно, взламывать вражеские системы защиты за доли секунды, просчитывать траектории огня с точностью, недоступной человеку. Империя потратила двенадцать лет и ресурсы трёх планет на его разработку. И теперь оно исчезло. Здесь. На этой жалкой помойке, которую вы называете домом.

Он остановился и повернулся к Кену.

— Я найду его. Это не вопрос. Вопрос лишь в том, сколько людей умрёт в процессе. Ты можешь сократить это число до нуля, если скажешь мне прямо сейчас, где оно спрятано. Или ты можешь продолжать рассказывать мне о ночных прогулках, и тогда я начну обыскивать каждый дом в этом посёлке. А когда я обыскиваю — я обыскиваю тщательно. Ты понимаешь, что это значит?

Кен молчал. В голове мелькали образы: мать, одна в модуле, ждущая его возвращения. Холодильник с надписью «АрктурТех», в котором пульсирует тёплым светом украденное ядро. Люис, бегущий во тьму со словами о богатстве и свободе.

— Я не знаю ни о каком ядре, — сказал он. — Я просто рабочий. Я режу корабли.

Офицер смотрел на него долго, не мигая. Потом вздохнул, почти разочарованно.

— Жаль, — сказал он тихо. — Очень жаль.

Офицер щёлкнул пальцами, и дверь за спиной Кена тут же распахнулась. Гвардейцы вошли бесшумно, как тени, и снова схватили его за локти, вздёрнув на ноги с такой силой, что он вскрикнул от боли в затёкших плечах.

— Уносите его, — голос офицера был ровным, почти скучающим. — Узнайте, где он живёт. Обыщите дом. Тщательно. Каждую щель, каждый угол, каждую половицу. И если найдёте там хоть что-то подозрительное — тащите сюда всех, кто там живёт.

— Там моя мать! — вырвалось у Кена. — Она ничего не знает, она не при чём!

Офицер даже не посмотрел в его сторону. Он уже вернулся к столу, взял бокал и сделал глоток янтарной жидкости, будто ничего не произошло, будто не отдал только что приказ, который мог разрушить жизнь невинного человека. Гвардейцы потащили Кена к выходу, и последнее, что он увидел — это спину офицера в безупречном мундире и мягкий свет лампы, падающий на раскрытую книгу.

На улице было холодно. Ржавый свет Арктура едва пробивался сквозь облака, и посёлок тонул в густом полумраке, нарушаемом лишь редкими фонарями и тусклым сиянием окон. Гвардейцы вытащили Кена на середину улицы и бросили на колени. Металл мостовой был ледяным даже сквозь ткань штанов, а без респиратора каждый вдох обжигал горло кислотным привкусом отравленного воздуха. Их было четверо — чёрные фигуры в глухих шлемах, безликие, одинаковые, как машины.

— Где твой дом? — голос одного из них был искажён динамиком, лишён всяких эмоций.

Кен молчал. Он думал о матери — о том, как она сидит сейчас в модуле, прислушиваясь к каждому звуку за дверью, ожидая его возвращения. О том, что будет, если гвардейцы ворвутся туда, перевернут всё вверх дном, напугают её до смерти. Она не переживёт этого. Не после всего, что она уже пережила.

— Я спросил: где твой дом?

Удар пришёлся в живот — тяжёлый, от которого перехватило дыхание. Кен согнулся, задыхаясь, и кто-то схватил его за волосы, запрокидывая голову назад.

— Мы можем делать это всю ночь, — сказал гвардеец. — Или ты можешь показать нам дорогу. Выбор за тобой.

Кен сплюнул на землю — слюна была с привкусом крови, он прикусил язык при ударе — и посмотрел на тёмный силуэт перед собой.

— Пошёл к чёрту.

Следующий удар был в лицо. Потом ещё один, в рёбра. Кен упал на бок, скорчившись, и мир превратился в калейдоскоп боли — красные вспышки под закрытыми веками, гул в ушах, железный привкус во рту. Его подняли, снова бросили на колени, снова спросили. Он молчал. Его били снова. Время растянулось в бесконечную ленту страдания, и Кен держался за единственную мысль, как за спасательный круг: не сказать, не показать, не выдать. Мать не должна пострадать. Что бы ни случилось с ним — мать не должна пострадать.

Где-то в темноте, за углом дальнего модуля, в тени мусорной кучи, стоял Люис и смотрел. Он видел всё — как его друга бьют, как тот падает и поднимается, как сплёвывает кровь на металлическую мостовую. Руки Люиса тряслись, а в груди разрастался ледяной ком ужаса и вины. Это он. Это всё из-за него. Он хотел выбежать, закричать, сдаться — но ноги не слушались, будто приросли к земле. Страх был сильнее всего: страх смерти, страх боли, страх того, что ждёт его, если он выйдет из тени. И он стоял, и смотрел, и ненавидел себя с такой силой, что хотелось выть.

Дверь административного здания открылась, и на пороге появился офицер. Он вышел неторопливо, застёгивая верхнюю пуговицу мундира, будто собрался на вечернюю прогулку. В правой руке он держал пистолет — изящное оружие с длинным стволом и рукоятью из тёмного дерева, совсем не похожее на грубые армейские винтовки гвардейцев. Офицер остановился, оглядел сцену — избитого парня на коленях, солдат вокруг него — и вздохнул с таким видом, будто всё это бесконечно его утомляло.

— Всё ещё молчит? — спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Упрямый, господин капитан-лейтенант.

— Упрямый, — офицер повторил это слово, словно пробуя на вкус. — Это почти похвально. В другое время, в другом месте я бы, возможно, даже восхитился. Но у меня нет времени на восхищение.

Он поднял пистолет, почти небрежно, словно указывая на что-то в темноте.

— БАХ!

Выстрел разорвал тишину, и Кен закричал — дико, страшно, так, как не кричал никогда в жизни. Пуля вошла в левое плечо, пробив мышцу навылет, и боль была такой, что мир на мгновение исчез, растворился в белой вспышке агонии. Он упал на землю, схватившись за плечо здоровой рукой, и между пальцами потекло горячее, липкое, живое. Кровь. Его кровь. Он лежал на холодном металле, корчась от боли, и слышал, как офицер подходит ближе — размеренные, неторопливые шаги.

— Это было предупреждение, — голос офицера звучал откуда-то сверху, спокойный и ровный, искаженный респиратором. — Следующая пуля попадёт в колено. Потом в другое колено. Потом в локоть. Я могу продолжать очень долго, Кен Маррик. А вот ты — не можешь.

Кен лежал, глядя на ржавое небо, и чувствовал, как жизнь вытекает из него вместе с кровью. Он думал о матери. О её глазах, полных страха. О том, как она будет плакать, если он умрёт здесь, на этой улице, в луже собственной крови. И он понял — с ужасающей, кристальной ясностью — что не выдержит. Что ещё одна пуля, ещё одна волна этой невыносимой боли, и он сломается. Расскажет всё. Покажет дорогу к холодильнику с надписью «АрктурТех» и пульсирующим ядром внутри.

— Шестая Терраса, — прохрипел он, и каждое слово давалось с трудом, как будто он выплёвывал осколки стекла. — Модуль сто сорок семь. Там… там моя мать. Она ничего не знает. Клянусь. Она ничего не знает.

Офицер присел рядом с ним, и Кен увидел его лицо — спокойное, почти доброжелательное.

— Вот видишь, — сказал он мягко. — Это было не так уж сложно.

Они тащили его через весь посёлок, как мешок с мусором — волоком, не заботясь о том, что его ноги цепляются за выбоины в металлической мостовой, что кровь из простреленного плеча оставляет за ним тёмную дорожку на ржавом металле. Кен едва был в сознании, мир плыл перед глазами красными и чёрными пятнами, и только боль удерживала его на краю забытья — острая, пульсирующая, напоминающая с каждым ударом сердца о том, что он ещё жив. Люди смотрели из своих модулей — Кен видел их лица за мутными стёклами окон, бледные пятна в тусклом свете ночников. Никто не выходил. Никто не кричал. Никто не пытался помочь. Так было заведено на Дельте-7: когда приходят люди в чёрной броне, ты запираешь дверь и молишься, чтобы они прошли мимо. Кен не винил их. Он бы сделал то же самое.

Шестая Терраса встретила их тишиной и мёртвым светом фонарей. Модуль сто сорок семь стоял в ряду таких же металлических коробок — маленький, обшарпанный, с заплаткой на крыше и тусклым окном, за которым горел свет. Мать не спала. Она ждала его, как ждала каждую ночь, с тех пор как он начал работать в доке, с тех пор как остался единственным мужчиной в её жизни. Гвардейцы остановились у двери, и Кена бросили на землю — он упал на здоровое плечо, застонав от боли, и остался лежать, глядя на знакомую дверь снизу вверх. Сколько раз он открывал эту дверь? Тысячи. И теперь она казалась такой далёкой, такой недосягаемой, будто принадлежала другой жизни.

Офицер подошёл к двери и поправил мундир — машинальным, почти изящным жестом человека, привыкшего следить за своим внешним видом. Потом поднял руку и постучал — не забарабанил, не заколотил, а именно постучал, вежливо и размеренно, как гость, пришедший с визитом.

— Госпожа Маррик, — его голос был мягким, почти тёплым. — Прошу прощения за столь поздний визит. Имперская служба безопасности. Не могли бы вы открыть дверь?

Тишина. Потом — шаги внутри, тяжёлые и неуверенные. Щёлкнул замок, и дверь приоткрылась. В щели появилось лицо Элис — бледное, испуганное, постаревшее за эту ночь на десять лет. Она смотрела на офицера, на гвардейцев за его спиной, и в её глазах Кен видел тот самый страх, который помнил с детства. Страх, который она прятала все эти годы, но который никогда не уходил до конца.

— Благодарю, — офицер улыбнулся и кивнул своим людям.

В следующую секунду гвардейцы ворвались внутрь, оттолкнув Элис так, что она ударилась спиной о стену. Кен услышал её вскрик, потом грохот падающей мебели, звон разбитой посуды. Двое солдат подхватили его под руки и втащили в модуль, бросив на пол у порога. Он лежал на спине, глядя в знакомый потолок с трещиной в форме молнии, и слышал, как его дом умирает — как переворачивают шкафы, как вспарывают матрас, как срывают панели со стен.

— Кен! — голос матери прорезал шум, и вдруг она была рядом, на коленях, её руки касались его лица, его плеча, её слёзы падали ему на щёки. — Кен, сынок, что они с тобой сделали? Господи, что они сделали?

Она увидела кровь — тёмное пятно, расползающееся по его куртке — и её лицо исказилось от ужаса. Кен хотел сказать что-то, успокоить её, но из горла вырвался только хрип. Он всё ещё был без респиратора, и отравленный воздух, просочившийся в модуль через открытую дверь, разъедал его лёгкие изнутри. Элис поняла это раньше, чем он успел закашляться. Одним движением она сорвала с себя маску — старую, потёртую, ту самую, в которой ходила на работу каждый день — и надела её на сына, затянув ремни дрожащими пальцами.

— Дыши, — прошептала она. — Дыши, сынок. Я здесь. Я с тобой.

Воздух в маске был спёртым, пахнущим матерью — её потом, её страхом, её любовью. Кен сделал вдох, потом ещё один, и мир немного прояснился, красные пятна перед глазами отступили. Он смотрел на мать, на её лицо без маски, на то, как она дышит отравленным воздухом, чтобы он мог дышать чистым, и чувствовал, как что-то ломается у него внутри — что-то важное, что-то, что он не сможет починить никогда.

Гвардейцы перевернули модуль вверх дном. Они вспороли подушки, разбили посуду, вытащили все вещи из шкафов и свалили на пол. Они простучали стены в поисках тайников, оторвали крышку технического шкафа и проверили каждый провод, каждую трубу. Новый фильтр, который Кен установил всего несколько часов назад, валялся на полу, вырванный из гнезда. Книга матери — «История Великого Расселения», единственный осколок прошлой жизни — лежала рядом, с оторванной обложкой и разорванными страницами. Офицер стоял в дверях, скрестив руки на груди, и наблюдал за обыском с выражением лёгкой скуки на холёном лице.

Прошло десять минут. Пятнадцать. Двадцать. Гвардейцы обыскали каждый угол, каждую щель, каждый квадратный сантиметр крохотного модуля. И нашли — ничего.

— Чисто, господин капитан-лейтенант, — один из солдат вытянулся перед офицером. — Ни ядра, ни каких-либо подозрительных предметов.

Офицер нахмурился. Его взгляд переместился на Кена, лежащего на полу в луже собственной крови, потом на Элис, которая сидела рядом с сыном, прижимая его голову к своей груди и кашляя от ядовитого воздуха. Что-то промелькнуло в этих холодных глазах — раздражение? Разочарование? — и тут же исчезло.

— Интересно, — сказал он тихо. — Очень интересно.

Офицер шагнул к ним — медленно, неторопливо, как хищник, который знает, что добыча никуда не денется. Он присел на корточки рядом с Кеном, так близко, что тот мог видеть каждую пору на его гладко выбритом лице, каждый волосок идеально уложенных бровей. В руке офицера снова появился пистолет — то самое изящное оружие с рукоятью из тёмного дерева, ствол которого ещё хранил тепло недавнего выстрела.

— Ты спрятал его за посёлком, — это был не вопрос, а утверждение. — В мусорных горах. Поэтому ты выходил ночью.

Кен молчал, глядя в серые глаза офицера, и молчание было ответом. Офицер кивнул, словно получив подтверждение, и медленно поднял пистолет. Ствол развернулся, проплыл мимо лица Кена и остановился у виска Элис — холодный металл коснулся её кожи, и она замерла, перестав даже дышать. Кашель, мучивший её последние минуты, стих, словно само тело поняло, что сейчас не время.

— Сынок, — прошептала она, и голос её дрожал. — Скажи им. Пожалуйста. Скажи им, куда ты это спрятал.

— Мам…

— Это не наше дело, Кен. Это никогда не было нашим делом. Мы просто хотим жить. Пожалуйста.

Она плакала — тихо, беззвучно, слёзы катились по её щекам и капали на его лицо. Кен смотрел на мать, на пистолет у её виска, на палец офицера, лежащий на спусковом крючке, и понимал, что выбора у него нет. Никогда не было. Он думал, что защищает её, когда молчал. Думал, что сможет спасти их обоих, если просто продержится достаточно долго. Глупость. Детская, наивная глупость. Империя всегда получает то, что хочет. Вопрос лишь в том, сколько людей погибнет в процессе.

— Я покажу, — сказал он, и каждое слово давалось с трудом, словно он вырывал их из собственного горла. — Я покажу вам место. Только не трогайте её.

Офицер убрал пистолет и улыбнулся — той самой тонкой, острой улыбкой, лишённой всякого тепла.

— Разумное решение, — сказал он, поднимаясь на ноги. — Берите обоих. Он покажет дорогу, а она… она будет гарантией его честности.

Гвардейцы подняли Кена с пола — грубо, не заботясь о простреленном плече, и он закричал от боли, но крик потонул в маске. Элис поднялась сама, пошатываясь, и её тут же схватили за локоть, не давая отойти. Они вышли из разорённого модуля — туда, где на востоке небо уже начинало светлеть, наливаясь бледно-розовым сиянием сквозь ржавые облака. Рассвет на Дельте-7. Несколько часов солнечного света, прежде чем Арктур снова заслонит небо своей громадой. Кен смотрел на этот рассвет и думал, что, возможно, это последний рассвет в его жизни.

Они шли по улице Шестой Террасы — Кен, едва переставляя ноги, опираясь на гвардейца, который тащил его больше, чем поддерживал; Элис рядом, бледная как мел, кашляющая всё сильнее с каждой минутой без маски. Каждые несколько шагов Кен снимал респиратор и передавал его матери, и она делала несколько жадных вдохов, прежде чем вернуть его сыну. Гвардейцы наблюдали за этим молча, не вмешиваясь — им было всё равно, выживут эти двое или нет, главное — получить то, за чем они пришли. Офицер шёл позади, и его шаги звучали ровно и размеренно, как удары метронома.

Они прошли мимо лавки Торго — закрытой, с погашенными огнями. Мимо столовой, где Кен ел серую кашу всего несколько часов назад. Мимо дока, где стоял проклятый корвет, с которого всё началось. Посёлок просыпался — в окнах загорался свет, где-то хлопали двери, люди выходили на смену. Они смотрели на процессию — на гвардейцев в чёрной броне, на избитого парня в окровавленной куртке, на женщину рядом с ним — и отворачивались, ускоряя шаг. Никто не хотел видеть. Никто не хотел знать. Так было проще.

На границе посёлка, там, где металлическая мостовая переходила в грунтовую тропу между мусорными кучами, Кен заметил движение. В тени контейнера, за грудой ржавых труб, мелькнула знакомая фигура. Люис. Он прятался там, как крыса, и его глаза — огромные, перепуганные — встретились с глазами Кена. Люис поднял руку и замахал — отчаянно, беззвучно. Не говори, читалось в этом жесте. Не показывай им. Мы ещё можем выбраться. Мы ещё можем стать богатыми.

Кен смотрел на своего друга — на человека, которого знал с пятнадцати лет, с которым делил смены и выплаты, которому доверял свою спину на стапеле. Смотрел и не чувствовал ничего, кроме холодной, мёртвой пустоты. Это Люис полез на корвет. Это Люис украл ядро. Это Люис прибежал к нему ночью, сунул проклятую сферу ему в руки и убежал, оставив разбираться с последствиями. А теперь он стоит в тени и машет руками, требуя молчать, требуя рисковать жизнью матери ради его безумных мечтаний о богатстве.

Кен отвернулся и пошёл дальше, к мусорным горам, туда, где в холодильнике с надписью «АрктурТех» пульсировало тёплым светом нейронное ядро. Ему было всё равно на Люиса. Всё равно на его жесты, на его страх, на его судьбу. Пусть бежит. Пусть прячется. Пусть делает что хочет. Кен больше не собирался платить за чужие ошибки.

Мусорные горы громоздились вокруг них, как хребты мёртвого зверя, и утренний свет — бледный, болезненный — едва пробивался сквозь ржавые облака, ложась на груды металлолома косыми полосами. Кен стоял, покачиваясь, опираясь на гвардейца, и смотрел на знакомый пейзаж: третий ряд от контейнера с надписью «Сектор 7», сломанная сушильная машина синего цвета, и там, за ней — холодильник с дырой в боковой стенке и выцветшей надписью «АрктурТех» на дверце. Всего несколько часов назад он прятал здесь проклятое ядро, думая, что спасает себя и мать. Какая глупость. Какая детская, наивная глупость.

— Он там, — сказал Кен и поднял руку, указывая на холодильник. — Внутри. За компрессором.

Офицер проследил за его жестом, прищурился, потом щёлкнул пальцами. Один из гвардейцев — самый молодой, судя по движениям — шагнул вперёд и начал пробираться через завалы. Это было непросто: ржавые трубы цеплялись за броню, острые края резали даже толстый металл наплечников, а под ногами всё время что-то проваливалось и скрежетало. Но гвардеец упрямо лез вперёд, пока не добрался до холодильника. Рванул дверцу — петли давно проржавели и поддались легко — и сунул руку внутрь, шаря в темноте. Секунда, две, и он вытащил её обратно, сжимая в пальцах нейронное ядро. Даже в утреннем свете было видно, как пульсирует сфера — мягким, живым сиянием, словно внутри билось маленькое сердце.

Гвардеец вернулся тем же путём и вложил ядро в протянутую руку офицера. Тот принял его бережно, почти нежно, как принимают новорождённого ребёнка. Поднёс к глазам, разглядывая символы на металлической оправе, наблюдая за пульсацией света внутри сферы. На его холёном лице появилось выражение, которого Кен не видел раньше — что-то похожее на радость, на облегчение, на удовлетворение хорошо выполненной работы.

— Превосходно, — произнёс офицер, и голос его звучал почти мечтательно. — Двенадцать лет разработки. Ресурсы трёх планет. И вот оно — в моих руках. Целое, неповреждённое. Командование будет довольно.

Он ещё раз осмотрел ядро, потом аккуратно убрал его во внутренний карман мундира. Застегнул пуговицу. Поправил воротник. Всё это — неторопливо, размеренно, словно у него впереди была вечность. Потом повернулся к Кену и Элис, и в его глазах не было ничего — ни злости, ни жалости, ни даже интереса. Просто пустота. Холодная, деловая пустота человека, который делает то, что должен, и не испытывает по этому поводу никаких эмоций.

— Благодарю за сотрудничество, — сказал он вежливо.

Пистолет появился в его руке так быстро, что Кен даже не успел понять, что происходит. Один плавный жест — и ствол уже смотрит в лицо Элис. Она стояла рядом с сыном, держа его за руку, и в её глазах были слёзы — не страха, нет, а какой-то тихой, смирённой печали. Она знала. Может быть, знала с самого начала. Может быть, поняла ещё там, в модуле, когда гвардейцы ворвались в их дом. Империя не оставляет свидетелей. Империя не оставляет следов.

— Мам… — начал Кен, но не успел договорить.

Выстрел разорвал утреннюю тишину, сухой и короткий, как щелчок пальцев. Голова Элис дёрнулась назад, и на её лице застыло выражение странного покоя — она смотрела на сына, и даже сейчас, в последнюю долю секунды своей жизни, она смотрела только на него. Потом её тело обмякло и начало падать, медленно, словно во сне. Упало в мусор — в груду ржавого металла и пластика, среди которого прошла вся её жизнь на этом проклятом спутнике. Слёзы ещё блестели на её щеках, но глаза уже ничего не видели.

Кен не закричал. Не бросился к ней. Не попытался бежать. Он просто стоял и смотрел на тело матери, и внутри него было пусто — так пусто, словно пуля прошла не через её голову, а через его сердце, выжигая всё, что там было. Четырнадцать лет она растила его одна. Четырнадцать лет работала на износ, чтобы он мог есть, дышать, жить. Четырнадцать лет отдавала ему последнее — и вот сейчас отдала даже маску, чтобы он мог дышать чистым воздухом, пока она задыхалась от яда. И всё это — ради чего? Ради того, чтобы умереть здесь, на свалке, от руки человека в красивом мундире, которому нет до неё никакого дела?

Он поднял глаза и посмотрел на офицера. Тот смотрел в ответ — спокойно, безразлично, как смотрят на насекомое перед тем, как раздавить его каблуком.

— Ничего личного, — сказал офицер. — Просто протокол.

Второй выстрел прозвучал так же сухо и коротко, как первый. Кен почувствовал удар — резкий, горячий, где-то в груди — а потом ноги подкосились, и он упал. Упал рядом с матерью, в тот же мусор, в ту же ржавчину. Небо над ним кружилось — бледно-розовое, с прожилками облаков, похожее на потолок модуля, в котором он провёл всю свою жизнь. Он повернул голову и увидел лицо Элис — совсем близко, на расстоянии вытянутой руки. Она выглядела спящей. Просто спящей, как в те редкие утра, когда он просыпался раньше неё и смотрел, как она дышит.

Он протянул руку и коснулся её пальцев — холодных, неподвижных. Где-то далеко звучали голоса, шаги, скрежет металла. Но всё это уже не имело значения. Мир темнел по краям, сужаясь до маленького круга света, в центре которого было лицо матери. Кен закрыл глаза и позволил темноте забрать его.

Обрывки. Всё было обрывками — как разорванная плёнка, склеенная кое-как, с пропущенными кадрами и перепутанным порядком. Сначала — небо, ржавое небо Дельты-7, плывущее над ним рваными полосами. Потом — лица, склонившиеся сверху, незнакомые, размытые, похожие на пятна света в тумане. Кто-то кричал, но слова не складывались в смысл, рассыпались на отдельные звуки, как песок сквозь пальцы. Потом — боль, такая боль, что мир взрывался белым, и он кричал тоже, кричал так, что горло разрывалось, но не слышал собственного голоса. Его тащили куда-то, волокли по металлу, по камням, по чему-то мягкому и влажному. Чьи-то руки держали его — много рук, грубых и сильных. Чьё-то лицо мелькнуло над ним — синее, с четырьмя руками, Рик? — но тут же исчезло, растворилось в темноте. Потом снова боль, и что-то горячее в груди, и запах палёного мяса, и чей-то голос: «Держите его, держите!» И снова темнота, милосердная, всепоглощающая темнота, в которой не было ничего — ни боли, ни страха, ни памяти о том, что случилось.

Он выныривал из этой темноты несколько раз — как утопающий, который хватает ртом воздух и снова уходит под воду. Однажды увидел потолок — низкий, металлический, с потёками ржавчины и переплетением труб. Однажды почувствовал, как что-то холодное касается его губ, и проглотил несколько капель воды, горькой и металлической на вкус. Однажды услышал голоса — приглушённые, далёкие, спорящие о чём-то, чего он не понимал. «Не выживет», — сказал один голос. «Выживет», — ответил другой, упрямо и зло. «Он должен выжить». И каждый раз темнота забирала его обратно, утаскивала на дно, где не было ничего, кроме тишины и пустоты.

На третий день он открыл глаза и не закрыл их снова.

Потолок был всё тот же — низкий, ржавый, незнакомый. Кен лежал на спине и смотрел на него, пытаясь понять, где находится, но мысли ворочались в голове медленно, как в киселе. Он попробовал повернуть голову — получилось, хотя шея болела так, будто её выкручивали несколько часов подряд. Справа была стена — металлическая, собранная из кусков обшивки разных цветов и фактур, с заклёпками и сварными швами. Слева — пространство, полутёмное, заставленное какими-то ящиками и контейнерами. Под ним — койка, узкая и жёсткая, застеленная чем-то вроде старого брезента. И повсюду — провода, трубки, мерцающие индикаторы. Они тянулись к нему со всех сторон, присосками крепились к груди, к рукам, к вискам. Аппарат, к которому всё это было подключено, стоял рядом с койкой — уродливая конструкция из корпуса старого компьютера, медицинских мониторов с треснувшими экранами и каких-то деталей, происхождение которых Кен не мог определить. Всё это гудело, пищало, мигало разноцветными огоньками, и непонятно было, лечит оно его или убивает.

Где я? — подумал он, и мысль эта была такой огромной, такой тяжёлой, что заняла всё пространство в его голове. Это не модуль. Не док. Не клиника на Пятой Террасе. Он не знал этого места. Никогда его не видел. Как он сюда попал? Кто его принёс? Последнее, что он помнил — это лицо матери, неподвижное, с закрытыми глазами, и небо над головой, и темнота, которая пришла забрать его. Мать. Мама. Она умерла. Её застрелили прямо у него на глазах, и он ничего не смог сделать, ничего, только смотреть, как она падает в мусор, как кровь…

Он хотел закричать. Открыл рот, напряг горло, попытался вытолкнуть из себя хоть какой-то звук — но вышел только хрип, слабый и жалкий, как шипение проколотой шины. Горло было сухим, ободранным изнутри, словно он глотал песок. Кен попробовал снова, и снова, но голос не слушался, тело не слушалось, всё предало его — мышцы, связки, сама способность двигаться и говорить. Он лежал на этой койке, опутанный проводами, и не мог даже позвать на помощь.

Паника накатила волной — горячей, удушающей. Он рванулся, пытаясь встать, и боль в груди взорвалась так, что перед глазами потемнело. Что-то там было не так, что-то страшное, что-то сломанное. Он опустил взгляд — насколько мог, не поднимая головы — и увидел повязку. Широкая, бурая от засохшей крови, она охватывала всю его грудь, от ключиц до рёбер. Пуля. Офицер выстрелил ему в грудь. Он должен был умереть. Почему он не умер? Кто его спас? Зачем?

Где-то за пределами его поля зрения скрипнула дверь. Шаги — тяжёлые, неторопливые — приблизились к койке. Кен замер, глядя в потолок, не в силах повернуть голову, и ждал. Ждал, когда над ним появится лицо — друга или врага, спасителя или палача. В этом мире, на этом проклятом спутнике, разница между ними была не так уж велика.

Над ним появилось лицо — знакомое, покрытое серо-коричневыми перьями, с потрескавшимся жёлтым клювом и янтарными глазами, смотрящими с выражением усталой заботы. Торго. Старый авианец наклонился над койкой, проверил какие-то показатели на уродливом аппарате, поправил трубку, идущую к руке Кена. Гребень на его голове был опущен — знак тревоги или печали, Кен так и не научился различать.

— Очнулся, — сказал Торго негромко, обращаясь куда-то за пределы поля зрения Кена. — Идите сюда. Только тихо.

Шаги. Двое. Кен скосил глаза и увидел, как в круг тусклого света входят ещё две фигуры. Первым был Рик — синяя кожа, четыре руки, одна из которых забинтована, усталое лицо с тёмными кругами под большими глазами. За ним, чуть позади, пряча взгляд, стоял Люис. Живой. Целый. Невредимый. Пока Кена избивали, пока стреляли в его мать, пока он истекал кровью в мусорной куче — Люис был жив и цел, прятался в тени, махал руками, просил молчать.

Что-то взорвалось внутри Кена — горячее, тёмное, такое огромное, что заполнило всё его существо. Ненависть. Чистая, первобытная ненависть, какой он никогда не испытывал ни к одному живому существу. Он рванулся на койке, пытаясь встать, пытаясь дотянуться до этого лица, до этого горла, но тело не слушалось, боль в груди пронзила его насквозь, и из разодранного горла вырвался только звук — низкий, хриплый, животный рык, в котором не было слов, только ярость и боль. Слёзы хлынули из глаз, горячие, солёные, и он ненавидел себя за эти слёзы, за эту слабость, за то, что не может даже закричать на человека, который убил его мать.

— Тихо, тихо, птенец, — Торго положил руку ему на плечо, прижимая к койке. — Ты разорвёшь швы. Я три часа тебя зашивал, не порть мою работу.

— Кен, я… — начал Люис, шагнув вперёд, но Рик остановил его, положив одну из верхних рук ему на грудь.

— Не сейчас, Чен. Дай ему прийти в себя.

— Он должен знать, что я не хотел! Я не знал, что так будет! — голос Люиса дрожал, срывался. — Кен, послушай, я видел всё, я побежал за помощью, я нашёл Рика…

— Я сказал — не сейчас! — Рик повысил голос, и в нём прорезалась сталь. Две его нижние руки сжались в кулаки, и на синем лице проступило выражение, которое Кен никогда раньше не видел — холодное, жёсткое, почти угрожающее. — Ты уже достаточно наговорил. Хватит.

Люис замолчал, отступил назад, вжался в стену. Он выглядел жалко — бледный, с трясущимися руками, с красными глазами, будто не спал все три дня. Может, и не спал. Может, сидел здесь, рядом с койкой, и ждал, пока Кен очнётся, чтобы сказать своё «я не хотел». Как будто это что-то меняет. Как будто эти слова могут вернуть мать.

— Послушай меня, Маррик, — Торго присел рядом с койкой, так чтобы Кен мог видеть его лицо без усилий. — Ты жив. Это чудо, но ты жив. Пуля прошла в сантиметре от сердца и застряла в лопатке. Я вытащил её, зашил тебя, вколол всё, что было в моих запасах. Ты потерял много крови, очень много, но веларийцы — универсальные доноры, и Рик отдал тебе почти литр своей. Так что теперь ты немного синий изнутри.

Рик слабо улыбнулся, но улыбка не достигла глаз.

— Не благодари, Маррик. Просто выживи, и мы в расчёте.

— Люис прибежал ко мне в лавку на рассвете, — продолжал Торго. — Он видел, как в тебя стреляют. Видел, как имперцы уходят, оставив вас… там. Он думал, что ты мёртв, но всё равно вернулся проверить. И ты дышал. Еле-еле, но дышал. Они притащили тебя сюда, ко мне, потому что в клинику нельзя — там вопросы, там документы, там могут сообщить властям. А здесь, — он обвёл рукой тесное помещение, — здесь никто не задаёт вопросов.

— Я хотел помочь, — голос Люиса донёсся из угла, тихий, надломленный. — Я пытался помочь, Кен. Я знаю, что это моя вина. Я знаю. Но я не хотел, чтобы так… Я не думал, что они…

— В том-то и проблема, Чен, — Рик повернулся к нему, и голос его был усталым, бесконечно усталым. — Ты никогда не думаешь. Ты лезешь куда не просят, берёшь что не твоё, а потом другие расплачиваются. Тамара предупреждала тебя. Я предупреждал. Все предупреждали. Но тебе было плевать, потому что ты мечтал о богатстве. Ну что, разбогател?

Люис молчал. Что он мог сказать?

— Его мать мертва, — продолжал Рик, и каждое слово падало как камень. — Элис Маррик. Женщина, которая работала на сортировке, чтобы её сын мог есть. Которая отдала ему свою маску, чтобы он мог дышать. Она мертва из-за того, что ты украл блестящую игрушку, которой не понимал. Ты хоть осознаёшь это, Чен? Хоть на секунду в твоей голове это укладывается?

— Хватит, — Торго поднял руку. — Не сейчас. Мальчишка всё понимает, поверь мне. Я вижу это в его глазах. Он будет жить с этим до конца своих дней, и это наказание хуже любых слов. Сейчас важно другое.

Авианец снова повернулся к Кену, и в его янтарных глазах была серьёзность, от которой стало холодно.

— Имперцы улетели. Забрали своё ядро и убрались с планеты. Но они оставили тела — твоё и твоей матери. В отчёте наверняка написали, что нашли и ликвидировали воров. Дело закрыто. Для них ты мёртв, Маррик. Официально мёртв. И это, как ни странно, может спасти тебе жизнь. Но это также значит, что тебе нельзя возвращаться. Ни домой, ни на работу, никуда, где тебя знали. Ты — призрак. Призраки не ходят по улицам среди живых.

Кен лежал, глядя в потолок, и слёзы всё ещё текли по его щекам, хотя он уже не чувствовал их. Мёртв. Он мёртв. И мать мертва. И всё, что было его жизнью — модуль на Шестой Террасе, работа в доке, друзья, книга на тумбочке — всё это больше не существует. Всё отнято. Всё сожжено. Осталась только пустота, боль и тело на железной койке, присоединённое к аппарату из мусора.

И Люис, стоящий в углу, живой и невредимый, с глазами полными слёз, которые ничего не стоили.

На следующий день голос вернулся — слабый, хриплый, больше похожий на шёпот, но всё-таки голос. Кен обнаружил это случайно, когда попытался попросить воды и услышал собственные слова — тихие, разбитые, но различимые. Торго, возившийся у своего самодельного аппарата, обернулся и кивнул с чем-то похожим на удовлетворение.

— Хорошо, — сказал авианец. — Это хорошо. Значит, горло заживает. Ещё пару дней — и будешь болтать как прежде. Хотя, подозреваю, тебе сейчас не особо хочется разговаривать.

Кен не ответил. Не потому что не мог — просто не хотел. Слова казались бессмысленными, пустыми оболочками, которые ничего не меняли. Мать всё равно мертва. Он всё равно здесь, в этой дыре, присоединённый к аппарату из мусора. Какая разница, может он говорить или нет?

Торго приносил еду три раза в день — жидкую кашу, бульон из синтетического мяса, иногда кусочки чего-то, что он называл «протеиновым желе» и что по вкусу напоминало подошву ботинка, вымоченную в машинном масле. Кен ел, потому что авианец заставлял его есть — буквально вкладывал ложку в рот и не отходил, пока тарелка не опустеет. Иногда он говорил что-то, рассказывал новости с улицы, делился слухами из лавки, но чаще просто сидел рядом молча, проверяя повязки и показатели на мониторах. В этом молчании было что-то успокаивающее — присутствие живого существа, которое не требовало ничего взамен, не ждало слов, не просило прощения. Просто был рядом.

На третий день после пробуждения пришли Рик и Тамара.

Кен услышал их шаги задолго до того, как они появились в поле зрения — тяжёлые, неуверенные, словно они не знали, хотят ли входить. Потом заскрипела дверь, и в тусклом свете возникли два силуэта: высокий синий веларианец с забинтованной рукой и невысокая крепкая девушка с коротко стриженными волосами и пятном от ожога на левой щеке. Тамара несла в руках свёрток — что-то завёрнутое в ткань, от чего пахло едой, настоящей едой, не синтетикой.

— Маррик, — Тамара остановилась у койки, глядя на него сверху вниз. В её глазах было что-то странное — смесь злости, жалости и чего-то ещё, чему Кен не мог подобрать названия. — Ты выглядишь как дерьмо.

— Спасибо, — прохрипел Кен. — Я тоже рад тебя видеть.

Она фыркнула, но уголок её рта дёрнулся в чём-то похожем на улыбку. Положила свёрток на ящик рядом с койкой и начала разворачивать — внутри оказались контейнеры с едой. Настоящее мясо. Овощи. Даже что-то похожее на хлеб.

— Это с рынка, — сказала она. — Рик платил. Я несла. Ешь, пока горячее.

— Саль тоже хотел прийти, — добавил Рик, присаживаясь на перевёрнутый ящик у стены. — Но мы решили, что чем меньше народу знает, где ты прячешься, тем лучше. Он передаёт… ну, сам понимаешь.

Кен понимал. На Дельте-7 не говорили о чувствах, не произносили громких слов. Передать привет, принести еду, отдать литр крови — это было красноречивее любых признаний.

— Крвара спрашивал про тебя, — Тамара села рядом с Риком, скрестив руки на груди. — Ну, не прямо спрашивал. Он вообще мало говорит с тех пор, как… — она замолчала, не договорив. — В общем, ворчит больше обычного. Думаю, это его способ волноваться.

— А Люис? — голос Кена был тихим, но слово повисло в воздухе, как удар.

Тамара и Рик переглянулись. Молчание затянулось на несколько секунд, потом Рик вздохнул и потёр лицо верхней парой рук.

— Люис не придёт, — сказал он. — Он… Он боится, Кен. Боится, что ты его убьёшь. Или что скажешь что-то такое, от чего он сам захочет умереть. Не знаю, что хуже.

— Он должен бояться, — прохрипел Кен, и в его голосе была та же холодная пустота, что поселилась в груди с момента выстрела. — Моя мать мертва из-за него.

— Я знаю, — Тамара наклонилась вперёд, глядя ему прямо в глаза. — И он знает. И мы все знаем. Но убить его ты не сможешь — ты едва ложку держишь. А слова… Слова ничего не изменят. Элис не вернётся, сколько бы ты ни кричал.

Кен отвернулся к стене. Он знал, что она права. Ненавидел её за это, но знал.

— Корвет утилизировали, — сказал Рик, меняя тему. — Вчера закончили. Разобрали до последнего болта, всё рассортировали, отправили на переработку. Греббс лично следил, чтобы ничего не осталось. Думаю, он до сих пор в штаны накладывает от страха, что имперцы вернутся.

— Они не вернутся, — голос Торго донёсся от двери. Авианец стоял там, прислонившись к косяку, и слушал разговор. — Они получили что хотели. Для них этот спутник — просто точка на карте, которую можно забыть. Мы для них — мусор. Даже не люди. Так что успокойся, птенец. Ты в безопасности. Насколько вообще можно быть в безопасности на Яме.

Кен закрыл глаза. Безопасность. Какое странное слово. Он лежал на железной койке, с дырой в груди, без дома, без матери, без будущего — и ему говорили о безопасности. Наверное, это должно было утешать. Наверное, он должен был чувствовать благодарность — к Торго, к Рику, к Тамаре, ко всем, кто рисковал, чтобы спасти его. Но внутри была только пустота. Холодная, звенящая пустота, в которой не осталось места ни для благодарности, ни для надежды.

Только для ненависти.

И эта ненависть, тихая и терпеливая, ждала своего часа.

Неделя. Семь дней, которые растянулись в вечность — в бесконечную череду пробуждений, перевязок, глотков горького бульона и тихих разговоров с теми, кто приходил его навестить. Торго менял повязки дважды в день, и каждый раз Кен видел, как рана затягивается — медленно, неохотно, но затягивается. Авианец колдовал над ним с упорством одержимого: варил какие-то отвары из сушёных трав, которые доставал бог знает откуда, мазал швы самодельной мазью, вкалывал стимуляторы регенерации, просроченные на три года, но всё ещё действующие. «Мусор лечит мусор», — говорил он с мрачной усмешкой, и Кен не мог понять, шутит он или нет. Но факт оставался фактом: тело, которое должно было лежать в мусорной куче рядом с матерью, было живым. Дышало. Двигалось. И с каждым днём становилось сильнее.

Рик приходил через день, приносил еду и новости с дока. Тамара — реже, но каждый её визит заканчивался долгим молчанием, которое говорило больше любых слов. Саль передавал приветы через других, не рискуя появляться лично. Даже Крвара однажды прислал что-то — Рик принёс свёрток с тёплой курткой и запиской, нацарапанной корявым почерком: «Выздоравливай, червь. Работа ждёт». Кен читал эти слова и чувствовал что-то странное в груди — не благодарность, нет, для благодарности внутри не осталось места. Скорее удивление. Удивление тому, что кому-то есть до него дело. Что он не один в этом мире, хотя ощущал себя именно так — одиноким, как последний человек на мёртвой планете.

Все приходили. Все, кроме Люиса.

Имя это стало для Кена чем-то вроде мантры, молитвы наоборот — не к богу, а к дьяволу, не о спасении, а о мести. Он повторял его про себя, когда боль в груди становилась невыносимой. Повторял, когда просыпался ночью в холодном поту, видя во сне лицо матери с дырой во лбу. Повторял, когда делал первый шаг, держась за стену, потом второй, потом третий — каждый шаг приближал его к двери, а дверь вела на улицу, а улица вела к Люису. Ненависть стала его топливом, его лекарством, его причиной вставать с койки. Без неё он бы, наверное, просто лежал и ждал смерти. С ней — он учился ходить заново.

Следующим утром Кен встал сам, без помощи, без опоры. Ноги дрожали, голова кружилась, рана в груди тянула при каждом вдохе — но он стоял. Стоял на своих ногах, в одежде, которую принёс Рик, в ботинках, которые когда-то принадлежали кому-то другому. Он смотрел на дверь — ржавую металлическую дверь, за которой был мир, за которой были улицы Шестой Террасы, за которой был Люис — и чувствовал, как ненависть пульсирует в висках, горячая и нетерпеливая.

— Собрался куда-то, птенец?

Голос Торго раздался за спиной, и Кен обернулся — слишком резко, так что пришлось схватиться за стену, чтобы не упасть. Авианец стоял в дверях подсобки, вытирая руки тряпкой, и смотрел на него своими янтарными глазами — внимательно, понимающе, без осуждения.

— Ты знаешь куда, — сказал Кен. Голос его всё ещё был хриплым, но уже не шёпотом — почти нормальным голосом человека, который собирается сделать что-то страшное.

— Знаю, — Торго кивнул и вошёл в комнату, остановившись между Кеном и дверью. — Только вот проблема: его там нет.

— Что?

— Люис Чен, — авианец произнёс это имя ровно, без эмоций. — Сбежал. Вчера ночью. Грузовой корабль уходил на Каллисто-9, он пробрался на борт и улетел. Узнал, что ты встаёшь на ноги, и понял, что его время вышло.

Кен стоял неподвижно, глядя на Торго, и чувствовал, как что-то ломается внутри — не сердце, оно уже было сломано, а что-то другое. Надежда? Цель? Смысл? Неделю он жил ради этого момента, ради того, чтобы посмотреть Люису в глаза и… Что? Убить его? Избить до полусмерти? Сказать всё, что накопилось за эти дни и ночи? Он не знал. Но теперь это не имело значения. Люис исчез. Растворился в космосе, как дым, как пыль, как всё хорошее, что когда-либо было в жизни Кена.

— Трус, — прохрипел он. — Грёбаный трус.

— Да, — согласился Торго. — Трус. Но живой трус. А ты — живой мститель без цели. И это опасная комбинация, птенец. Люди без цели делают глупости. Возвращаются туда, куда нельзя. Показываются тем, кому не следует. Умирают по-настоящему, после того как чудом выжили.

Кен опустился на койку — ноги отказали, не выдержав веса разочарования. Он сидел, уставившись в пол, и не знал, что делать. Всё, что держало его на плаву последние семь дней, исчезло в один миг.

— Что мне теперь делать? — спросил он, и голос его звучал потерянно, по-детски, так, как он не говорил с тех пор, как ему было четыре года и он спрашивал мать, когда вернётся отец.

Торго помолчал, потом подошёл и сел рядом — на край койки, так что она скрипнула под его весом. Гребень на его голове был опущен, янтарные глаза смотрели куда-то вдаль, сквозь стены, сквозь мусорные горы, сквозь само время.

— Я скажу тебе то, что мне сказали много лет назад, когда я потерял всё, — произнёс авианец медленно. — Уходи. Исчезни. Улетай с этой планеты, пока можешь. Здесь для тебя ничего не осталось, Кен Маррик. Ни дома, ни работы, ни имени. Ты мёртв для системы, мёртв для Империи, мёртв для всех, кто знал тебя раньше. Это проклятие, но это и дар. Ты можешь начать заново. Стать кем угодно. Уехать куда угодно. Большинство людей никогда не получают такого шанса.

— Шанса? — Кен поднял голову, и в глазах его была горечь. — Мою мать убили. Меня застрелили и бросили умирать в мусоре. И ты называешь это шансом?

— Я называю это тем, что есть, — Торго не отвёл взгляда. — Ты жив. Это единственное, что имеет значение. Что ты будешь делать с этой жизнью — твой выбор. Можешь остаться здесь, гнить в тени, ждать, пока тебя найдут или пока ты сам не сопьёшься от тоски. А можешь уйти. Найти корабль, улететь на другую планету, начать сначала. Люис — трус, но в одном он был прав: на этом спутнике нет будущего. Ни для него, ни для тебя.

Кен молчал, глядя на свои руки — руки резчика, которые знали корабли лучше, чем собственное тело. Руки, которые держали умирающую мать. Руки, которые хотели сомкнуться на горле друга, ставшего врагом.

— Куда мне идти? — спросил он наконец.

— Куда угодно, — ответил Торго. — Галактика большая. Найди место, где никто не знает твоего имени. Найди работу, которая не убьёт тебя раньше времени. Найди причину жить, кроме ненависти. А если не найдёшь… — он пожал плечами, — по крайней мере, умрёшь свободным.

Кен сидел у окна весь день — с того момента, как бледный рассвет просочился сквозь мутное стекло, и до того, как ржавый свет Арктура начал густеть, наливаясь вечерними тенями. Подсобка Торго выходила окном на узкий переулок между лавкой и складским ангаром, и смотреть там было не на что — ржавая стена напротив, кусок трубы, свисающий с крыши, клочок неба цвета запёкшейся крови. Но Кен и не смотрел наружу. Он смотрел внутрь себя, в ту пустоту, которая осталась после того, как ненависть потеряла свою цель, а надежда так и не пришла ей на смену.

Уйти. Это слово звучало так просто — два слога, четыре букв, одно движение. Встать, дойти до дока, забраться на корабль, улететь. Оставить позади всё, что было его жизнью последние восемнадцать лет. Мусорные горы, в которых он играл ребёнком. Док, где он резал корабли с пятнадцати лет. Модуль на Шестой Террасе, который больше не существовал — гвардейцы разорили его, а потом, наверное, кто-то занял, потому что жильё на Яме было в цене, и мёртвым оно не нужно. Могила матери — которой не было, потому что на Дельте-7 мёртвых не хоронили, а сжигали и выбрасывали за периметр. Друзья — Рик, Тамара, Саль, даже ворчливый Крвара — все они останутся здесь, в этой дыре, и будут жить дальше, работать, стареть, умирать, а он… Он будет где-то далеко, один, под чужим небом, с чужим именем, с дырой в груди и дырой в душе.

Эфира.

Имя всплыло в памяти само, непрошеное, и Кен почувствовал, как что-то сжалось в груди — не боль от раны, а другая боль, тупая и ноющая. Он вспомнил её лицо в ржавом свете — фарфоровую кожу с золотистым отливом, серебристые волосы, собранные в косу, глаза цвета расплавленного золота. Вспомнил, как она смеялась, рассказывая про учителя Громова и про выпускной. Вспомнил прикосновение её пальцев к его плечу — лёгкое, почти невесомое. «Не пропадай», — сказала она тогда. А он пропал. Исчез. Умер, если верить имперским отчётам. Она, наверное, уже знает. Весь посёлок знает. Элис Маррик и её сын Кен — убиты при попытке кражи имперского имущества. Так это звучит в официальной версии. Воры. Преступники. Мусор, который вынесли вместе с остальным мусором.

Если бы всего этого не случилось, думал Кен, глядя на клочок ржавого неба за окном. Если бы Люис не полез на тот проклятый корвет. Если бы не прибежал к нему ночью с пульсирующей сферой в руках. Если бы, если бы, если бы. Они могли бы встретиться снова — он и Эфира. Могли бы разговаривать, гулять по Террасе, вспоминать школу. Может быть, со временем, он бы набрался смелости пригласить её куда-нибудь — в ту забегаловку на Пятой Террасе, где подавали настоящий кофе, или на смотровую площадку у дока, откуда было видно, как садятся корабли. Может быть, она бы согласилась. Может быть, из этого что-то выросло бы — что-то тёплое, живое, настоящее. Но всё это осталось в прошлом, в той жизни, которая закончилась выстрелом в мусорной куче. Теперь он — призрак. А призраки не ходят на свидания.

Возможно, думал Кен, когда-нибудь они встретятся снова. В другом мире, под другим небом, когда он станет кем-то другим. Возможно, она тоже уедет отсюда — вместе с семьёй, или одна, когда выучится на медика и найдёт работу где-нибудь получше. Возможно, галактика сведёт их снова, через годы, через десятилетия. Возможно. Это слово было таким же пустым, как «уйти», но почему-то грело — крошечный огонёк в темноте, который не давал окончательно провалиться в отчаяние.

Вечером заглянула Тамара.

Она вошла без стука — как всегда, — и остановилась на пороге, глядя на Кена, который так и сидел у окна, в той же позе, что и утром. На её лице мелькнуло что-то похожее на беспокойство, но она быстро спрятала его за привычной маской суровости.

— Сидишь, — сказала она. Не вопрос, констатация факта.

— Сижу, — согласился Кен.

Тамара прошла в комнату, села на перевёрнутый ящик напротив него и скрестила руки на груди. Несколько секунд она молчала, разглядывая его лицо, потом заговорила — негромко, деловито, как будто обсуждала рабочие дела.

— Завтра с утра прибывает судно. Грузовоз «Стальная Звезда», приходит за металлом с переработки. Я узнала через Саля — у него знакомый в портовой администрации. Так вот, эти ребята иногда набирают людей. Разнорабочих, грузчиков, уборщиков — всякий сброд с планет вроде нашей. Платят мало, работа тяжёлая, условия — дерьмо. Но они не спрашивают документов и не задают вопросов. Для них ты — просто пара рабочих рук, не человек, не история, не имя.

Она замолчала, глядя на него в упор.

— Это твой шанс, Маррик. Может, единственный. Судно уходит в полдень, а до этого будут грузиться и набирать людей. Если хочешь убраться с этой планеты — завтра утром будь в доке. Скажи, что готов работать. Они возьмут.

Кен смотрел на неё, и впервые за весь день что-то шевельнулось внутри — не надежда, нет, для надежды было ещё слишком рано. Но что-то. Может быть, просто понимание того, что решение нужно принять. Что завтра утром он либо будет на борту «Стальной Звезды», либо останется здесь навсегда, призраком среди живых, мёртвым среди мусора.

— Спасибо, — сказал он тихо.

Тамара кивнула и встала.

— Не благодари. Просто не умри по-глупому после всего, через что мы прошли, чтобы тебя вытащить.

И вышла, оставив его одного с выбором, который нужно было сделать до рассвета.

Ночь тянулась бесконечно. Кен лежал на железной койке, глядя в тёмный потолок, и сон не шёл — ускользал, как вода сквозь пальцы, каждый раз, когда он почти проваливался в забытьё. Койка была жёсткой, пружины впивались в спину, рана в груди ныла при каждом повороте, но дело было не в этом. Дело было в мыслях, которые лезли в голову непрошенными гостями, толпились, перебивали друг друга, не давали покоя. Лицо матери — живое, улыбающееся, склонившееся над ним в детстве. Лицо матери — мёртвое, с дырой во лбу, падающее в мусор. Люис, убегающий в темноту. Люис, машущий руками из тени: не говори им. Офицер в безупречном мундире, с пистолетом в холёной руке. Эфира, смеющаяся на улице, с серебристой косой за спиной. Отец, которого он не помнил, но которого видел на единственной сохранившейся фотографии — широкоплечий мужчина в рабочем комбинезоне, с усталыми добрыми глазами. Все они кружились в голове, смешивались, накладывались друг на друга, и Кен ворочался на скрипучей койке, глядя, как тени ползут по стенам, и ждал рассвета, который всё не наступал.

Когда первый бледный свет просочился сквозь мутное стекло окна, Кен уже не лежал — сидел на краю койки, опустив голову, уперев локти в колени. Решение созрело где-то в предрассветных сумерках, в тот момент, когда он понял, что больше не может думать. Не может взвешивать, сравнивать, сомневаться. Есть только одно — уйти или остаться. И оставаться означало медленно умирать, день за днём, в тени, в страхе, в пустоте. А уходить — это хотя бы движение. Хотя бы иллюзия того, что он сам решает свою судьбу.

Он встал, оделся в одежду, которую принёс Рик — потёртые штаны, грубую рубашку, куртку с чужого плеча. Проверил ботинки, зашнуровал потуже. Осмотрел комнату, в которой провёл последние полторы недели — железная койка, аппарат из мусора, ящики вдоль стен, тусклый свет под потолком. Странное место, чтобы заново родиться. Но именно это здесь и произошло — Кен Маррик, рабочий утилизационного дока, умер в мусорной куче рядом с матерью. А тот, кто лежал на этой койке, кто учился заново дышать и ходить, кто теперь стоял у двери, готовый уйти — это был кто-то другой. Кто-то, у кого ещё не было имени.

Торго нашёлся в лавке — авианец уже открыл ставни и раскладывал товар на прилавке, хотя покупателей в такую рань не было. Он обернулся на звук шагов, и его янтарные глаза сразу всё поняли — по одежде, по выражению лица, по тому, как Кен стоял в дверях, не входя до конца.

— Уходишь, — сказал Торго. Не вопрос.

— Ухожу, — подтвердил Кен. — Судно в полдень. Хочу успеть.

Авианец отложил коробку, которую держал в руках, и повернулся к нему полностью. Несколько секунд они молчали, глядя друг на друга через полутёмное пространство лавки. Потом Торго кивнул — медленно, с каким-то странным выражением на лице, которое Кен не мог прочитать.

— Хорошо, — сказал он. — Это правильное решение, птенец. Единственное правильное.

— Торго, — Кен шагнул вперёд, и голос его дрогнул, хотя он изо всех сил старался этого не допустить. — Спасибо. За всё. Ты спас мне жизнь. Ты не был мне должен ничего, а ты… Я не знаю, как…

— Не надо, — авианец поднял руку, останавливая его. — Я старый птиц, Маррик. Я видел много смертей на этом спутнике. Слишком много. Иногда… иногда хочется увидеть, как кто-то выживает. Как кто-то уходит отсюда не в мешке для мусора, а на своих ногах, в поисках чего-то лучшего. Ты — мой шанс увидеть это. Так что не благодари. Просто живи. Живи за себя и за тех, кто не смог.

Он подошёл к Кену и протянул что-то — свёрток из грубой ткани. Внутри оказалась порванная балаклава, чёрная, с прорезями для глаз, и немного денег — мятые купюры, сложенные пополам.

— Это немного, — сказал Торго. — Но на первое время хватит. А лицо лучше закрой — мало ли кто тебя узнает на улице. Для всех ты мёртв, и пусть так остаётся.

Кен взял свёрток, сжал его в руках. Слова застряли в горле, и он просто кивнул — надеясь, что авианец поймёт всё, что он не мог сказать.

— Прощай, Торго.

— Прощай, птенец. И да хранит тебя пустота между звёзд.

Кен натянул балаклаву, надел поверх неё респиратор и вышел на улицу. Ржавый свет Арктура уже заливал посёлок, и Шестая Терраса просыпалась — хлопали двери, гудели генераторы, люди брели на утренние смены, кутаясь в куртки и пряча лица под масками. Никто не обращал на него внимания. Ещё один человек в толпе, ещё одна фигура в потёртой одежде, ещё один призрак среди живых.

Он шёл знакомым маршрутом — тем самым, которым ходил на работу каждый день последние три года. Мимо лавки Торго, мимо закрытой забегаловки, мимо перекрёстка, где торговали сушёными фруктами. И когда он свернул за угол, перед ним возник модуль — тот самый, с номером сто сорок семь, с заплаткой на крыше и узким окном, за которым когда-то горел свет. Дверь была закрыта. В окнах темнота. Никаких следов того, что здесь жили люди, которые любили друг друга, которые делили тесное пространство и жидкую похлёбку, которые засыпали под гул генератора и просыпались под ржавым светом чужого солнца.

Кен остановился. Смотрел на модуль долго — минуту, может, две. Смотрел и прощался. С матерью, которую здесь больше не было. С собой, который здесь когда-то жил. С жизнью, которая закончилась и никогда не вернётся.

Потом он отвернулся и пошёл дальше. К докам. К судну. К будущему, которого у него ещё не было, но которое он собирался найти — или умереть, пытаясь.

Шаг за шагом, он оставлял Дельту-7 позади. И с каждым шагом груз на его плечах становился чуть легче — не исчезал, нет, но отступал, давая место чему-то новому. Чему-то, что ещё не имело названия, но что толкало его вперёд, к горизонту, к звёздам, к жизни, которая ждала где-то там, за пределами этого умирающего мира.

Док вырастал впереди знакомым силуэтом — приземистые ангары, монтажные фермы, краны, застывшие на фоне ржавого неба. Кен знал это место как свои пять пальцев, знал каждый поворот, каждый закоулок, каждую дыру в заборе. Три года он ходил сюда на смену, три года резал корабли на третьем стапеле, и за это время изучил все пути — официальные и не очень. Главный вход охранялся, там проверяли пропуска и сканировали лица, но Кен туда и не собирался. Он свернул налево, прошёл вдоль ржавой стены склада, протиснулся между двумя контейнерами и оказался у старой вентиляционной решётки, которую местные давно приспособили для своих нужд. Решётка держалась на одном болте и легко отодвигалась в сторону — нужно было только знать, куда нажать. Кен нажал, протиснулся в узкий лаз и через минуту вынырнул с другой стороны, уже на территории дока. Никто не видел. Никто не остановил. Он был призраком, и призраки умеют ходить сквозь стены.

Посадочная площадка открылась перед ним во всей своей мрачной красе — огромное пространство из бетона и металла, испещрённое следами посадочных опор и потёками топлива. И там, в центре, возвышалась «Стальная Звезда». Судно было громадным — старый грузовоз класса «Атлас», не меньше двухсот метров в длину, с обшивкой цвета грязного серебра и следами бесчисленных ремонтов на боках. Корпус был покрыт вмятинами и сварными швами, дюзы почернели от тысяч посадок, а на носу красовалось название, выведенное облупившейся краской. Это был не корабль — это была рабочая лошадь космоса, старая, усталая, но всё ещё способная тащить свой груз через пустоту. Грузовые люки были открыты, и в них непрерывным потоком исчезали контейнеры с переработанным металлом — краны поднимали их с платформ, рабочие суетились внизу, крики и лязг сливались в привычную симфонию дока.

Кен двинулся к судну, стараясь выглядеть так, будто имел полное право здесь находиться. Это было несложно — в своей потёртой одежде и с закрытым лицом он ничем не отличался от десятков других работяг, снующих по площадке. Он подошёл к группе грузчиков, которые перекуривали у штабеля контейнеров, и окликнул одного из них:

— Эй, приятель. Где найти капитана?

Грузчик — немолодой мужчина с седой щетиной и усталыми глазами — окинул его равнодушным взглядом.

— Капитана? А тебе зачем?

— Хочу наняться. Слышал, вы берёте людей.

— Может, берём, может, нет, — грузчик пожал плечами. — Это не ко мне. Спроси у кого-нибудь из команды.

Кен кивнул и пошёл дальше, к трапу, ведущему в грузовой люк. Он спросил ещё одного рабочего, потом другого — все отмахивались, указывали куда-то вглубь судна, бормотали что-то невнятное. Никому не было дела до очередного бродяги, ищущего работу. Кен уже собирался подняться по трапу сам, когда за спиной раздался голос — низкий, рокочущий, от которого вибрировал воздух:

— Эй, ты. Стоять.

Кен обернулся и замер.

Перед ним стоял гуманоид, каких он никогда раньше не видел. Двухметровая громада мышц и костей, с кожей цвета тёмного железа — не серой, не коричневой, а именно железной, с тусклым металлическим отблеском. Голова была массивной, почти квадратной, с тяжёлой нижней челюстью и маленькими глазами, глубоко утопленными под костяными надбровьями. Вместо волос — ряды коротких роговых наростов, идущих от лба к затылку. Руки — толстые, как брёвна, с трёхпалыми кистями, каждый палец заканчивался тупым когтем. Существо было одето в рабочий комбинезон, растянутый на могучих плечах, и смотрело на Кена сверху вниз с выражением, которое можно было прочитать как подозрение или просто как привычное недовольство.

— Что ты тут рыщешь? — голос существа был похож на скрежет камня о камень. — Что тебе надо?

Кен сглотнул, но не отступил. Он встречал разные расы на Дельте-7, но эту — никогда. Может быть, с дальних колоний, может быть, с какого-то мира, о котором он даже не слышал. Не важно. Важно было только одно — не показать страха.

— Я ищу капитана, — сказал он, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Хочу наняться на борт. Слышал, вы берёте людей для работы.

Существо склонило массивную голову набок, разглядывая его. Маленькие глаза — тёмные, почти чёрные — скользнули по его фигуре, по закрытому лицу, по рукам, по ботинкам.

— Наняться, — повторило оно, и в голосе прозвучало что-то похожее на усмешку. — Много вас тут таких, желающих наняться. Каждая дыра выплёвывает сброд, и все хотят на борт. А толку от вас — как от дохлой крысы.

— Я не сброд, — Кен выпрямился, глядя существу в глаза. — Я три года работал на разборке. Знаю корабли. Знаю, как резать, как чинить, как не угробить себя и других. Могу работать. Тяжело работать. Это всё, что мне нужно — работа и место на борту.

Существо молчало, продолжая разглядывать его. Потом хмыкнуло — звук был похож на удар молота о наковальню.

— Три года на разборке, говоришь. И что, так хорошо разбирал, что теперь бежишь с планеты?

Кен не ответил. Что он мог сказать? Правду? Что его мать убили у него на глазах, что его самого застрелили и бросили умирать, что он официально мёртв и ищет способ исчезнуть? Вряд ли это помогло бы.

— У каждого свои причины, — сказал он наконец. — Мои — мои. Мне нужна только работа.

Существо смотрело на него ещё несколько секунд, потом кивнуло — коротко, резко.

— Пойдём, — сказало оно и развернулось к трапу. — Капитан решит, что с тобой делать. Но если врёшь — выкину в шлюз лично. Ясно?

— Ясно, — ответил Кен и пошёл следом.

Они шли по коридорам «Стальной Звезды», и Кен старался запомнить дорогу — привычка, выработанная годами работы на разборке. Судно изнутри выглядело так же, как снаружи — старое, потрёпанное, но крепкое. Стены были покрыты слоями краски разных оттенков, трубы тянулись под потолком, как артерии живого организма, под ногами гудел металлический пол, передавая вибрацию двигателей. Пахло машинным маслом, потом и чем-то едким — может быть, топливом, может быть, чем-то похуже. Они прошли мимо грузового отсека, где рабочие укладывали контейнеры, мимо столовой, откуда доносился звон посуды, мимо каких-то дверей с непонятными надписями. Гуманоид шёл впереди, не оборачиваясь, и его широкая спина заслоняла половину коридора.

Капитанская рубка располагалась на верхней палубе — небольшое помещение с низким потолком и панорамным окном, выходящим на посадочную площадку. Приборные панели мигали разноцветными огнями, экраны показывали какие-то графики и схемы, в углу гудел старый климатический блок. И в центре всего этого, в потёртом кресле перед главным пультом, сидел человек.

Ему было около сорока, может, чуть больше — возраст на таких лицах читался плохо. Борода — густая, тёмная с проседью — закрывала половину лица, а то, что оставалось открытым, было испещрено шрамами и морщинами, как карта тяжело прожитой жизни. Но главное, что бросалось в глаза — это сами глаза. Вернее, глаз. Левый был живым, тёмно-карим, острым и внимательным. Правый — закрыт чёрной повязкой, потёртой от времени. Капитан сидел, склонившись над планшетом, водя пальцем по экрану, где светилась карта с точками и линиями маршрута.

Гуманоид остановился у порога и постучал костяшками пальцев о дверной косяк — звук был такой, будто камень ударил о металл.

— Капитан. Можно?

Человек в кресле не обернулся сразу. Провёл пальцем по экрану ещё раз, что-то пробормотал себе под нос, потом отложил планшет и повернулся. Его единственный глаз скользнул по гуманоиду, потом переместился на Кена и задержался — изучающий, оценивающий взгляд, от которого хотелось отступить.

— Входи, Грок. Что там у тебя?

Гуманоид — Грок, значит, у него было имя — шагнул в рубку, и Кен вошёл следом. Помещение сразу показалось меньше, теснее, будто стены сдвинулись.

— Этот околачивался у трапа, — Грок кивнул в сторону Кена. — Говорит, хочет наняться. Говорит, работал на разборке, знает корабли.

— Вот как, — капитан поднялся из кресла, и Кен увидел, что он невысок, но широк в плечах, с руками, привыкшими к тяжёлой работе. Он подошёл ближе, остановился в шаге от Кена и посмотрел ему прямо в глаза — тем самым взглядом, который, казалось, проникал сквозь балаклаву, сквозь кожу, сквозь кости, прямо в душу.

Несколько секунд они стояли так, молча, и Кен чувствовал, как этот единственный глаз читает его, как открытую книгу. Читает страх, и боль, и ненависть, и отчаяние, и ту пустоту, которая осталась после всего.

— Тяжёлая жизнь помотала тебя, пацан, — сказал капитан наконец, и голос его был низким, хриплым, но не злым. — Это видно. Даже сквозь тряпку на лице видно. Сними её.

Кен помедлил, потом стянул балаклаву. Под ней было лицо — молодое, но уже не юное, с синяками под глазами, с незажившей ссадиной на скуле, с выражением, которое бывает у людей, потерявших слишком много слишком быстро.

Капитан кивнул, словно увидел то, что ожидал увидеть.

— Имя?

— Кен, — он помолчал. — Просто Кен.

— Просто Кен, — повторил капитан. — Ладно. Просто Кен, расскажи мне о себе. Что ты делал на этой помойке?

— Работал в утилизационном доке. Разборка кораблей. Резка, сортировка, демонтаж. Три года.

— Три года, — капитан прищурился. — Это немало. И что же случилось, что ты решил бросить такую прекрасную карьеру и напроситься на мою посудину? — спросил капитан с ноткой сарказма.

Кен молчал. Что сказать? Правду? Всю правду — про Люиса, про ядро, про гвардейцев, про мать? Он не мог. Не хотел. Эти слова принадлежали ему, и только ему, и он не собирался разбрасываться ими перед незнакомцами.

— Мне нужно уехать, — сказал он наконец. — Здесь для меня больше ничего нет.

— Ничего, — капитан усмехнулся, но без веселья. — Это я вижу. Но мне нужно больше, пацан. Я беру на борт разных людей, и не задаю лишних вопросов, но мне нужно знать одно: ты бежишь от закона? От долгов? От кого-то, кто может принести проблемы на мой корабль?

Кен встретил его взгляд и выдержал.

— Для закона я мёртв, — сказал он тихо. — Официально мёртв. Долгов у меня нет. Проблем я не принесу. Мне нужна только работа и место, где меня никто не знает. Это всё.

Капитан смотрел на него долго — секунду, две, три. В рубке было тихо, только гудел климатический блок да мигали огоньки на панелях. Грок стоял в стороне, скрестив массивные руки на груди, и молча наблюдал.

— Мёртв, значит, — произнёс капитан наконец. — Интересно. И как же ты умер, просто Кен?

— Меня застрелили, — Кен не отвёл взгляда. — Бросили в мусоре. Думали, что я не выживу. Ошиблись.

Тишина. Капитан смотрел на него, и в его единственном глазу что-то изменилось — не жалость, нет, скорее понимание. Понимание человека, который сам когда-то лежал в какой-то канаве и ждал смерти, которая так и не пришла.

— А те, кто стрелял?

— Улетели. Получили что хотели и улетели.

— И ты их не ищешь?

— Нет, — Кен покачал головой. — Не ищу. Не могу. Они… слишком далеко. Слишком высоко. Я просто хочу жить. Где-нибудь, где меня никто не найдёт.

Капитан помолчал, потом обернулся к Гроку.

— Что скажешь?

Гуманоид пожал массивными плечами — жест, который выглядел странно на таком огромном теле.

— Не врёт, — прогудел он. — Я чую ложь. Этот — не врёт. Сломанный, но не лживый.

Капитан кивнул и снова повернулся к Кену.

— Меня зовут Дориан Крейг, — сказал он. — Капитан «Стальной Звезды» уже двенадцать лет. Это — Грок, мой первый помощник. Мы возим грузы, иногда людей, иногда то, о чём лучше не спрашивать. Работа тяжёлая, плата маленькая, условия — дерьмо. Но мы не задаём вопросов тем, кто не задаёт вопросов нам. Ты меня понимаешь?

— Понимаю.

— Хорошо, — капитан протянул руку. — Добро пожаловать на борт, просто Кен. Посмотрим, чего ты стоишь.

Кен пожал его руку — крепкую, мозолистую, руку человека, который знал, что такое работа и что такое выживание.

Крейг приказал Гроку показать Кену где его место и приступить к работе.Грок кивнул на слова капитана — коротко, почтительно — и слегка склонил массивную голову в чём-то похожем на поклон. Кен заметил это и удивился: такая громада, а относится к Крейгу с уважением, которое граничило с преданностью. Видимо, между ними была какая-то история, какая-то связь, о которой он ничего не знал и, вероятно, никогда не узнает. На этом корабле, похоже, у каждого была своя история, и никто не спешил ею делиться.

— За мной, — прогудел Грок и вышел из рубки, не оглядываясь.

Кен последовал за ним, снова натянув балаклаву на лицо. Они шли по коридорам, и Грок говорил — на удивление много для существа, которое выглядело так, будто предпочитает ломать, а не разговаривать. Голос его гудел в узком пространстве, отражаясь от металлических стен.

— Это верхняя палуба, — Грок указал трёхпалой рукой направо. — Рубка, каюта капитана, навигационный отсек. Сюда без дела не суйся, если не хочешь проблем. Дальше — технический уровень. Двигатели, реакторы, системы жизнеобеспечения. Там работают инженеры, тебе туда тоже лезть незачем. Средняя палуба — грузовые отсеки, там ты будешь проводить большую часть времени. Нижняя палуба — кубрики, столовая, медотсек. Медотсек — это громко сказано, просто каморка с аптечкой и койкой, но если что случится — топай туда.

Они спустились по узкой лестнице, прошли ещё один коридор, и Грок остановился у двери с облупившейся краской и номером «7» на ней.

— Кубрик, — сказал он и толкнул дверь.

Запах ударил в нос первым — густой, тяжёлый, смесь пота, немытых носков, чего-то кислого и чего-то ещё, чему Кен не хотел давать названия. После относительно чистого воздуха в рубке это было как пощёчина. Кен невольно поморщился под балаклавой, но промолчал. Он видел и нюхал вещи похуже на Дельте-7 — по крайней мере, здесь воздух не был ядовитым.

Кубрик представлял собой длинное узкое помещение с низким потолком и рядами двухъярусных коек вдоль стен. Пятнадцать спальных мест — Кен посчитал автоматически — впритык друг к другу, с узкими проходами между ними. Стены были голыми, металлическими, кое-где украшенными чьими-то рисунками и вырезками из журналов. Под койками виднелись ящики для личных вещей, на крючках висела одежда, в углу стояли чьи-то ботинки, источавшие большую часть того запаха, который встретил их у двери. Несколько коек были заняты — люди спали или просто лежали, отвернувшись к стенам. Никто не обратил на них внимания.

Грок прошёл вглубь кубрика и остановился у одной из коек — нижней, в дальнем углу, рядом с вентиляционной решёткой, которая слабо гудела.

— Эта койка пуста, — сказал он, и в его голосе не было никаких эмоций. — Прошлый хозяин погиб на работе. Контейнер сорвался с крепления, придавил. Не успели вытащить. Его вещи выкинули, матрас сменили. Теперь твоя.

Кен посмотрел на койку — узкую, с тонким матрасом и серым одеялом, скомканным в углу. Койка мертвеца. Он должен был почувствовать что-то — отвращение, страх, суеверный ужас. Но не почувствовал ничего. После всего, что он пережил, спать на месте погибшего казалось мелочью. По крайней мере, этот человек умер быстро. Не так, как мать.

— Понял, — сказал он и бросил на койку свой скудный скарб — свёрток с деньгами от Торго и балаклаву, которую снял, оставшись в одном респираторе.

— Вещи в ящик, — Грок указал на металлический контейнер под койкой. — Замок там есть, код поставишь сам. Не теряй — второго не дадут. Столовая по коридору налево, жрать три раза в день, кто опоздал — тот голодный. Душевая — в конце кубрика, вода по расписанию, не трать лишнего. Вопросы?

— Нет.

— Тогда пошли работать. Металл сам себя не погрузит.

Они вышли из кубрика и направились к грузовым отсекам. Кен шёл за широкой спиной Грока и думал о том, что его новая жизнь началась — с койки мертвеца, с запаха пота и с работы, которую нужно было делать, чтобы заслужить право остаться. Ничего нового. На Дельте-7 было так же — только там он разбирал корабли, а здесь будет их загружать. Разница невелика.

Грузовой отсек оказался огромным — пещера из металла, заполненная контейнерами, ящиками, штабелями спрессованного металлолома. Краны двигались под потолком, рабочие суетились внизу, крики смешивались с лязгом и грохотом. Грок подвёл его к бригадиру — коренастому человеку с красным лицом и охрипшим голосом — и сказал:

— Новенький. Поставь куда-нибудь.

Бригадир окинул Кена оценивающим взглядом, хмыкнул и указал на группу рабочих, которые вручную перетаскивали небольшие ящики с платформы в глубину отсека.

— Туда. Таскай, пока не скажу хватит. Уронишь что-нибудь — вычту из жалованья. Сломаешь — вычту вдвое. Ясно?

— Ясно, — сказал Кен и пошёл работать.

Ящики были тяжёлыми — килограммов по тридцать каждый, а некоторые и больше. Кен хватал их, тащил, ставил, возвращался за следующими. Рана в груди ныла при каждом движении, мышцы горели, пот заливал глаза. Но он не останавливался. Не жаловался. Не просил передышки. Он просто работал — как работал на стапелях Дельты-7, как работал всю свою жизнь. Это было единственное, что он умел. Единственное, что у него осталось.

Где-то за стенами грузового отсека Дельта-7 медленно уплывала прочь — мусорные горы, ржавый свет Арктура, модуль с номером сто сорок семь, могила матери, которой не существовало. Всё это оставалось позади, превращаясь в воспоминания, в шрамы на душе, в груз, который он понесёт с собой до конца своих дней. Но сейчас, в этот момент, он был здесь — на борту «Стальной Звезды», с ящиком в руках, с болью в груди и с будущим, которое впервые за долгое время казалось возможным.

Кен тащил очередной ящик — тяжёлый, с маркировкой «Шестерни, класс B, 40 единиц» — когда краем глаза заметил движение под потолком. Кран плыл над грузовым отсеком, неся в своих захватах что-то большое, угловатое, знакомое. Кен остановился, опустил ящик на пол и поднял голову, щурясь от света прожекторов.

Каркас шаттла. Тот самый — он узнал бы его из тысячи. Те же изгибы несущих балок, тот же срез, который он сделал своими руками, та же форма рёбер, обнажившихся после того, как он снял обшивку. Последний корабль, который он резал на Дельте-7. Последний день его прежней жизни — до Люиса, до гвардейцев, до выстрела в грудь. Скелет мёртвой машины, которая когда-то возила пассажиров между звёздами, а теперь летела в переплавку, как и всё остальное на этом проклятом спутнике.

Кен смотрел, как каркас проплывает над головой и опускается в дальний угол отсека, и на его губах появилась усмешка — кривая, горькая, но всё-таки усмешка. Странная штука — судьба. Он резал этот шаттл, думая о выплате и о новых фильтрах для дома. А теперь летит вместе с ним, прочь от всего, что знал, прочь от всего, что любил. Два мертвеца на одном корабле — он и этот каркас. Только каркас отправится в печь, а он… он пока не знал, куда отправится он.

Резкий свист разрезал грохот отсека. Бригадир стоял на платформе, размахивая руками.

— Закругляемся! — проорал он, перекрывая шум. — Полдень! Отлёт через двадцать минут! Все на борт, живо!

Рабочие засуетились, бросая инструменты, направляясь к выходам. Кен подхватил свой ящик, дотащил до штабеля, поставил на место и выпрямился, разминая ноющую спину. Рана в груди пульсировала тупой болью — напоминание о том, что он ещё не до конца восстановился. Но это было неважно.

Он вышел из грузового отсека и направился к трапу — тому самому, через который вошёл несколько часов назад. Двери были ещё открыты, и в проёме виднелась посадочная площадка, залитая бледным светом Арктура. Кен остановился на верхней ступени и обернулся.

Дельта-7 лежала перед ним — знакомая до последней царапины, до последнего пятна ржавчины. Мусорные горы на горизонте, силуэты жилых модулей, дымящиеся трубы перерабатывающих заводов. Ржавый свет, который он видел каждый день с самого рождения, который казался единственно возможным, единственно правильным. Воздух, которым он дышал сквозь респиратор, не зная другого. Земля, по которой ходила его мать, его отец, он сам — восемнадцать лет жизни, спрессованные в этот клочок камня и металла, висящий в тени газового гиганта.

Прощай, подумал он. Прощай, Яма. Прощай, дом, которого больше нет. Прощай, мама.

Он перевёл взгляд на док — на знакомые ангары, на стапели, где ещё недавно резал корабли. И замер.

Там, на краю посадочной площадки, у ограждения третьего стапеля, стояли четыре фигуры. Даже с такого расстояния Кен узнал их — по силуэтам, по позам, по тому, как они стояли рядом, плечом к плечу. Рик — высокий, синий, с четырьмя руками, одна из которых всё ещё была забинтована. Тамара — невысокая, крепкая, с руками, скрещёнными на груди в привычном жесте. Сальвадор — жилистый, тёмный, с белозубой улыбкой, которую Кен не мог видеть, но знал, что она там. И Крвара — громадный таррианец с костяным гребнем на голове, возвышающийся над остальными, как скала над волнами.

Они пришли. Пришли попрощаться. Знали, что он на борту, знали, что он улетает, и пришли — не чтобы помахать, не чтобы крикнуть что-то напоследок. Просто чтобы быть здесь. Чтобы он знал, что его не забыли. Что кто-то будет помнить Кена Маррика, когда он исчезнет среди звёзд.

Кен поднял руку — медленно, неуверенно. Не помахал, просто поднял, раскрытой ладонью к ним. Секунда, две — и там, на краю площадки, четыре руки поднялись в ответ. Рик, Тамара, Саль, Крвара. Его друзья. Его семья, которая осталась, когда настоящая семья погибла.

Двигатели взревели — низкий, утробный гул, от которого задрожал корпус под ногами. Трап начал подниматься, медленно отсекая Кена от мира, в котором он родился. Он смотрел до последнего — на четыре фигуры у ограждения, на мусорные горы, на ржавое небо — пока створки не сомкнулись с глухим лязгом, и всё не исчезло.

Темнота. Гул двигателей. Вибрация, пробегающая по телу.

«Стальная Звезда» вздрогнула, оторвалась от посадочной площадки и начала подниматься — медленно, тяжело, как старый зверь, который ещё способен бежать, но уже не любит этого делать. Кен стоял в тамбуре, прижавшись спиной к холодной стене, и чувствовал, как гравитация тянет его вниз, как пол накреняется под ногами, как судно набирает высоту. Где-то снаружи Дельта-7 уменьшалась, превращаясь из мира в пятно, из пятна в точку, из точки — в ничто.

Он не плакал. Слёзы кончились ещё там, на койке в подсобке Торго, когда он выл в подушку, зажимая рот рукой, чтобы никто не услышал. Сейчас внутри была только пустота — и что-то ещё, что-то новое, чему он пока не мог дать названия. Может быть, это было облегчение. Может быть, надежда. Может быть, просто усталость, такая глубокая, что она казалась покоем.

Двигатели взвыли громче, и «Стальная Звезда» рванулась вперёд, к звёздам, к пустоте, к будущему, которое ещё не было написано.

Кен Маррик — сын строителя линкоров и школьной учительницы, резчик кораблей, мертвец по документам, призрак с дырой в груди — летел прочь от единственного дома, который знал. Летел в поисках чего-то, чего не мог назвать. Летел, чтобы жить.

Потому что это было единственное, что ему оставалось.