Рождество для циника

— Поздравляю, Артём Станиславович! Это грандиозный успех! — Голос в трубке звучал подобно сладкому сиропу.

Я откинулся в кресле, закинув ноги на полированную поверхность массивного стола из венге.

— Не поздравляй меня, Сергей. Поздравляй акционеров. Их бумаги теперь стоят втрое дороже. А я просто сделал свою работу.

Положив трубку, я позволил себе редкую улыбку. Она была холодной, как лезвие, и одновременно искренней только для меня одного. Тишина в кабинете была оглушительной. Сотни квадратных метров отполированного до зеркального блеска пола, панорамное окно во всю стену, за которым пылал закат над спящим городом, и ни души. Только я и моя победа.

Воздух пах деньгами. Не теми, что шелестят в карманах, а большими деньгами — властью и сталью. Я потянулся к хрустальной стопке на столе, налил на три пальца выдержанного «Гленфиддича». Золотистая жидкость поймала последний луч солнца.

«Всего три недели», — подумал я, с наслаждением ощущая во рту тепло и дымный аромат виски. Три недели от первого намёка, кинутого за ужином, до сегодняшнего утра, когда совет директоров «Эталона» проголосовал за поглощение. Они боролись, конечно. Выпускали гневные пресс-релизы, пытались найти белых рыцарей. Но это была агония.

Я выдохнул. А чего это стоило? Неделя без сна, когда мозг превратился в сгусток нервов и кофеина. Десятки звонков, каждый из которых мог быть прослушан. Две встречи в полумраке подземных парковок, где пахло бензином и страхом. И один момент, всего один, когда я увидел в глазах председателя их совета то самое понимание, что он проиграл, что его жизнь рухнула в одночасье. В тот миг я почувствовал не жалость, а лишь прилив адреналина. Это был мой эквивалент квинтэссенции удовольствия.

Я допил виски, поставил стопку с тихим стуком. Город внизу зажигал огни, слепой и безразличный. Я только что перекроил его карту, сломал судьбы тысяч людей, и никто даже не знал моего имени. И в этой оглушительной тишине моего пустого, но роскошного кабинета я понимал — это и есть настоящая власть.

Мой взгляд скользнул по столешнице и наткнулся на свежий, глянцевый номер делового еженедельника. Его подбросил утром кто-то из ассистентов, видимо, решив, что мне будет приятно. И они бы попали в точку, если бы не левая колонка на первой полосе:

«Основатель "Эталона", Михаил Королев, найден мёртвым в своём кабинете. Предсмертная записка подтверждает версию о самоубийстве».

Под заголовком — старая, улыбающаяся фотография. Королев. Ещё неделю назад — капитан индустрии, человек-легенда. А теперь — всего лишь грустный, седой мужчина на чёрно-белом снимке в некрологе.

Я почувствовал не укол совести, а лёгкое, почти физическое раздражение, как от назойливого жужжания мухи. Чёрт возьми. Зачем это? Драматизм.

Пальцы сами потянулись к газете. Я поднял её и с лёгким треском швырнул через весь кабинет в сторону мусорной корзины. Бумажный лист планировал по воздуху и упал на пол, не долетев.

Символично.

«Не рассчитал нагрузку, Михаил Ильич», — мысленно обратился я к портрету. — «В бизнесе, как в покере: если не готов проиграть всё, не садись за стол».

Это был небольшой грешок. Неприятный, но неизбежный, как налоги. Разрушать компании, значит, разрушать жизни. Это аксиома. Одни ломаются и уползают в небытие, другие находят в себе силы начать всё заново. Он выбрал самый лёгкий путь. Его слабость уже не моя ответственность.

Я снова налил виски, на этот раз до краёв. Золотистая жидкость плясала в стакане, отражая огни города. Я поднял бокал в тосте за самого себя, за свою железную волю.

— За успех, — прошептал я в тишину. — И за то, чтобы у проигравших хватало сил не падать духом. Слишком много мороки.

Я сделал большой глоток, ощущая, как обжигающее тепло разливается по груди, смывая последние следы досады. Да, грешок. Но на пути к вершине всегда приходится переступать через чьи-то слабости. Главное — не оглядываться.

Тишину, как хрустальный бокал, разбил резкий, настойчивый стук в дверь. Я на мгновение замер, брови непроизвольно поползли вверх. Весь этаж должен был быть пустым. Я лично отменил все совещания и велел охране никого не пускать.

— Войдите, — бросил я, голос прозвучал громко в безмолвной комнате.

Дверь приоткрылась, и в щели показалась тревожная улыбка моей секретарши Ирины. В руках она сжимала синюю папку, словно щит.

— Артём Станиславович, простите за вторжение, — её голос прозвучал неестественно высоко. — Я… забыла с утра положить на ваш стол финальный отчёт по слиянию. Финансовый отдел только сейчас передал документы.

Она сделала несколько неслышных шагов по паркету и, словно оставляя дань, положила папку на край стола.

Я наблюдал за ней, за её скованными движениями, за испуганным блеском в глазах. Она ждала грозы. Ждала, что я обрушу на неё всю свою ядовитую иронию за такую оплошность в день триумфа. И ведь эта оплошность могла сильно повлиять в негативном ключе на всю ситуацию сегодня...

Но я лишь медленно обвёл взглядом её строгий костюм, от взъерошенной чёлки до лёгкой дрожи в наманикюренных пальцах.

— Ирина, — начал я мягко, и она невольно выпрямилась, как школьница перед директором. — Вы знаете, в природе есть два типа существ. Одни — как я: хищники, которые работают, когда хотят, даже ночью в пустом офисе. Другие — как вы: прекрасные, но пугливые птички, которые забывают важные бумаги и пугаются собственной тени.

Я сделал паузу, давая словам впитаться.

— Не бойтесь. Сегодня я сыт.

Она не ответила. Только губы её плотно сжались, вытянувшись в тонкую, безрадостную ниточку. Она всё поняла. Поняла, что я её не уволю, не стану орать. Мой сарказм был для неё просто ежедневной платой за очень хорошую зарплату. И она была готова её выносить раз за разом.

Кивнув, она развернулась и почти бесшумно вышла, закрыв за собой дверь с таким видом, будто покидала клетку со спящим тигром.

Я остался один. Снова. Но теперь в воздухе витал не только запах виски и власти, но и лёгкий, терпкий аромат её духов и унижения.

Приятное послевкусие.

Тягучий, как смола, алкогольный хмель начинал бродить в голове, размягчая обычно стальные заслонки памяти. Взгляд, скользнув по упавшей газете, уперся в собственное отражение в темном стекле ночного неба. Из глубины на меня смотрел не триумфатор, а сорокалетний мужчина с глазами, в которых погас весь огонь сегодняшней победы. И почему-то в эту минуту тишины и усталости мне захотелось копнуть глубже. Спросить у того парня с окраины, как он стал этим… мной?

Виноват был, как всегда, отец.

Не тот успешный и жесткий, каким я его помню последние годы, а тот, с потертым пиджаком, пахнущий дешевым табаком и надеждой. Он верил в «честное слово», в «партнерские отношения». И он построил свой небольшой заводик, вложив душу и все деньги. А потом пришли «ребята» в малиновых пиджаках. Помню, как он вернулся домой поздно, лицо серое, как пепел. Они «предложили» войти в долю. Он отказался. Он верил в справедливость.

Её не было.

Через месяц завод был у них. Через два — отец запил. А через полгода я нашел его в гараже, в машине с заведенным двигателем и запиской на бардачке: «Прости, сынок. Не смог».

Мне было семнадцать. И в тот день, стоя у гроба и глядя на это разбитое, чужое лицо, я дал себе единственную клятву в жизни — я никогда не буду тем, кого едят. Я буду тем, кто ест. Эта простая, животная истина стала моим Евангелием.

Я учился не для оценок, а для знаний, которые можно превратить в клыки и когти. Первую свою компанию-«однодневку» я провернул в двадцать два, вышибив из бизнеса такого же наивного романтика, как мой отец. Помню, как он плакал у меня в прихожей, умоляя не губить дело всей его жизни. А я смотрел на него и видел отца. И это не вызывало жалости. Это вызывало лишь холодную, всепоглощающую ярость. К нему. К его слабости.

Я стал хирургом экономики. Я не создаю, я вскрываю. Нахожу слабые места, больные органы в корпорациях и беспощадно их ампутирую. И с каждым таким поглощением, с каждым поверженным Королевым призрак отца в загаженном гараже понемногу отступает. Как будто я могу своим успехом искупить его провал. Как будто, ломая других, я что-то доказываю тому, кто давно в могиле.

Я сделал глоток виски. Отражение в стекле снова стало четким и твердым.

Да, я стал циником. Победителем. Рейдером.

«Вот и вся история, папа», — мысленно бросил я в ночь. — «Ничего личного. Просто выживаю».

И самый большой грех был не в том, что я это понял, а в том, что мне это начало нравиться.

Очень.

И все же виски был отменным. Тёплый, древесный, с долгим послевкусием. Я растягивал его, сидя в своём кабинете, откуда открывался ночной, усыпанный огнями город. Мой город. Ещё один бой выигран, ещё один рубеж взят.

Тишина здесь была особенной — не пустой, а весомой, как дорогой костюм. Я был королём в своём замке из стекла и бетона.

«Как у тебя дела, дружок?» — мысленно поинтересовался я у своего отражения в тёмном окне. Ухмыльнулся. — «Вижу, пока что всё хорошо».

И тут мой взгляд снова, уже в который раз за вечер, соскользнул на пол. На тот самый смятый комок газетной бумаги, который я смахнул со стола час назад. Пятно на безупречном паркете. Персидский ковёр был бы к месту, но я предпочитал минимализм — ничто не должно отвлекать.

Чёрт…

Я тяжко вздохнул, поставил стакан. Эта газета действовала мне на нервы, как назойливая муха. Не статья, нет. А сам факт её присутствия. Она нарушала идиллию.

— Ладно, — буркнул я сам себе, — хватит пялиться.

Я наклонился, грубо подобрал её. Бумага хрустела в руке, как кости. Хотел просто швырнуть её в корзину, отвлечься от этого мимолётного диссонанса, но пальцы будто прилипли. И взгляд сам вернулся к тому самому столбцу. Крупный шрифт:

«Эталон»: КОНЕЦ ЭПОХИ?».

«Небольшой грешок», — автоматически, как мантру, отчеканил я в голове.

Обычная рыночная статистика. Сильный пожирает слабого. Сентиментальность — роскошь, которую мы не можем себе позволить. Этот Королёв… он просто не вписался в поворот. Динозавр. Его методы умерли вместе с девяностыми.

Но почему тогда я не могу оторвать от этой строчки глаз?

«Найден мёртвым в своём кабинете».

Я сидел в своём кабинете. Он — в своём. Какая разница? Её нет.

Я с силой смял газету, зажав в кулаке это чёртово лицо — усталое, с добрыми глазами, каким его печатали в некрологе.

«Что за твоей душой?» — пронеслось в голове чьим-то посторонним, едким шёпотом.

Ничего.

Ни черта!

Душа — это непозволительная роскошь, как и сантименты.

Я резко разжал пальцы, и бумажный шар упал на пол, покатившись под кресло. Пусть валяется. Я снова поднял бокал, сделал большой глоток. Виски уже не казался таким изысканным. Он горел в горле, как бензин.

Слабак. Сам виноват.

Но внутри, глубоко, где-то под рёбрами, зашевелилась холодная, неуютная червоточина. И имя ей было не раскаяние. Нет. Предчувствие.

Я откинулся на спинку кресла, пытаясь вернуть себе то самое, только что ускользнувшее, чувство полного контроля. Но что-то было не так. Что-то физическое, осязаемое.

Сначала я почувствовал холод в ногах. Не обычную прохладу от кондиционера, а какой-то… целенаправленный поток. Он поднимался от паркета, проникал сквозь тонкую кожу дорогих лоферов и медленно, неумолимо стелился по костям. Я поёжился, машинально потер одну ногу о другую. Бесполезно. Холод был не снаружи. Он был внутри.

Потом ледяная полоса легла на спину, ровно между лопаток. Тонкая, как лезвие. Я выпрямился, почувствовав, как по спине пробежали мурашки. Кондиционер? Нет, он был выключен с вечера. Окно? Герметичность у этих стекол идеальная, я за этим лично следил.

— Чёрт, — проворчал я, глядя на замысловатый узор из ночных огней за стеклом. — Продувает. Откуда?

Этот вопрос на мгновение вытеснил из головы газетный комок. Проблема была проще, конкретнее. Техническая. Я люблю технические проблемы — у них всегда есть решение. Прямо, как в любой математической задачке, которая написана для общего развития в учебниках школьной программе. Нет, конечно, жизнь - это не такая уж и простая штука, но если постараться, то все действия можно прикрепить к этим математическим формулам.

И тут я чихнул...

«Всё, завтра же вызову этих бездарных прорабов, пусть переделывают утепление», — пообещал я сам себе, снова наливая виски. — «И Аленке скажу, пусть принесёт сюда тот камин электрический. Для атмосферы».

Мысль о секретарше, её озабоченном личике и готовности немедленно исполнить любой каприз, слегка согрела. Да, просто сквозняк. Дом старый, ремонт, хоть и дорогой, но могли сэкономить. Всегда экономят. Надо жёстче контролировать.

Но вот незадача — лёд за спиной не таял. Он был всё так же точен и неумолим, будто кто-то приставил к позвоночнику дуло охлаждённого пистолета. Я повертел головой, попытался растереть то место ладонью. Моя рука была тёплой, почти горячей. Но холод под ней не поддавался. Он был глубже.

Я обвёл взглядом кабинет. Всё было на своих местах. Мерцающий монитор, стеллаж с дорогими безделушками, символы статуса и успеха. Ничего лишнего. Ничего, что могло бы объяснить этот пронизывающий холод.

И тут мой взгляд снова, против моей воли, скользнул под кресло. На тот самый, смятый газетный шар.

И холод на спине вдруг ожил. Он не просто был там — он прижался плотнее. Как рука.

И вот тогда погас свет.

Не с щелчком и не с завыванием системы. Он просто… исчез. Один миг — и мягкая подсветка потолка, приглушенный свет бра, мерцающие индикаторы техники наполняли пространство привычным комфортом. Следующий — абсолютная, густая, почти осязаемая тьма, в которой тонуло всё, даже отблески города за окном казались поглощенными непроглядным бархатом ночи.

Я застыл, пальцы инстинктивно впились в подлокотники кресла. Виски стоял передо мной, но о его вкусе не могло быть и речи. В горле пересохло.

«Генератор», — попыталось крикнуть сознание, цепляясь за рациональное. — «Сработал аварийный щиток. Секунда, и включится. Вот-вот все закончится! Кто-то просто зло пошутил».

Но секунда растянулась в вечность. А тьма не просто была отсутствием света. Она была живой. Она давила на барабанные перепонки, заставляя сердце выбивать дробь где-то в самом горле. И этот проклятый, ледяной холод между лопатками… он не просто не исчез. Он расползся. Тонкими, паутинистыми щупальцами он пробрался под кожу, впитался в мышцы, достиг позвонков.

Я сидел, не двигаясь, пытаясь дышать тише. Слух, отточенный годами переговоров, когда нужно было улавливать малейшую дрожь в голосе оппонента, теперь был обострен до боли. Тишина. Та самая, которой я наслаждался минуту назад, теперь была враждебной. Она была не пустотой, а затаившимся дыханием.

И тогда я это почувствовал.

Не звук. Не движение. Чистое, животное ощущение — в комнате кто-то есть.

Это не было плодом воображения или действием виски. Это было на уровне инстинкта, того самого, что заставлял шерсть дыбом вставать на спине у первобытного предка в тёмной пещере. Кто-то стоял сзади. Прямо за моим креслом. В двух шагах. Я не слышал шагов, не улавливал шепота, но пространство за моей спиной изменило плотность, наполнилось молчаливой, незримой массой.

Холод стал невыносимым. Он жёг теперь, как сухой лёд.

Я медленно, с нечеловеческим усилием, заставил себя повернуть голову. Шея скрипела, как несмазанные шарниры. Я боялся увидеть…

И тут до меня донесся звук.

Еле слышимый, едва различимый над бешеным стуком собственного сердца. Тихий, медленный, влажный… вздох.

Он шёл прямо из темноты.

Прямо у меня за спиной…