Руины

Руины как дом.

Воздух был густым, как бульон, и тяжёлым, как грех. Пахло порохом после недавнего взрыва, пеплом и той сладковатой, тошнотворной вонью гниющей плоти, которую невозможно ни с чем спутать. Город не убивал сразу. Он делал это медленно, с изощрённым садизмом, высасывая из тебя жизнь по капле — сначала тепло, затем надежду, а под конец и сам страх. Оставлял лишь пустую, звонкую оболочку, рефлекторно вздрагивающую на скрежет металла и завывание ветра в бетонных ребрах бывших небоскрёбов.

Мы брели по израненным кишкам мегаполиса, спотыкаясь о бетонные осколки, некогда бывшие чьими-то гостиными и детскими. Под ногами похрустывало битое стекло, и с каждым шагом мелкая каменная пыль въедалась в лёгкие, словно сами руины жаждали стать частью меня. Я ловил себя на мысли, что эти развалины уже кажутся роднее, чем квартира, где я вырос. Там были обои в мелкий цветочек, фотографии на стенах, запах маминых пирогов. Здесь не было стен, зато были стены-призраки: обугленные балки, торчащие из земли, словно сломанные рёбра гигантского зверя, застывшего в предсмертной агонии.

Серёга шёл позади, его дыхание — тихое, прерывистое сапение — сливалось со скрипом ремней разгрузки и мерным скрежетом песка под подошвами наших сапог. Он никогда не говорил лишнего. Просто шёл, вжимаясь плечом в мою спину, когда ветер доносил подозрительный шорох, и молча отводя ствол в сторону, если я слишком долго застревал взглядом на выцветших граффити. «Добро пожаловать в ад» — когда-то написал тут неизвестный оптимист. Кто-то другой, более практичный, ниже вывел кривой стрелой: «Ад — направо». Стрела указывала на груду искореженного металла, в которой угадывались очертания маленького, искорёженного велосипеда.

— Чувствуешь? — я резко остановился, носом уловив ту самую сладковатую, приторную вонь, врезавшуюся в сознание острее, чем запах пороха. Серёга замер,его плечо упёрлось в мою лопатку. Он медленно повертел головой, втягивая воздух, как зверь, учуявший кровь. —Гниль, — буркнул он, уже приседая в низкую стойку, взгляд мгновенно заострился, сканируя груды плит. — Свежая. Близко.

Мы знали этот запах лучше, чем аромат настоящего хлеба. Мёртвые здесь редко гнили — их быстро обгладывали одичавшие собаки, растаскивали крысы, солнце и ветер мумифицировали останки. Но если в воздухе висела эта тягучая, сладкая отрава, значит, смерть была недавней. Значит, где-то рядом…

— Там. — Серёга едва заметно кивнул на груду перекрытий, из-под которой неестественно, почти торжественно, торчал сапог. Армейский, с потрескавшимся голенищем, подошва почти оторвана, словно он пытался бежать даже после смерти.

Мы двинулись к нему, пригнувшись, ступая бесшумно, как тени. Солдат. Вернее, то, что от него осталось: рваная форма, слипшаяся от запекшейся крови, пустой взгляд глазниц, аккуратная, словно высверленная, дыра в каске. Снайперская работа. Чистая.

— Наш? — глухо спросил я, хотя алый шеврон на рукаве — стилизованная волчья голова Северного легиона — был виден уже за три шага, яркое пятно на фоне всепоглощающей серости.

Серёга молча кончиком ствола отодвинул каску, обнажив то, что было под ней. Его лицо не дрогнуло, лишь чуть сузились глаза, став похожими на щёлочки. —Не наш, так чей? — его голос был плоским, без интонаций. — Балбес. Наверное, сигарету прикуривал. Или просто встал не там. Светился, как ёлка на празднике.

Мы молча, с отработанными до автоматизма движениями, обшарили карманы. Три неполных рожка, холодные и скользкие от конденсата. Одна граната с потёртым, почти шершавым корпусом, будто её долго терли в ладонях, размышляя о чём-то своём. Серёга поднял с земли выпавшую из планшета потрёпанную фотографию, посмотрел на неё секунду — женщина с ребёнком на руках, оба смеются, залитые солнцем, которого здесь не было, — и сунул её в нагрудный карман, не проронив ни слова. Ритуал. Отдать дань, чтобы смерть не прилипла к тебе следом. Я видел, как его пальцы на мгновение сжали карточку, прежде чем отпустить её в темноту кармана.

— Двигай, — он толкнул меня прикладом в спину, выводя из оцепенения. — До темноты надо к укрытию. Здесь уже пахнет. Привлечёт падальщиков.

Мы шли, пригибаясь под пустыми оконными проёмами, словно призраки в лабиринте из камня и тоски. Город жил своей собственной, извращённой жизнью: где-то далеко, за спиной, взвыла и разорвалась мина, эхо прокатилось по каньонам улиц. Стая ворон взметнулась с обгоревшего остова дерева, каркая на всё горло, их чёрные силуэты на мгновение заслонили блёклое солнце. На перекрёстке стоял, вкопанный в асфальт, сгоревший БТР, из его люка, словно в последнем усилии вырваться, торчал обугленный скелет в шлеме. Броня была испещрена пулями, словно кто-то старательно выводил на ней тайный узор. Рядом на мостовой, нелепо и жутко, валялась игрушка: плюшевый мишка с вытекшим глазом и выгоревшим на солнце и огне мехом. Одна его лапа была оторвана.

— Эх, — я не удержался, остановился, тыча стволом в несчастного зверя. Голос сорвался на шёпот. — Кто-то ведь его… ждал… искал…

— Не думай, — Серёга прошёл мимо, не глядя, его сапог чуть не задел игрушку. — Здесь все чьи-то. Все. И кончают все одинаково. Он просто сделал это раньше нас.

Укрытием на эту ночь стал подвал бывшего продуктового магазина с выбитыми витринами. Оттуда давно выветрился даже запах затхлости, осталась лишь пыль и холод, въедающийся в кости. Стекло хрустело под ногами, как кости мелких зверьков. Серёга щёлкнул фонарём, луч света метнулся по стеллажам, застывшим под толстым слоем серой шубы, выхватывая пустые банки, сгнившие коробки, остов кассового аппарата.

Он разложил на запыленном полу карту — рваный, засаленный лист с пятнами крови и грязи вместо чётких координат. Его пальцы, потрескавшиеся и грязные, скользили по изгибам нарисованных улиц, будто ощупывая старые шрамы.

— База. В трёх километрах, — он ткнул пальцем в едва заметный крестик. — Если не свернём в сторону. Если нас не поведут по кругу.

Я разгрыз последний сухарь. Твёрдые крошки падали на колени, смешиваясь с серой пылью руин, словно песок в часах, отсчитывающий наши жизни. —Если она ещё есть, — мой голос прозвучал хрипло. — Если их там не разбомбили вместе со всеми, кто ждал…

— Должна быть, — он не поднял глаз, продолжая водить пальцем по карте. — Иначе зачем нас сюда швырнули? Просто так, на съедение? На корм воронам?

Молчание повисло между нами тяжелее бронежилета, густое и липкое. Мы оба знали ответ. Нас прислали сюда, потому что здесь кончались все — дезертиры, провинившиеся, мятежники, те, кто слишком громко задавал вопросы. Руины были гигантской, ненасытной могилой, а мы — последними червями, которых кинули рыться в её гниющих недрах. Мы были мусором, который город должен был переработать.

— Спи, — Серёга щёлкнул выключателем на фонаре, погружая подвал в почти абсолютную тьму. Слепящие пятна ещё плавали перед глазами. — Я первый на смену.

Я прислонился спиной к холодной бетонной стене, ощущая ледяную сырость сквозь слой камуфляжа. Она тут же начала пробираться к коже. Где-то наверху завыл ветер, пробираясь сквозь щели, и на секунду его вой слился воедино с далёким, едва уловимым звуком. Словно плач. Детский плач. Слабый, прерывистый.

— Серег… — моё горло пересохло. — Ты слышишь?

— Спи, Сань, — его голос прозвучал из темноты устало, но твёрдо, как удар камнем о камень. — Это ветер. Всегда ветер. Или крысы. Спи.

Но я не спал. Я сидел, вжавшись в стену, и слушал. Слушал, как город дышит — скрипит, осыпается, стонет. Как где-то далеко падает очередная балка, обрушивая чью-то прошлую жизнь. Как скребутся в мусоре крысы. Я слушал и ждал. Ждал, когда он начнёт глотать. И знал, что однажды мы не успеем отпрыгнуть.

Тишина в руинах — это обман. Она не глушит звуки, а растягивает их, искажает, наполняет зловещими смыслами. Каждый скрип ржавой арматуры под ногой отдавался в висках глухим ударом. Каждый шорох осыпающейся штукатурки за спиной был похож на сдержанный вздох невидимого преследователя. Мы двигались, прижимаясь к холодным стенам, словно тени, надеясь, что они смогут нас поглотить, спрятать от всевидящих глаз.

Серёга шёл первым. Я видел его спину — сгорбленную, напряжённую, как пружина, готовую распрямиться в любой миг. Камуфляж на его плечах выцвел до неузнаваемости, ткань на локтях лоснилась от частого соприкосновения с грубым бетоном. Его движения были отточены, почти механически совершенны: шаг, пауза, быстрый взгляд наверх, за угол, снова шаг. Я повторял за ним, как отражение, мой собственный автомат казался неподъёмной гирей, а каждый вдох — шумным предательством.

— Стой, — его рука сжалась в кулак, резко и беззвучно.

Я вжался в шершавую стену, палец на спусковом крючке. Адреналин ударил в виски, заставив сердце биться чаще. Серёга замер, его голова была слегка наклонена, будто он прислушивался к чему-то, что было недоступно моим ушам.

Впереди, на перекрёстке, там, где улицу пересекала глубокая трещина в асфальте, лежало тело. Недавнее. От него ещё поднимался лёгкий парок, смешиваясь с холодным утренним воздухом. Поза была неестественной, руки раскинуты, голова запрокинута, будто он смотрел на небо, которого не видел. Снайпер. Или ловушка. Здесь всегда было одно из двух.

— Наш? — прошипел я, едва шевеля губами.

Серёга не ответил. Он сделал несколько быстрых, бесшумных шагов вперёд и присел рядом с телом, его автомат всё время был наготове. Он перевернул тело лицом вверх. Молодой парень, лет двадцати. Лицо бледное, почти восковое, рот приоткрыт, и в его углу застыл чёрный, запекшийся сгусток крови. Пуля вошла аккуратно под лопатку, а вышла, разворотив горло, оставив рваную, мокрую рану.

— Снайпер бил сверху, — Серёга негромко констатировал, его палец указал на полуразрушенное здание гостиницы напротив. Его фасад был изрешечён выбоинами, а окна пятого этажа зияли пустыми, чёрными глазницами. — Оттуда. Чистая работа.

Я поднял голову, вглядываясь в тёмные провалы окон. Где-то там, за грудой бетонных плит и обломков мебели, мог прятаться прицел. Могла быть пара холодных глаз, которые сейчас смотрят на нас. Солнце, пробивавшееся сквозь пелену облаков, на мгновение блеснуло в одном из окон. Стекло? Объектив? Показалось?

— Уходим, — Серёга резко схватил меня за ремень разгрузки и рванул с места. — Он уже сменил позицию. Или ждёт, пока мы подойдём ближе.

Мы побежали. Не в панике, а с той вынужденной, отчаянной скоростью, которую диктует чистый инстинкт выживания. Ноги подкашивались, тяжёлый рюкзак бил по пояснице, отдаваясь тупой болью в спине. Мы петляли между скелетами сгоревших грузовиков, их выцветшая краска облезала клочьями. Серёга резко свернул в узкую подворотню, мы влетели в неё и рухнули за груду кирпича, сложенную словно специально для укрытия. Мы сидели, тяжело дыша, пар вырывался изо рта клубами.

— Сука, — он вытер лицо грязным рукавом, оставив размазанные полосы на щеке. — Это второй за день. Пристреливает и уходит. Не бандиты. Те палят с пол-оборота, пока не кончатся патроны.

— Военные? Наши? — я попытался отдышаться, в груди кололо.

— Наши бы просто расстреляли толпой, для верности, — он покачал головой, его глаза метались, оценивая выходы из ловушки. — Это одиночка. Призрак.

Я присвистнул тихо, про себя. Истории о снайпере-призраке ходили ещё до того, как я попал в этот ад. Одни говорили, он убивает только тех, кто сдаётся. Другие — что тех, кто не сдаётся. Третьи шептались, что он вообще не человек, а дух войны, который навсегда застрял в этих руинах и теперь собирает свою кровавую жатву. Никто не знал точно. И это пугало больше всего.

— Надо к дому, — Серёга снова вытащил карту, развернул её на колене. Бумага шелестела неестественно громко в тишине переулка. — Тот, что с целым вторым этажом. Там переждём ночь. Сможем осмотреться.

— Там уже кто-то есть, — возразил я, вспоминая прошлый раз, когда мы попытались укрыться в «спокойном» месте. — Я видел свежие следы у входа.

— Знаю, — он сунул карту обратно в нагрудный карман, его движения были резкими, почти злыми. — Но у нас выбор, Сань: призрак снаружи, который не промахивается, или крысы внутри, которых можно хоть как-то понять. Выбирай.

Тишина лопнула с оглушительным треском. Сверху, с лестничного пролета, грохнул выстрел, и сразу за ним — сноп ослепительной вспышки, на мгновение высветившей клубы пыли, висящие в воздухе. Со сводов низкого подвала посыпалась штукатурка, мелкий белый дождь, забивающий глаза и рот. Серёга резко втолкнул меня за острый угол лестницы, придавив своим весом. Его дыхание стало горячим и частым у самого моего уха. Я почувствовал, как он судорожно рывком срывает с разгрузки гранату. Холодный ребристый корпус уперся мне в спину.

— Не стрелять! — его голос прорвался сквозь гул в ушах, и он был не криком, а низким, хриплым рычанием, обернутым в железо. — Свои, чёрт возьми!

Сверху наступила мертвая, давящая пауза. Слышно было только, как мелкие камушки продолжают скатываться по груде кирпичей. Потом, сквозь звон в ушах, пробился мужской голос, хриплый, прожженный махоркой и страхом:

— Какие, на хрен, «свои»? Сначала нашивки, потом разговоры! И руки чтоб видно были!

Серёга медленно, с преувеличенной театральностью, высунул из-за укрытия левую руку, закатывая грязный рукав. Алый шеврон «Северного легиона» тускло блеснул в отсветах чужого фонаря, будто запекшаяся капля крови. —Ваша очередь, — бросил он в темноту, и его голос снова стал плоским и опасным. — Не увижу своего — кину гранату. Разберёмся потом.

Сверху, фыркнув, опустили луч фонаря. Он пополз по стене, выхватывая из мрака облупленную краску, трещины, и наконец замер на Серёгиной руке. Потом луч дрогнул и пополз вниз, к ступеням. На стене мелькнула тень — человек в каске, с автоматом на груди, прижатым к животу. Он спускался медленно, нащупывая ногой каждую ступень. Его собственная нашивка — такой же потрёпанный волк — на мгновение попала в свет.

— Ладно, — проворчал он, не скрывая недоверия. — Поднимайтесь. Только оружие на шею. И медленно. Резкое движение — и вас не станет.

Мы поднялись. На втором этаже, в просторной комнате с выбитыми окнами, заложенными мешками с песком, пахло консервами, дешёвым табаком и едким, непроветренным потом. У двух окон, прикрывшись щитами из снятых с петель дверей, сидели двое — их лица были скрыты в тенях, но стволы автоматов смотрели прямо на нас. У печки-буржуйки, сложенной из обрезка трубы и ведра, сидела женщина. Её руки, грязные и исцарапанные, дрожали над почти пустым котелком, где что-то булькало. Пятый, тот, что встретил нас, прикрывал дверь, его взгляд ползал по нашему снаряжению, оценивая, взвешивая.

Самый старший, мужчина со шрамом через левый глаз, сведшим веко в постоянной полуулыбке, сидел на ящике из-под патронов. Он не сводил с нас холодных, бледных глаз. —Лишние рты, — буркнул он, плюнув в сторону буржуйки. Плевок шипнул на раскалённом металле. — У нас и так пайки на три дня. И воды в обрез.

Серёга, не говоря ни слова, скинул с плеча свой рюкзак. Расстегнул его и, перевернув, вытряхнул содержимое на пол с глухим стуком. Две помятые банки тушёнки, ржавый патронник с десятком патронов, обрывки бинтов. —Не попрошайничаем, — его голос был спокоен. — Обмен. Информация на еду. И на ночлег.

Шрам фыркнул, но кивнул женщине. Та, не поднимая глаз, протянула нам одну миску и одну ложку. Похлёбка была мутной, с плавающими крупинками зерна и кусками чего-то серого и жилистого. Запах заставил сглотнуть слюну, но не от голода, а от сжавшегося желудка.

— База на севере, — начал Серёга, не притрагиваясь к еде. — Ещё цела? Командный пункт?

— Цела? — Шрам издал звук, похожий на короткий лай. — Её год назад сравняли с землей. Вы что, из бункеров вылезли? Или с луны свалились?

Я почувствовал, как пол уходит из-под ног. Последняя ниточка, за которую мы цеплялись, оборвалась. Серёга не дрогнул, лишь веки его сузились. —Тогда зачем вас сюда бросили? На прогулку?

— На разведку. Ищем «ящик». Старый склад с оружием, времён ещё Первой кампании. — Он вытер ложку о грязную штанину. — Говорят, под центральным госпиталем. А вы? С какой радости по руинам шляетесь?

— Нас отправили умирать, — сорвалось у меня, голос прозвучал хрипло и громче, чем я хотел. — За то, что дышали слишком громко. Сомневались.

Женщина у печки вздрогнула. Её лицо, испачканное сажей и копотью, на мгновение исказилось чем-то человеческим — болью, пониманием. Она подняла на меня глаза — огромные, испуганные. —Нас тоже… — начала она, но Шрам резко оборвал её, ударив ложкой по котлу.

— Ладно, истории расскажете у костра на том свете. Ночуете. Но на рассвете — вон. Понятно?

Ночь была беспокойной и долгой. Серёга сидел у щели в мешках с песком, подменяя одного из их часовых. Его профиль был резок и неподвижен в свете далёких пожаров. Ствол автомата лежал на подоконнике, направленный в темноту.

Я пытался спать, прислонившись к стене, но голоса в голове звучали громче ветра за окном: «Базы нет. Значит, всё зря. Все смерти, весь этот путь — накрылось медным тазом». Отчаяние подползало холодным комком к горлу.

— Ты веришь ему? Про склад? — прошептал я, обращаясь к сгорбленной спине Серёги.

— Верю, что они нас убьют к утру, — он не повернулся, продолжая вглядываться в ночь. — Шрам смотрит на наши автоматы, как голодный пёс на кусок мяса. Ждёт момента.

— А девчонка? Та, у печки… Лиза, вроде?

— Девчонка? — он наконец обернулся, и в его глазах не было ничего, кроме усталой умудрённости. — Видала виды, Сань. Смотри, как она нож держит. Не для картошки.

Я посмотрел. Лиза, не обращая внимания на нас, чистила у печки картофелину. Тонкий, отточенный клинок в её руках танцевал, будто живой — быстрые, точные движения, без единого лишнего взмаха. Это была мышечная память, отточенная до автоматизма. Не кухонная.

— Эй, — тихо окликнул я её. — Почему ты с ними?

Она вздрогнула, будто пойманная на чём-то, и на мгновение нож замер в воздухе. —Муж здесь, — она едва заметно кивнула на молодого солдата, дремавшего у двери, прижав каску к груди. — А я… не смогла остаться там, одна. Лучше уж так.

Её слова оборвал нарастающий, низкий гул. Сначала он был похож на гром где-то за горизонтом, но потом нарастал, приближался, превращаясь в тяжёлый, металлический скрежет и лязг гусениц. Стекла в рамах задребезжали.

Все встрепенулись, как по команде. Шрам вскочил, прильнув к оконному проему. —Бронетранспортёр… — его голос стал сиплым. — Не наш… «Чёрные псы»…

Серёга уже вскинул автомат, срывая с предохранителя. Его лицо окаменело. —Готовьтесь. Они уже здесь.

Но было поздно. Снаружи, с улицы, раздался оглушительный, разрывающий барабанные перепонки визг. Первый залп гранатомета ударил в стену чуть ниже нашего этажа. Ослепительная вспышка, грохот, и комната наполнилась едким дымом и криками.

Первый взрыв вырвал кусок стены с корнем. Грохот был физическим ударом, от которого содрогнулись кости. Воздух наполнился едкой, удушающей взвесью из бетонной пыли, дыма и мелких осколков, бьющих в лицо как песчаная буря. Я ослеп, оглох, мир сузился до воющего звона в ушах и спазматического кашля, разрывающего грудь. Через завесу дыма я увидел, как Лиза, не издав ни звука, рухнула на пол, инстинктивно прикрывая голову руками, её фигура сжалась в комок.

Её муж, молодой солдат, с диким криком рванулся к окну, к своему посту, но Шрам вцепился ему в плечо, отшвырнув от проёма. —Куда, идиот?! — его голос прорвался сквозь грохот, хриплый от ярости и страха. — Это БТР «Чёрных псов»! Их не остановишь пулями! Они сожрут и не подавятся!

Снаружи, в клубах дыма, вырисовывалось чудовище. Бронемашина, облепленный шипами из арматуры и поблёскивающими в отблесках пожаров белыми костями, упёрся в фасад нашего укрытия. Ствол крупнокалиберного пулемёта, похожий на цилиндр чудовищного двигателя, медленно, с металлическим скрежетом поворачивался, наводясь на наши окна. Из его открытых люков доносились дикие, нечеловеческие вопли.

Второй снаряд врезался не в стену, а в крышу над нами. Раздался оглушительный удар, и потолок жалобно заскрипел. С перекрытий посыпалась штукатурка, а затем с грохотом обрушился целый отрезок балки, завалив выход из комнаты. Нас заперло.

— В подвал! — заорал Серёга, уже хватая меня за разгрузку и стаскивая с места. Его лицо, испачканное сажей и кровью, было искажено не страхом, а холодной, яростной решимостью. — Через люк! Двигай!

Но Шрам уже не слушал. Его глаза горели безумием, в них читалась какая-то последняя, отчаянная азартная ставка. Он рванул к ящику с боеприпасами, выдернул оттуда гранату. Чеку вырвал зубами. —Я их взорву! — его крик больше походил на вопль обезумевшего зверя. — Вылезайте, я прикрою!

Он пнул ногой дверь, которая и так висела на одной петле, и выскочил на лестничную площадку. Пулемётная очередь, густая и тяжёлая, прошила воздух, вгрызаясь в стены, но Шрам, пригнувшись в три погибели, сделал невероятный бросок вперёд и метнул гранату. Она описала в воздухе короткую дугу и исчезла под колесами машины.

Последовавший взрыв был оглушительным. Бронетранспортёр дёрнулся на месте, словно раненый зверь, из-под его днища вырвалось пламя и чёрный дым. Он накренился.Шины охватилопламя.

— Теперь! — Шрам обернулся к нам, его лицо расплылось в ухмылке, торжествующей и безумной. И в этот миг его голову отбросило назад. Кратковременная вспышка выстрела где-то вдалеке, и тихий, почти вежливый хлопок. Пуля вошла в висок. Его торжество застыло на лице, смешавшись с пустотой уходящей жизни, и он рухнул вниз, как подкошенный.

— Нет! — Лиза рванулась к нему, но её муж схватил её за талию, почти волоком потащив к люку в полу. Его лицо было белым от ужаса.

Серёга уже спускался в чёрную дыру подвала, стреляя на ходу короткими очередями в сторону мечущихся у подъезда теней в чёрных балаклавах. Я бросился за ним, спотыкаясь о тело молодого солдата — того самого, что встретил нас у лестницы. Он лежал на спине, его глаза были остекленевшими, а пальцы мёртвой хваткой сжимали другую гранату. Чеку он уже выдернул.

— Беги! — закричал я Лизе, но мой голос потонул в новом оглушительном рёве.

БТР, объятый пламенем, рванул второй раз. Взорвался боекомплект. Огненная волна, раскалённая и невесомая, выбила оставшиеся окна и подбросила меня в воздух. Я ударился спиной о стену, мир на миг уплыл в высокий, пронзительный звон и абсолютную белую пустоту.

Когда сознание и зрение вернулись, всё было в дыму. Я увидел: Лиза лежала под обрушившейся балкой, её нога была переломлена под неестественным, отвратительным углом. Брюки порвались, и я видел белизну кости. Её муж, истекая кровью из рваной раны на плече, пытался вытащить её, его руки скользили по её куртке, оставляя кровавые полосы. Серёга, прижавшись к уцелевшему дверному косяку, стрелял в подбегающих бандитов короткими, экономными очередями. Но магазин был почти пуст, и щелчки затвора по пустому стволу звучали зловеще.

— Саня! — он обернулся, и его взгляд был лишён всякой эмоции. Он швырнул мне свой автомат через всё помещение. — Держи! Прикрой!

Я поймал оружие на лету,вставил свой магазин,пальцы сами нашли спусковой крючок, тело само приняло стойку. Очередь, длинная и неконтролируемая, скосила двух человек в чёрных балаклавах, которые уже почти ворвались в пролом. Они упали, неестественно дёргаясь. Остальные на мгновение залегли, отползли за горящие обломки БТР. Но их было слишком много. Голоса, крики, выстрелы — всё сливалось в один сплошной гул.

— Тащи её! — Серёга крикнул, перезаряжая пистолет. — К пролому в стене! Вон там!

Мы схватили Лизу под руки, её тело обмякло, голова безвольно запрокинулась. Мы потащили её к дыре в стене, за которой начинался спасительный лабиринт руин. Пули цокали по камням вокруг нас, одна срикошетила от моей каски с противным визгом, оглушив на секунду.

Лиза стонала сквозь стиснутые зубы, её пальцы впились мне в руку с такой силой, что ногти протекли через ткань. —Оставьте меня… ради всего святого… уже всё равно…

— Заткнись! — рычал её муж, спотыкаясь на каждом шагу. Его рана хлестала кровью, оставляя за нами чёткий, алый след.

Серёга вдруг резко остановился, увлекая нас за собой в тень глубокой арочной ниши. —Призрак, — прошептал он, и в его голосе впервые зазвучало нечто, похожее на суеверный страх.

На крыше соседнего здания, в зловещем багровом сиянии пожаров, мелькнул силуэт. Высокий, прямой. Длинный ствол снайперской винтовки блеснул в отблесках пламени, как холодная звезда. Раздался сухой, аккуратный хлопок. Один из «псов», бежавший к нам с криком, внезапно споткнулся и рухнул лицом в пыль. Ещё один хлопок. Второй бандит, пытавшийся поднять раненого, дёрнулся и замер, медленно оседая на колени.

— Он… он помогает? — я не верил своим глазам. Это было необъяснимо.

— Не помогает, — Серёга толкнул меня вперёд, его лицо было напряжённой маской. — Очищает территорию. Мы на его охотничьем участке. Беги, пока они дерутся между собой!

Мы побежали, волоча Лизу, пока лёгкие не стали рваться на части от бега и дыма. Лиза теряла сознание, её тело стало неподъёмным. Её муж споткнулся о торчащую арматуру и упал, выпустив её руку. Он попытался подняться, но не смог. —Идите… — он выдохнул, и изо рта у него хлынула алая пена. Он судорожно полез под броник, вытащил потрёпанную фотографию — там где он с женой и ребенком. — Спасите её… хоть её…

Серёга вырвал фото из его ослабевающих пальцев и сунул в карман. —Вставай. Сейчас же вставай.

— Не могу… — кровь сочилась сквозь пальцы, которые он прижимал к животу. Теперь я видел и вторую рану — пуля прошла навылет.

— Тогда прощай, — голос Серёги был пуст и безразличен, как стена руин. Он поднял пистолет.

— Что ты делаешь?! — я отшвырнул его руку, и выстрел ушёл в небо.

— Милосердие, Сань, — он посмотрел на меня, и в его глазах не было ничего. Ни злобы, ни жалости. Только пустота. — Здесь это единственная помощь, которую ты можешь кому-то оказать. Единственная.Рана смертельна, он будет долго и мучительно умирать.

Он вырвал руку и выстрелил прежде, чем я успел среагировать. Муж Лизы дёрнулся и замер. Она закричала — тихий, надрывный, животный звук, но Серёга грубо заткнул ей рот ладонью: —Кричать будешь потом. Когда выживешь. Сейчас молчи.

Мы потащили её дальше, пока не свалились в чёрный зев полузасыпанного бункера, вонючую яму, пахнущую землёй и ржавчиной. Сверху ещё доносились крики и выстрелы. Призрак продолжал свою безмолвную работу.

— Он придёт за нами, — я прошипел, пытаясь заткнуть окровавленной тряпкой рану на ноге Лизы. — Теперь он знает, где мы.

— Нет, — Серёга выбросил пустой магазин и швырнул пистолет в угол. Звук металла о бетон был пронзительно громким. — Он придёт позже,сейчас он немного занят.

Лиза внезапно засмеялась сквозь слёзы и боль. Её смех был хуже любого плача — сухим, надтреснутым, безумным. —Вы все сойдёте с ума… — прошептала она, глядя в потолок бункера слезящимися глазами. — Все. Раньше, чем умрёте… Это здесь так работает…

Серёга не ответил. Он сидел, прислонившись к стене, и смотрел в темноту, где мерцали отблески далёких пожаров. Смотрел и молчал. А снаружи город продолжал глотать своих детей. Очередь подошла к нам.

Бункер был не спасением, а каменным мешком, пахнущим старой плесенью и ржавчиной, который въелся в стены насквозь. Воздух был спёртым и тяжёлым, каждый вдох обжигал лёгкие едкой химической гарью, смешанной с железным привкусом крови. Лиза бредила. Её голова тяжело раскачивалась на моих коленях, а горячий лоб был покрыт липким потом. Её пальцы, холодные и цепкие, впивались в мой рукав, будто она боялась утонуть в этом подземном кошмаре и я был последней соломинкой.

Серёга сидел напротив, разбирая остатки нашего снаряжения при тусклом свете химической палочки, брошенной на пол. Зелёноватый, болезненный свет выхватывал из мрака его руки — исцарапанные, в ссадинах и засохшей крови. Он методично, с почти ритуальной точностью, перебирал два неполных магазина, проверяя каждый патрон, ржавый нож, об лезвие которого он провёл большим пальцем, пустую флягу, которую встряхнул и с досадой отставил в сторону.

— Держи, — его голос прозвучал хрипло, нарушая гнетущую тишину. Он швырнул мне одну обойму. Она упала в пыль у моих ног.

— Ты же видел, как он стрелял по «псам», — я попытался поймать его взгляд, но он упорно смотрел куда-то в стену за моей спиной. — Метко. Чисто. Может, Призрак не враг? Может, он против всех? Против этой… всей этой мясорубки?

Серёга медленно перевёл на меня взгляд. В зелёном свете его глаза были похожи на стеклянные бусины — пустые и бездонные. —Призраки не стреляют за идею, Саня. Они стреляют, потому что забыли, как жить по-другому. — Он потянул затвор своего автомата, проверил патрон в патроннике и отпустил. Щелчок прозвучал оглушительно громко. — А мы для него — просто мишени, которые ещё шевелятся. Движущаяся — значит, живая. Живая — значит, враг. Всё просто.

Лиза внезапно застонала, её тело выгнулось в мучительной судороге. Я прижал ладонь к её лбу — кожа горела огнём. —Ей нужны антибиотики. Срочно. Или… — я замолчал, не в силах договорить.

— Или мы вынесем её на улицу, — Серёга встал, отряхивая штаны от липкой пыли. Его тень, огромная и уродливая, заколебалась на стене. — Собаки хотя бы быстро закончат. Это гуманнее.

— Ты серьёзно?! — я вскочил, заслонив собой Лизу. Мои кулаки сжались сами собой. — Мы только что вытащили её! Её мужа убили на её глазах! И ты сейчас…

— Здесь каждый выбирает: быть грузом или пулей. Она сделала свой выбор, когда пошла за мужем сюда. — Он сделал шаг вперёд. Между нами оставалось меньше метра. — Мы сделали свой, когда тащили её. Теперь она — груз. А груз тянут до тех пор, пока есть силы. Силы кончаются.

— Мы не становимся ими! — мой голос сорвался на крик, эхо от которого болезненно ударило по ушам. — Понимаешь? Мы не становимся этими тварями! Мы ещё люди!

Я не видел его движения. Только резкую вспышку боли в челюсти, и я отлетел к стене, ударившись головой о бетон. В ушах зазвенело. Серёга навис надо мной, его лицо в зелёном свете казалось чужим, искажённым холодной яростью.

— Ты ещё веришь, что мы люди? — он прошипел, и его голос был полон такого презрения, что стало больнее, чем от удара. — Люди строят, Саня. Люди любят. Люди плачут по мёртвым. А что делаем мы? — Он оглядел наш тесный, вонючий склеп. — Мы ползаем по руинам, отнимаем патроны у трупов, убиваем раненых из милосердия и спорим, стоит ли тащить с собой ещё одну проблему! Мы — тени! И скоро ты это увидишь. Скоро ты посмотришь в лицо тому, во что превратился, и тебе станет так же пусто, как и мне.

Он отступил, плюнул в угол и отвернулся. Тишина снова сгустилась, стала густой и вязкой, как кровь.

Мы вылезли из бункера на рассвете. Тусклое, серое солнце с трудом пробивалось через пепельную пелену неба, окрашивая руины в цвет гниющей, больной плоти. Казалось, сам воздух был пропитан смертью и отчаянием. Лиза, бледная как полотно, с запавшими глазами, опиралась на моё плечо, хромая на самодельную шину из обломка арматуры и обрывков ремней. Каждый шаг давался ей с тихим стоном.

— Там… — она выдохнула, указывая дрожащей рукой на полуразрушенное здание с едва угадывающимся выцветшим красным крестом на стене. — Аптека. Может… найдём что-то.

Серёга молча двинулся вперёд, его автомат был наизготовке, ствол скользил по пустым, тёмным глазницам окон, выискивая движение. Аптека была разграблена давно и основательно. Стеллажи повалены, стеклянные витрины превращены в блестящую под ногами крошку. Но я, роясь в завале за прилавком, нашёл разбитый холодильник. Он был перевёрнут, и его содержимое — ампулы, пузырьки, шприцы — перемешалось в причудливой, смертоносной мозаике из стекла и лекарств.

— Вот! — я поднял упаковку с истёкшим сроком годности. Буквы были расплывшимися, но угадывались. — Цефтриаксон. Хоть что-то.

— Угадай, от чего он спасёт? — Серёга пнул ногой пустую банку из-под спирта. Она звякнула и покатилась в угол. — От надежды? От совести? Или от воспоминаний?

Лиза уже сидела на полу, прислонившись к уцелевшей стене, закатывая штанину. Когда ткань отодвинули, я сглотнул комок тошноты. Рана почернела, края её распухли и сочились.

— Держи её, — я сказал Серёге, вскрывая ампулу.

Он молча взял Лизу за плечи. Её глаза, полные боли и лихорадочного блеска, вдруг стали на удивление ясными и осознающими. Она смотрела прямо на меня. —Вы оба умрёте здесь. — её голос был тихим, но чётким, без намёка на бред. — Но ты… — она перевела взгляд на меня, — ты умрёшь последним. И это будет хуже. Хуже, чем всё это.

Я ввёл иглу. Лиза вскрикнула — коротко, глухо, как подраненный зверь, — потом её тело обмякло, и сознание снова её покинуло.

— Теперь тащи, — Серёга бросил её руку и повернулся к выходу. — Пока не стемнело.

Мы плелись вдоль русла высохшей реки, где ржавые скелеты машин торчали из потрескавшегося ила, как доисторические животные, застывшие в агонии. Ветер гулял по этому неестественному кладбищу, издавая протяжный, скорбный вой. Серёга вдруг резко остановился, подняв сжатый кулак. Он медленно присел, его взгляд прилип к земле.

На песке перед ними, чётко выделяясь на сером фоне, были следы. Крупные, мужские, глубокие. Свежие.

— Не наши, — прошептал он, не отрывая глаз от отпечатков. — И не «псы». Те носят грубые берцы, подошва как у трактора. А это… аккуратно.

Следы уходили вперёд и сворачивали к тёмному, словно зияющая рана, провалу — входу в тоннель метро. Тёмный проём глотал свет, словно ненасытная пасть.

— Там склад, — Лиза, бледная, как привидение, опёрлась о ржавый бок грузовика. Её голос был слабым, но настойчивым. — Шрам… говорил… вход через метро. Под госпиталем.

— Голос из гроба, — Серёга усмехнулся, но в его усмешке не было веселья. — Ну что ж. Нам туда.

— Это ловушка! — я схватил его за рукав. — Следы, тоннель… они свежие! Нас ведут! Нас заманивают!

— Всегда заманивают, — он резко вырвал руку. — Но если там есть оружие, боеприпасы… мы сможем убивать первыми. Это единственное, что имеет значение. Первый выстрел.

Мы спустились в темноту. Луч фонаря выхватывал из непроглядного мрака облупленные кафельные плитки, сломанные турникеты, завалы из мусора и обломков. Воздух стал ещё тяжелее, пахнул сыростью, вековой пылью и смертью.

Лиза вдруг замерла, её пальцы впились мне в предплечье. —Смотрите… — она прошептала, и в её голосе прозвучал неподдельный ужас.

На стене, на высоте человеческого роста, кто-то мелом нарисовал детский домик. С трубой, окошком, с кривой дверью. А под ним — неровная, торопливая надпись:

«Здесь спрятаны крылья. Ищите в темноте».

— Бред сумасшедшего, — Серёга фыркнул и прошёл мимо, даже не замедлив шаг.

Но я не двигался. Ледяная дрожь пробежала по моей спине. Я вспомнил фотографию из рюкзака Шрама — женщина с ребёнком. И плюшевого мишку у БТР. Игрушку, которую кто-то потерял или оставил.

— Это не склад, — я обернулся к Лизе, и моё собственное сердце заколотилось в панике. — Здесь дети. Откуда здесь...

Выстрел грянул внезапно, оглушительно-громко, ударив по барабанным перепонкам и сплющив мир в плоскую, звенящую картинку. В замкнутом пространстве тоннеля звук не имел выхода — он бился о своды, множился, превращался в металлический гул, от которого содрогнулись стены.

Лиза вздрогнула, не от звука, а от удара в спину. Её глаза, секунду назад полные болезненной надежды, расширились от непонимания. Она не крикнула, а лишь издала хриплый, захлёбывающийся звук, будто пыталась вдохнуть камень, и рухнула на колени, а затем навзничь, в пыль.

Серёга рванулся к ней, инстинктивно, забыв про всё. Его движение было резким, порывистым — и стало роковой ошибкой. Второй хлопок прозвучал приглушённее первого, словно плеть, щёлкнувшая по мокрой ткани. Серёгу отбросило в сторону, он споткнулся о рельс и тяжело рухнул на груду щебня. Он попыталось подняться на локоть, жилистая рука упёрлась в землю, но ладонь тут же скользнула — по тёплой, липкой, растекающейся луже собственной крови. Его взгляд, полный ярости, встретился с моим, на мгновение задержался — и остекленел. Он затих, но его пальцы, уже бездыханные, всё ещё судорожно сжимали приклад автомата, не желая отпускать последнее, что у него осталось.

Давящая тишина, густая и звенящая, вновь обрушилась в тоннель, пахнущий теперь не только сыростью и ржавчиной, но и медным, тошнотворным запахом свежей крови.

И тогда из темноты, из-за поворота, медленно, без единого звука, вышел он. Высокий, исхудавший до состояния живого скелета, затянутого в длинный, промасленный до черноты плащ. Его лицо скрывал противогаз с выбитыми стёклами глазниц, из чёрных провалов которых, казалось, струился сам мрак. В его руках, в руках могильщика, лежал старый, перемотанный грязной изолентой обрез — инструмент, идеальный для работы в гробовой тесноте.

— Добро пожаловать в гости, — его голос скрипел, как ржавая дверь в заброшенном склепе, будто давно не использовался для чего-то, кроме тихих угроз. — Вы последние. Мы ждали.

Я с животным криком разрядил всю обойму в туловище этой твари. Оглушительная трескотня разорвала мертвенную тишину тоннеля. Пустил очередь от плеча, ведя ствол вниз, словно косил бурьян — так, как учил Серёга. Пули с гулким чавкающим звуком входили в промасленную ткань, вырывая клочья и тёмные клочья того, что скрывалось под ней.

Он отшатнулся, его отбросило на стену. Казалось, моя ярость должна была разорвать его в клочья, размазать по ржавым стенам этого ада. Я не останавливался, пока затвор не встал на задержку, клиня пустой, дымящийся ствол в немом укорe моей беспомощности.

Повисла тишина, густая, как смола. Пахло гарью, порохом и кровью.

И тогда он пошевелился.

Медленно, с механической плавностью, он оттолкнулся от стены. Из дыр в плаще, на месте пробоин, не сочилась кровь. Оттуда, шипя, выползал густой, чёрный дым, смешиваясь с пылью. Он выпрямился во весь свой неестественный рост. Из противогазной коробки раздался скрип — то ли смех, то ли скрежет шестерней.

— Неужели... — его голос был теперь похож на помехи на заражённой частоте, — ты думал... что всё так просто?

Он сделал шаг вперёд. Затем ещё один. Его движения были ужасающе точными, лишёнными человеческой инерции.

— Пули... для тех... кто верит в смерть.

Моя рука дрожала, бессильно сжимая пустой автомат. Я отступал, спотыкаясь о шпалы, чувствуя ледяной холод, поднимающийся по позвоночнику. Это был не человек. И даже не зверь. Это было нечто иное.

Он навис над Лизой, склонил свою ужасающую голову, будто изучая её.

— Эту... мы заберём.

И тогда я понял. Мы никогда не были охотниками. Мы были добычей. С самого начала.

Одиночество в руинах — это не отсутствие звуков. Это навязчивый, непрекращающийся гул в ушах, где каждый шорох превращается в призрачный шёпот, а ветер, свистящий в разбитых окнах, напевает похоронные марши. Я шёл, спотыкаясь о шпалы, проросшие сквозь треснувший асфальт перрона. Мой автомат болтался на ремне бесполезным грузом, тяжёлым и пустым.

Серёга остался там, в кромешной тьме, став частью эха, которое теперь звучало в моей голове громче собственных мыслей. Я сжимал в кармане фотографию того ребёнка, своего детского лица, которое я не узнал. Улыбающаяся женщина на снимке смотрела на меня с упрёком, не зная, что её сын станет всего лишь топливом для вечного двигателя войны.

Выход из метро был завален грудой бетона и искорежённого металла, словно гигантская рука намеренно захлопнула ловушку. Пришлось ползти. Через узкую, ржавую вентиляционную шахту, царапая локти и спину об острые края, задыхаясь от пыли, которая стояла здесь десятилетиями. Воздух был густым и спёртым, пахнущим могильным холодом.

Наверху меня ждал район, которого не было ни на одной карте. Это было место, где время не просто остановилось — оно сломалось, пошло трещинами. Дома здесь не рухнули, а растаяли, оплыли, как свечи под невидимым жаром. Стены были покрыты густым, неестественно ярким мхом, который пульсировал слабым фосфоресцирующим светом. Деревья, больше похожие на кошмарные щупальца, проросли сквозь асфальт, разламывая его и выворачивая наизнанку чёрные, влажные пласты земли. И повсюду — куклы.

Они не просто валялись под ногами. Они были расставлены. Тщательно, с извращённой заботой. Они висели на оборванных проводах, раскачиваясь на ветру и стуча фарфоровыми головами о стены. Они сидели на карнизах крыш, свесив ноги, их стеклянные глаза следили за каждым моим шагом. У входа в школу, от которой остался лишь остов, куклы держались за руки, образуя немую, жуткую цепь. У разрушенной аптеки они лежали в самодельных кроватках из обломков, укрытые лоскутами гнилой ткани.

— Есть тут кто?.. — мой голос сорвался на хриплый, безумный шёпот. Я боялся услышать ответ.

В ответ лишь скрипнула дверь бывшего комиссионного магазина, медленно отворяясь на скрипучей петле.

Внутри, за прилавком, покрытым толстым слоем пыли, сидел старик. Его кожа напоминала смятый, пожелтевший пергамент, натянутый на череп. Руки с длинными, скрюченными пальцами перебирали кости, разложенные в деревянной коробке, как драгоценные безделушки. Он поднял череп, на котором кто-то углём нарисовал улыбку до ушей. —Играешь? — его голос был скрипом сухого дерева. — Выбирай: мама, папа, я. Семья должна быть полной.

— Где здесь бункер? — я упёрся ладонями в стойку, и пыль поднялась столбом. Мой голос звучал чужим и надтреснутым. — Хранилище! Говори!

— Бункер? — старик засмеялся, и это звучало как треск ломающихся рёбер. Из его рта выпал единственный жёлтый зуб и покатился по прилавку. — Ты уже в нём, мальчик. Мы все в нём. С самого начала.

Он указал костлявым пальцем на стену, где висели старинные часы с остановившимися стрелками. Под ними — детские рисунки, нарисованные на оборотной стороне обоев: кривое солнце, зелёная трава, люди без лиц, с большими, пустыми глазами.

— Они ждут, — старик сунул мне в руку длинную, тонкую кость, похожую на ключицу. — Возьми. Это ключ. Он откроет то, что ты ищешь. И то, чего боишься.

Я вышел, сжимая в пальцах холодную кость. За моей спиной раздался тихий, скрипучий смех. Я обернулся и замер. Все куклы на улице, все до одной, повернули свои головы и смотрели на меня. Беззубые рты были растянуты в одинаковых, неестественных улыбках.

Дорогу преградила река. Вернее, то, что от неё осталось — глубокая трещина в земле, на дне которой ржавели остовы машин и торчали, как клыки, обломки арматуры. Мост рухнул, но кто-то натянул канаты между берегами, сплетя из них ненадёжный, шаткий мостик.

Я ступил на него, чувствуя, как под ногами упругие пружинят и уходят вниз. Ветер рвался сбить меня в пропасть, свистя в ушах и раскачивая шаткую конструкцию. На самом середине, на высоте двадцати метров над острыми шипами, я увидел это.

Тело солдата. Лет двадцати. Он был аккуратно пристёгнут ремнями к канатам, сидя в позе, будто мирно отдыхал. Голова была опущена на грудь. В его окоченевших пальцах была зажата самодельная табличка из куска фанеры. На ней кривыми, но старательными буквами было выведено:

«Простите, что не дождались. Устали».

— Нет… — я закрыл глаза, но образ врезался в сетчатку, жгучий и ясный. Дети. Серёга. Лиза. Шрам. Все, кого бесконечная война скормила ненасытным руинам. Я понял, что это не просто труп. Это памятник. Отчаянию.

Ноги подкосились. Я рухнул на колени, и канаты завизжали, угрожая порваться. С крыши соседнего здания кукла в пышном платье, вся в пыли, медленно, механически махнула мне рукой, словно подбадривая, приглашая присоединиться.

Бункер оказался не грандиозным сооружением, а неприметным, поросшим колючим бурьяном холмом. Стальная дверь была приоткрыта, и из щели лился тусклый, голубоватый свет, пахнущий озоном и стерильной чистотой. Я зажёг последнюю химическую палочку из рюкзака Серёги. Её ядовито-зелёный свет выхватил из тьмы надпись, нанесённую аккуратной краской на стену:

«Спасение — ложь. Правда — внутри».

Лестница уходила вниз, в идеально круглую шахту. Каждая ступенька издавала приглушённый, металлический скрип, похожий на скрежет костей. Сердце билось где-то в горле, предупреждая об опасности, но назад пути не было.

На дне меня ждала не кладовая и не арсенал. Это была комната, похожая на детский сад. Игрушки. Повсюду. Плюшевые медведи с выцветшей шерстью, машинки с отколотыми колёсами, куклы с вытертыми до белизны лицами. Они были расставлены по полкам, аккуратно, с жуткой педантичностью. И в центре — большой матовый экран. Старый механический проектор неторопливо жужжал, выбрасывая на стену кадры старой хроники:

Светлые, стерильные помещения. Дети в белых халатах, слишком больших для них, смотрят в камеру пустыми, непонимающими глазами. Учёные в чёрных противогазах склоняются над ними. Блеск игл. Инъекции. Детские лица искажаются немым криком. И я сам. Маленький. Бьюсь в прозрачной стеклянной капсуле, стучу крошечными кулачками по невидимой преграде. Мои глаза полны ужаса.

— Нет… — я отшатнулся, и фонарь выпал из моих ослабевших пальцев, покатившись по идеально чистому полу. — Этого не может быть… Это не я…

Голос из скрытых динамиков был металлическим, бесстрастным, лишённым всяких эмоций, как у машины:

«Проект «Регенерация». Конечная цель — создание устойчивого психологического иммунитета к реалиям боевых действий. Испытуемые — клонированные погибшие военнослужащие. Этап 7: стирание эмпатии и инстинкта самосохранения. Результат — отрицательный. Побочные эффекты признаны критическими. Все образцы подлежат ликвидации».

Я рванулся к двери, к лестнице, к выходу. Но тяжёлая стальная дверь захлопнулась с глухим, финальным стуком. Воздух внезапно наполнился шипящим звуком, и из вентиляционных решёток в стенах повалил густой, зелёный газ. Я бился в дверь, царапая пальцами до крови надпись «Спасение», пока газ не заполнил лёгкие, а сознание не растворилось в ядовитом, обволакивающем тумане.

Снаружи, в мире руин, куклы на канатах, на крышах, в своих кроватках, тихо, почти неслышно, захлопали своими фарфоровыми руками.

Сознание возвращалось обрывками, вспышками боли и звука. Сперва — запах. Едкий, химический, словно палёная пластмасса и озон после грозы. Потом — холод. Ледяной, металлический ожог на запястьях, лодыжках, шее. Я попытался пошевелиться, но тело не слушалось, прикованное к холодной поверхности тугими ремнями.

Я открыл глаза. Мир плыл, расплывался, приходил в фокус медленно и нехотя. Надо мной склонились три силуэта в стерильных белых халатах. Их лица скрывали маски с большими чёрными стёклами-окулярами, отражающими моё собственное, искажённое страхом лицо. Зелёный свет ламп на потолке мерцал неровно, как аритмичное сердце, отбрасывая прыгающие тени.

Один из «врачей» поднёс к моему лицу прибор, щёлкнул выключателем. Ослепительный луч бьющего в глаза света заставил мои зрачки сузиться до точки. —Зрачок реагирует. Когнитивные функции в норме, — прозвучал голос из динамика — ровный, металлический, без единой эмоциональной ноты. — Образец 0417 в сознании. Начинаем финальную стадию. Введите сыворотку «Откровение».

Я дёрнулся, рванул руками, но ремни впились в запястья, намертво приковывая к столу. Один из «врачей» подошёл сбоку. В его руке был шприц, заполненный мутной, переливающейся перламутровой жидкостью. Она светилась изнутри слабым, зловещим сиянием. —Не бойся, — сказал «врач», и его голос сквозь маску звучал фальшиво, как заученная фраза из плохой пьесы. — Это не больно. Это — освобождение.

— От… чего? — выдохнул я, но игла уже вошла в шею. Холодный укус, а за ним…

Боль. Не огненная, а ледяная. Она не взорвалась, а разлилась по венам, как жидкий азот, выжигая всё на своём пути. Каждая клетка тела кричала, цепенела и умирала. Я закричал, но мой крик растворился в нарастающем механическом рёве, который заполнил комнату, мой череп, весь мир. Перед глазами поплыли образы, живые, объёмные, вырванные из самой глубины памяти:

Серёга, стоящий спиной к мне, стреляет в пустоту, а его собственный голос шепчет: «Увидь». Лиза, её пальцы вытягиваются к нарисованному мелом домику, а в глазах — не боль, а надежда. Дети в бункере, не смеющиеся над бомбами, а тихо поющие песенку, укрывшись под старым одеялом.

— Зачем?! — я выгнулся в немом крике, рванув ремни. Кожа на запястьях слезла кровавыми лоскутами, обнажив мясо и сухожилия. — Почему?!

— Чтобы понять, — «врач» отступил на шаг, наблюдая, как жилы на моей шее наливаются чёрным, узорчатым мрамором. Его голос оставался спокойным. — Война — это не действие. Это болезнь. Сознания. Души. Ты — лекарство. Неудачное. Но ценное для исследования.

Я почувствовал, как реальность раскалывается. Буквально. Стены комнаты поплыли, заколебались и рассыпались на миллионы пикселей, которые тут же сложились в новые картины. Я видел себя. Разного. Солдата, стреляющего в ребёнка. Предателя, продающего товарищей за банку тушёнки. Отца, качающего на руках младенца в уцелевшей квартире. Ребёнка, которого ведут за руку в светлую комнату с игрушками. Все версии моего «я» накладывались друг на друга, пожирали, отрицали, сливались воедино.

— Вы… вы создали меня? — я вырвал наконец руку из растянувшегося ремня с хрустом рвущейся плоти. — Всё это… вы?

— Мы создали всё, — «врачи» замерли, как манекены, их позы стали неестественными, застывшими. — Руины. Войну. Страх. Боль. Надежду. Это — лаборатория. Самая масштабная в истории. А вы… — голос в динамике сделал театральную паузу, — всего лишь крысы в лабиринте. Очень упорные. Очень живучие.

Я вскочил. Боль ушла, её сменила всепоглощающая, чистая ярость. Я схватил со стола первый попавшийся предмет — хирургический скальпель. Первый удар — в горло ближайшему «врачу». Но вместо крови хлынул густой, чёрный дым и искры. Под маской и кожей оказался механизм — щёлкающие шестерёнки, переплетённые провода, холодный блеск металла.

— Иллюзия, — засмеялся динамик, и его смех был звуком ломающегося стекла. — Всё, что ты видел… всё, что чувствовал… вся твоя боль… всего лишь фикция. Данные на сервере.

Стены, «врачи», стол — всё рухнуло, рассыпалось в цифровую пыль. Я провалился в абсолютную, всепоглощающую пустоту. Не было ни верха, ни низа, ни света, ни тьмы. Только падение.

Я очнулся у костра. Тепло живого огня било в лицо, пахло дымом и хвоей. Я лежал на мягком мху, голый, но без ран и боли. Моё тело было целым.

Прямо напротив, по ту сторону костра, сидел Серёга. Но не тот, что погиб в тоннеле. Этот был… другим. Молодым, с чистыми, ясными глазами, в которых не было и тени усталости или цинизма. Его лицо было спокойным.

— Привет, образец, — он бросил в огонь фотографию моего детства. Бумага вспыхнула и сгорела за секунду, свернувшись в чёрный пепел. — Ты почти дошёл до конца. Поздравляю.

— Где я?.. — я попытался встать, но тело было ватным, непослушным. — Что это? Ещё один слой? Ещё одна симуляция?

— В сердце системы, — Серёга указал рукой вокруг. И я увидел, что мы находимся в огромной пещере, стены которой от пола до самого невидимого потолка были сплошь покрыты именами. Высеченными, нарисованными, написанными кровью. Миллионы имён. Они светились изнутри мягким мерцанием. — Это те, кто поверил. Кто принял правила. Кто стал частью данных. Ты — следующий в очереди.

— Я не верю, — прошептал я. — Я не верю тебе. Я не верю этому месту.

— Зря, — Серёга достал из-за пояса нож. Тот самый, ржавый, с зазубренным лезвием, с которым мы прошли всё. Он бросил его к моим ногам. Лезвие воткнулось в землю рядом с моей пяткой и закачалось. — Выбор всегда за тобой. Стать пулей. Или стать щитом. Умреть героем их истории. Или жить призраком в своих руинах.

— А если я сломаю систему? — я посмотрел на него, и в моём голосе впервые не было страха. Только решимость. — Если я откажусь выбирать?

Серёга улыбнулся. Это была добрая, почти отеческая улыбка, от которой стало ещё страшнее. —Попробуй.

Я посмотрел на нож. На костёр. На стены с именами. Я вспомнил всё. Боль. Предательство. Смерть Лизы. Холодную пустоту в глазах Серёги. Детский рисунок мелом.

Я схватил нож. Но не бросился на Серёгу. Я развернул лезвие и вонзил его себе в грудь. Глубоко. До упора.

Не было боли. Был только громкий, чистый звук — как звон разбитого хрусталя.

Руины содрогнулись. Не от взрыва, а будто от гигантского, беззвучного удара по камертону мироздания. Дома сложились, как карточные домики, не поднимая пыли. Небо треснуло, как экран, обнажив за собой бесконечные серверные стойки, мерцающие огоньками, и спутанные пучки оптоволокна. Куклы на улицах закричали на тысячи голосов — не от ужаса, а от освобождения, и их крики слились в один чистый, высокий звук. Дети в бункере подняли глаза и впервые увидели — не симуляцию, а настоящие, живые звёзды.

А я шёл по руинам, которые теперь были просто декорациями, бутафорией грандиозного спектакля. Я ступал по развалинам, которые таяли у меня под ногами, как дым. За горизонтом ждали другие такие же города. Другие такие же войны. Другие такие же, как я.

Я улыбнулся. В моей руке я сжимал кость — «ключ», данный мне сумасшедшим стариком. Кость была тёплой и живой.

Игра только начиналась.