Руки наших поступков

Руки наших поступков тянутся через века.

Посадив дерево, прадед Марии спас ей жизнь: немецкий снаряд летел в хату, но на его пути встал столетний дуб, и снаряд разорвался на улице. Дуб погиб героически: не от жучков и гнили, а на войне, закрыв собой хозяйку. Пока осколки секли плетень, Мария, чудом оставшись в живых, прижимала к себе котелок с горячей картошкой. Женщину била крупная дрожь – казалось, невидимый великан зло трясёт её за плечи. Картошку она несла соседке Хесе – древней сгорбленной старухе, которую в станице считали ведьмой. Мария тому не верила, ей было просто жаль немощную старую женщину.

Хеся вышла навстречу. Зыркнула на переломленный дуб, на трясущуюся соседку, на котелок с едой.

– Мне сварила?

Мария не расслышала, оглушенная взрывом, протянула еду через забор.

– Бежит немец, – пробормотала старуха. – Шальной выстрел.

Взяла котелок и зашаркала ногами в изношенных калошах по двору к хате. Но у порога обернулась, спросила:

– У вас с Трофимом два сына на фронте?

Соседка кивнула, слух внезапно вернулся к ней.

– Вернется три.

“Совсем тронулась умом старуха”, – возвращаясь в избу, подумала Мария.

I.

Тётка Глафира была сложения крупного, словно купчихи на полотнах Кустодиева, а бранилась похлеще ломовых извозчиков. Держась от неё на расстоянии, Колька с любопытством рассматривал незнакомого деда. Тётка сказала: нюх у него, что хошь сыщет. А с виду и не подумаешь: обычный дед, только глаза смотрят цепко, оценивающе. Постоял у плетня, оглядывая двор, и спросил негромко:

– Где метрики ховала, помнишь?

– А як же! Под грушей, – ответила Глаша.

– Под якой грушей, дура? Не можно там зарыть!

– Як же не можно! – упёрлась вдова. – Я там о корни споткнулась и впала так, шо лоб расшибла.

– Вот и отбило тебе мозги. Легше на Луну твои метрики закинуть, чем под теми корнями сховать.

Трофим двинулся вдоль плетня, внимательно оглядывая огород.

– Шо у тебя вон там?

– Подсолнухи садим.

– А там шо стоит? Выварка? – дед указал на бак для варки белья. – Там не можно, нет. А у сарая шо за яма?

– Да то колодец без воды. Ещё бабка моя жива была, царство ей небесное, когда тот колодец засыпали.

– Вот рядом и рой.

Последнее слово предназначалось мальчишке, и тот послушно подхватил вилы, направившись вслед за дедом. За ними семенила тётка, раздражённо приговаривая на ходу:

– Не ховала я у колодца! Он при царе Горохе рыт, ему в обед тыща лет сполнится.

– Копай! – приказал дед.

Колька поплевал на ладошки, как это делали взрослые, и принялся шустро снимать дёрн вилами.

– Полегше шуруй, – обронил Трофим. – Метрики проткнёшь.

– Як же, проткнёт он! – не удержалась Глафира. – Двор и так весь в ямах, пущай ещё одна будет. Бедная вдова ночью до ветру пойдёт – ноги переломает.

– Бисова нивира*, – выругался дед. – Смолкни!

Вековуха закрыла рот, и тут же Колька отбросил вилы, присел на корточки.

– Зацепил, – сказал он. И руками разрыв землю, потянул на себя брезентовый свёрток.

– Ну шо теперь скажешь? – посмотрел на вдову Трофим. – Дура и есть.

Он забрал у мальчишки брезентовый свёрток, стряхнул землю и, развернув, стал по-хозяйски разглядывать фотографии и документы.

– Да ты, Глаша, в профсоюзе состояла?

Тут только вдова опомнилась, подскочила к Трофиму и аккуратно, но властно забрала своё имущество.

– Скольки я вам должна, Трофим Василич? – торопливо заворачивая документы в брезент, спросила она.

– Я с вдов денег не беру, – отмахнулся дед. – Люди кажут, готовишь ты добре?

– До войны готовила, – слегка кокетливо ответила женщина.

Когда на Кубань пришли немцы, хуторяне принялись закапывать ценности и документы. Кольца, монеты, трудовые книжки, только-только выданные многим на руки, фотографии – в общем, без бумажки – ты никто, а с никого и спроса нет. Заворачивали в брезент, в сумки, в плотную ткань, кто во что горазд. За год многие позабыли, где в спешке соорудили тайник, а кого-то и вовсе не стало – и теперь бумаги искали родственники.

Вместе с Трофимом за столом в хате пристроился и Колька. Тётка зыркнула на него, но ничего не сказала. Наложила варёной картохи, а для гостя выставила на стол «голую барыню» – бутыль самогона.

– Диду Трофим, – полюбопытствовал Колька. – Ты от немцев тож бумаги ховал?

Трофим выпил залпом самогон, закусил краюхой хлеба и кивнул.

– А где ж?

– Под кучей гавна.

– Шо? – парень аж ложку на пол обронил, за что тут же получил от тётки подзатыльник.

– Шо слышал. Добра куча була – из хлева выгреб. Все документы там и схоронил: и свои, и сынов, и дочери.

Мальчишка захихикал и даже вдова не удержалась, хмыкнула, присаживаясь за стол рядом со стариком.

– Трофим Василич, – по-бабьи участливо спросила она. – От сыновей-то есть вести?

– Степан раненый в госпитале, – вздохнул Трофим. – В тыл его отправили. Давеча письмо прислал: не волнуйтесь, рана не страшная, выздоравливаю. Семён на фронте. В прошлую неделю однополчанин проездом был, привет передавал.

– Дай-то, Бог, – вздохнула хозяйка. Поставила на стол ещё одну кружку и налила из бутыли себе и гостю. – Выпьем, Трофим Василич, шоб дети отцов дождались, а отцы, вернувшись, детей живыми встретили!

Трофим вдруг застыл с кружкой в руках, смотря мимо хозяйки.

– Шо с вами, диду?

– Ничего, – проглотив ком в горле, ответил он. – Старый сон припомнив.

– Якой сон? – встрял мальчишка.

Трофим помедлил и, словно нехотя, заговорил:

– Я с немцем в пятнадцатом году воевал. Как-то в окопе сморило меня, и сон снится – старшой сын, Павел. Подошел, сел рядом и говорит: прощай, тату. Проснулся и думаю: час мой настал, убьют сегодня. А оказалось, Павел от тифа помер. Я на фронте уцелел, он в тылу преставился.

Дед залпом выпил, опустил кружку на стол и, отвернувшись, смахнул слезу.

II.

Кубанские плавни – поймы рек, поросшие густыми зарослями камыша – со времён старинных скрывали от любопытных глаз разбойников и беглецов. Здесь даже партизаны уходили не в леса, а «в камыши». Были в непроглядных зелёных зарослях и свои тропы, и потайные места, а в старину, задолго до революции, устраивали казаки сторожевые посты и засады. Тропы эти Трофим знал, как пальцы на руке: хожено-перехожено по ним было немало вёрст и сбиты не одни сапоги. Вот и на этот раз шёл по знакомому пути, когда услышал впереди в камышах чьи-то голоса. Слов не разобрать, слипаются друг с другом, как бруски разноцветного пластилина – в единый мягкий ком. Но слова и не нужны, достаточно интонации: рваной, резкой, развязной и нахрапистой. Зашагал дальше, но не успел десятка шагов сделать, как на тропинку вывалился нескладный урка – молодой, тощий и дёрганый. Руки в наколках, меж пальцев ножичек перекладывает, костяшки считает.

– Ты хто?

– Дед Трофим? А ты хто?

Парень в ответ только хмыкнул: мол, ты и наглый!

– А в мешке шо?

– Хлеб да картоха, – Трофим скинул с плеча котомку, протянул урке. – Самогонка была да всю выпил.

Проверив, уголовник сплюнул через выбитый зуб и махнул рукой.

– Ходи за мной.

За полосой камышей, на небольшой поляне, вокруг углей притушенного костра, вздрагивающих и краснеющих при лёгком поцелуе ветерка, сидело несколько человек. Ели запечённую в углях картошку и пили самогон, разливая по жестяным помятым кружкам. Смятые «в гармошку» хромовые сапоги, синие кепки-малокозырки, полосатые рубахи – одежда блатных.

Повернулись дружно.

– Шо там у него? – поинтересовался наголо бритый главарь.

– Нема ничо.

– Шо ж ты, мил человек, пустой нашими тропами ходишь? – бритый покатал в руках картофелину и с аппетитом надкусил её, ожидая ответа.

– Не забогател пока, – пожал плечами Трофим.

– Пока? – хохотнул уголовник, обнажая жёлтые зубы. – Тебе годов-то сколько?

– Две семерки. Кажут, семь – цыфра счастливая, а у мене сразу две.

– Погляжу, боек ты на язык. Не боишься нас?

Трофим огладил пятерней бороду, усмехнулся. И совсем не дерзко, а как-то печально произнес:

– Я три войны пережив, чего мне вас бояться?

Сидевший рядом с главарем мужик с грубым шрамом на правой щеке, вдруг встрепенулся:

– Ты не дед Перепелица, случаем?

– А ты, добрый человек, откуда меня знаешь?

Бандит Трофиму не ответил, пояснил главарю:

– Бисов дед! Ходит затемно по улице, як у себе в хате. Мои – ему: ты шо не слышал, после восьми наше время? А он – им: где хочу – там и хожу, а взять с меня нечего.

Главарь оценивающе посмотрел на путника:

– Куда ж ты идёшь, дед Перепелица? – поинтересовался он.

– Домой, в Выселки.

– И как звать-величать тебя?

– Добре люди Трофимом Василичем кличут, а злых людей не встречал пока.

– Ох, брешешь ты, Трофим Василич. Нут-ка, садись, выпьем вместе.

Было что-то странное в этом бандитском пикнике – для гулянок у блатных есть хаты и притоны, да и в городских ресторанах они гости не редкие. Трофим приметил, что пили здоровые мужики мало, словно ждали чего-то. Может, и его придержали, чтоб лишнего по дороге не увидел. Главаря звали Петром, говорил он чисто, не сбиваясь на кубанский суржик. Видно, образован был, а, может, и вовсе из бывших – тех, у кого власть прежнюю жизнь экспроприировала. У блатных он был в авторитете – слушались и боялись. По глазам, по заискивающим ноткам в голосе, по тому, как вели себя уголовники смекнул Трофим: человек рядом с ним – умный, безжалостный и жестокий. Разговор между тем тёк сам собой – о прежней и теперешней жизни. Пётр оказался жаден до новостей и дотошно расспрашивал о том или ином хуторе. Трофим рассказывал, но всё больше о мелочном: где плетень повалился, а у кого крыша прохудилась.

– Хитрый ты, дед, – главарь с недобрым прищуром посмотрел на Трофима. – Боишься, грабить пойдём? Кого грабить мы и так знаем. Правда, Жорж?

– Поимённо, – кивнул бандит, рассказавший о «бисовом деде».

Похоже и он когда-то знавал лучшие времена. Эти двое даже двигались по-иному, чем их спутники – движения тех были дёрганными, рваными, ломающими пространство, с дерзким вызовом: «посмотрите, кто пришёл». Жорж и Пётр жестикулировали скупо и лишних движений не делали вовсе.

– А до нынешней власти чем занимался? – задал очередной вопрос главарь.

– При немцах што ль? – не понял Трофим. – Али при царе?

– До революции, – Пётр презрительно сплюнул. – Октябрьской социалистической.

– На Зингера работал.

– На кого?

– Про швейные машины Зингера слыхал? Я их по станицам продавать носил.

– Ишь ты! – присвистнул Пётр. – Знаешь, как это называется? Коммивояжер. Далеко носил?

– До Сибири доходил.

– А после революции чем занимался? Зингера-то большевики запретили.

– Зингера запретили, а меня нет. Вот и хожу до сих пор.

Разговор оборвал негромкий свист из камышей. Двое урок шмыгнули в заросли, скрылись там и некоторое время ничего не происходило. Затем долетело негромкое лошадиное ржание, один из бандитов вернулся и махнул Петру рукой. Тот поднялся и кивнул Жоржу:

– Пошли.

– А с этим что делать? В расход?

Главарь остановился.

– «Бисов дед», говоришь? – усмехнулся он. – Нехай живет, был бы глуп – давно бы помер. Ты, дед, только не торопись: ешь-пей, что осталось, успеешь до Выселок.

И оставив Трофима у “стола”, торопливо скрылся в камышах.

– Думал, в этот раз – всё, – прошептал дед и, подхватив из углей картофелину, добавил задумчиво:

– Поезд грабить поехали. Нема тут больше ничо.

III.

На вокзале с кулями, узлами, мешками толпился народ. Сновали ребятишки, предлагавшие холодную колодезную воду: кружка – копейка. Никто не продавал билеты, а поезд не делал остановки, лишь притормаживал и медленно полз вдоль перрона. Сначала – вагоны, затем пустые платформы, на которые, бросая узлы и мешки, полезли на ходу пассажиры. Голоса взмыли вверх, до визга и крика, но потом как-то всё успокоилось и утряслось. Паровоз потащил состав дальше, и над передними вагонами выстелился седою старушечьей косой дым из трубы. Где-то между Журавкой и Малёваной поезд неожиданно остановился. Позже ходили слухи: машинист был в доле с бандитами. Так или иначе, но едва состав встал, как из камышей показались разбойники. Пассажиры не сразу поняли, что происходит, но торговка Капа своим большим, как слива носом, чуяла неприятности за версту. Поезд только тормозить начал, а она уже размашисто крестилась, отчаянно вертя головой по сторонам. Со стороны могло показаться, что торговка ищет глазами Бога, чтобы прочитать ему молитву прямо в лицо. Но Капа думала не о Боге – она думала о золотом кольце, украшавшем её тощий плоский палец. Кольцо было обручальным, но не подарком жениха (какие женихи в сорок четвертом году у сварливой и неумной сорокапятилетней бабы?), а результатом торговой сделки: голодная старуха отдала его Капе за мешок муки и тёплое одеяло. С мужчинами у Капитолины не ладилось: в молодости она была разборчива да так и не заметила, как поблекла и подурнела и мужиков на «разборе» не осталось. Поумерив аппетит, торговка сошлась с председателем артели, но того через год посадили. Весь год пилившая сожителя, что не ведёт в ЗАГС, Капа тайком побывала в церкви и поставила свечку за то, что не привёл. Фитиль долго не хотел зажигаться, но Капитолина была женщиной упрямой и, неуклюже перетушив несколько чужих свечей, свою всё-таки зажгла. Когда она вышла из церкви, Бог рассерженно хлопнул вослед дверью.

Последующие сожительства становились всё короче, а сожители всё скромнее, но даже самый скромный из них, водовоз и алкоголик, Капу под венец так и не сводил. Кольцо приплыло в руки вместе с шальной мыслью: объявить о тайном замужестве. Пока «молодая» шарила глазами, куда бы спрятать сокровище, двое бандитов запрыгнули на платформу.

– Языки прищемили, – скомандовал плечистый верзила. Зубы у него были выбиты, а глаза покрыты красноватыми прожилками. – Гроши и цацки в мешок кидайте, – бандит указал на спутника с мешком – того самого урку, что остановил идущего через плавни Трофима.

– Хто пикнет – рожу выбью, – цыкнул урка. – Хто встанет – пулю схлопочет.

Капа стащила с пальца кольцо, сунула в рот и… проглотила. Со стороны товарных вагонов прогремел выстрел, за ним ещё один, затем затрещал автомат – там разворачивалось настоящее сражение.

– Генеральские трофеи грабят, – сказал кто-то, но Капа не услышала. Она прислушивалась к собственному организму: жёлтый обруч был где-то внутри и какой вред он мог причинить – только небу известно. Но небо молчало – по нему беззвучно плыли серые облака, то затягивая его полностью, то образуя прорехи, словно кто-то тянул их в разные стороны.

IV.

Трофим подходил к дому, когда рядом затормозил ГАЗ-ММ – выкрашенный в защитный цвет грузовик-полуторка. За скошенной дверцей кабины сидел молоденький лейтенант в круглых очках.

– Раненого не в-в-возьмёте? – заикаясь, спросил он.

Тыловые госпитали были переполнены – под них повсеместно отдавались школы, кинотеатры, дома культуры, но мест всё равно не хватало. В станицах раненых развозили по дворам – на попечение сердобольных и отзывчивых сельчан.

– Где он?

– В ку-у-узове, – офицер открыл дверцу, и лихо выпрыгнул на дорогу, подняв сапогами небольшое облако пыли. Видимо, движение придало ему уверенности, и он заговорил почти чисто, чуть на распев. – Но-о-оги ему ампутировали. Выписывать ра-а-ано, а коек не хвата-а-ает.

Лязгнули уключины, отвалился в сторону борт, открывая кузов. Лицо солдата, лежавшего на носилках, оказалось прямо перед Трофимом. Дед окаменел: безногий калека был словно близнец сына Павла, умершего в пятнадцатом году.

– О-о-отец? – офицер тронул Трофима за плечо. – Возьмешь солдата?

Отец... Привычное обращение младшего к старшему вдруг обернулось своим прямым, исконным смыслом. Безногий солдат безразлично смотрел мимо Трофима, ему было всё равно. Жизнь для него закончилась, едва начавшись, он не хотел ни думать, ни чувствовать, ничего. Только уснуть и больше никогда не просыпаться.

– Несите во двор, – проглотил комок в горле Трофим. – Я хозяйку позову.

Мария убиралась в избе, поглядывая в окно. Сначала подумалось: ничего тревожного, говорят мирно. Но когда скрипнула дверь и Трофим вошел – бледный как полотно, она перепугалась. Выпрямилась, забыв про тряпку в руках, и с той полилась на пол вода.

– Шо стряслось?

Муж махнул рукой, приглашая во двор. Так и пошла за ним, страшась услышать дурные вести. Трофим, видно, понял: отобрал тряпку, бросил в сторону, сказал строго:

– Калеку с госпиталя привезли, взять просят.

Лейтенант с шофером спустили носилки на землю и встали, ожидая хозяев. Шофер достал папиросу, похлопал по карманам в поисках спичек, не найдя – глянул было на лейтенанта, но махнул рукой (некурящий!) и засунул папиросу обратно в портсигар. Мария настороженно подошла к носилкам, взглянула на солдатика без ног и ахнула.

– Как тебя звать, сынок? – спросил Трофим.

– Павел, – нехотя разомкнув губы, пробормотал калека.

Мария опустилась рядом с носилками и перекрестилась.

V.

Наглость вора не знала границ: он не просто стырил курицу, а ощипал её на месте преступления. Словно в насмешку над хозяевами, не умеющими хранить добро.

– Межидворка** поганый, кодло антихристово! – на весь хутор орала Глафира. – Шоб тебе кура в глотке встряла, клята душа! Шоб тебе чиряки на сраке краковяк танцевали, матерь твоя – чорт! Шаромыга шкодливый, бисово отродье!

Колька стоял рядом и терпеливо ждал, пока она выкричится, но вопрос «что закончится раньше – его терпение или тёткин крик?» оставался открытым.

– Отольются гадине бабьи слёзы, – надрывалась та, – наденут на ноги кайданы*** и на Сибирь помирать повезут!

На её вопли стали собираться односельчане. Сначала – вездесущие мальчишки, затем – старики, а вслед за ними подтянулись и бабы, побросав домашние дела. Мужчин от двадцати до пятидесяти не было ни одного – всех увела в окопы война. Вскоре у плетня столпилось человек тридцать, гудящих будто пчёлы в улье.

– Глядите, люди добрые, шо на хуторе творится! – обернувшись к плетню, жаловалась Глафира. – Фашист вернулся!

Её взгляд пробежался по толпе и остановился на Ефросинье. В заплаканных карих глазах мелькнуло тёмной вспышкой подозрение, и Глафира с раскрасневшимся злым лицом широкими шагами двинулась к толпе. Хуторяне притихли, ожидая продолжения. Пять шагов, десять, пятнадцать… Теперь две женщины стояли друг против друга. Были они обе высокие и темноволосые, но совершенно не схожие внешностью и характером. Грузная, постаревшая, властная «кустодиевская купчиха» Глаша упёрла руки в крутые свои бока, а молодая Фрося, словно сошедшая с жизнерадостных девичьих портретов Маковского, выпрямилась, подняв подбородок и вздёрнув прямой нос. Обе уже знали, о чём пойдёт речь.

– Дениска твой хде? – тяжело дыша, спросила хозяйка украденной курицы.

– Нашо он тебе здався? – звонким от напряжения голосом ответила Ефросинья.

– По чужим дворам блукает да курей тырит.

– А ты его за руку ловила?

– Его и ловить не трэба, он вже раз пойманый!

– Язык прикуси и не гавкай, коли не видала. Он ногу подвернул и с хаты второй день не ходит.

– Брешешь!

– Вот вам крест, люди! – повернувшись к хуторянам, Фрося размашисто перекрестилась, пробежала взглядам по лицам и так же стремительно оборотилась к Глафире: – А тебе дулю!

И действительно скрутила из пальцев оскорбительную фигуру, сунув хозяйке пропавшей курицы прямо под нос.

Не обращая более внимания на Колькину тётку, Фрося размашистым шагом направилась домой. Когда Дениска приковылял, подвернув ногу, с улицы, она расстроилась, но теперь была даже рада – более убедительного доказательства его непричастности к краже и придумать было сложно. Дома, однако, сына не оказалось. Евфросинья обошла хату и выглянула в распахнутое окно: у сарая ребятишки играли в салки. Игра была на завершающей стадии, когда осаленные толпой ловят последнего – самого ловкого, быстрого и изворотливого. Этим самым ловким и быстрым оказался старший Дениска! Он крутился волчком, уворачивался, бросался из стороны в сторону и резво бегал от младших братьев и сестёр, с весёлым ором пытавшихся его догнать. Одной секунды было достаточно, чтобы понять: с ногой у него всё в полном порядке. В какой-то момент мальчишка запрыгнул на остов старой телеги, поднял голову и встретился взглядом с матерью. Младшие ещё ничего не поняли, лезли со всех сторон, протягивая руки, а их брат застыл немым изваянием, побелев от испуга.

– Иди сюда, – сердито сказала Фрося.

– Не пойду, – набычился Дениска.

– Як миленький пойдёшь! – разъярилась мать. – Я тебя, поганца, отучу брехать! Ты у меня задницей запомнишь, как куру вкрал. Неделю сидеть не сможешь, оглоед. Иди сюда!

Мальчишка не сдвинулся с места.

– Света белого не бачу, пашу як лошадь, а он мамку позорит! Последний раз говорю: иди сюда!

Дениска покачал головой.

– Тада я сама! – заявила Фрося, вылезая в окно.

Часть двора, где располагался сарай, скрывал дом и заросли вишни вдоль плетня. До войны сюда на лето вытаскивали стол, и по вечерам взрослые пили чай и ужинали, глядя на стекающее за околицу солнце. В те годы во дворе царил порядок, но отец погиб на фронте, и теперь всё медленно приходило в запустение. Некому было починить прохудившуюся крышу, в опустевшем хлеву поселился ветер и лишь загон со старой кормилицей-коровой регулярно чистился мальчишками. Зато огород был знатный – Фрося полола, поливала, билась насмерть с сорняками и ухаживала за каждым картофельным кустом или овощной грядкой, как за собственным ребенком.

Едва мать выбралась из окна, ребятишки бросились врассыпную, лишь Дениска всё ещё стоял истуканом на прежнем месте. Ефросинья попыталась ухватить его за рубаху, но он ловко отпрыгнул, оказавшись по другую сторону телеги.

– Ухи оборву! – пообещала Фрося.

– Не оборвёшь, – огрызнулся мальчишка.

– Оборву!

Перемахнуть через телегу мешало платье, пришлось бегать за сыном вокруг. Очень скоро Фрося запыхалась и встала: косынка сползла с головы на шею; волосы, падая на глаза, мешали – приходилось то и дело откидывать их ладонью. Казачка гневно завертела головой и наткнулась взглядом на кнут, замотанный вокруг гвоздя, торчавшего из в стены. Дёрнула раз, другой, третий – всё сильнее, и вместе с вырванной у гвоздя добычей полетела на землю. Ударилась, расцарапала до крови локоть, испачкалась, волосы окончательно разлетелись по плечам. Дениска отбежал в сторону, застыл, настороженно глядя на мать.

– Ведьмака! – выкрикнул он и скрылся в хлеву.

– Я тебе покажу “ведьмака”! – тяжело дыша, бросилась за ним Фрося. – Стоя спать будешь, паршивец!

Вслед за сыном она лезла из загона в загон, пытаясь достать кнутом сноровистого проказника. Но опять не удержалась на ногах и, нелепо раскинув в стороны руки, шлёпнулась на спину. Поднималась тяжело: на этот раз ушиблась она сильно. Потирая бок, проковыляла на улицу, опустилась на землю и неожиданно разревелась.

– Ты шо? – высунулся из-за угла сын.

Мать не ответила, отбросила в сторону кнут и заревела ещё сильнее.

– Мамка! – опасливо сделав несколько шагов, произнёс Дениска. Вместе с ним к Фросе подошли и другие дети: они никогда не видели, чтобы та плакала. Даже когда пришла похоронка на отца, мать лишь сжала губы и всю ночь просидела у окна. А теперь она ревела навзрыд, закрыв ладонями лицо и причитая как на похоронах.

– Не голоси, мамка, – тронул её за плечо Дениска. – То невзаправду кража! Колька собаку хочет завести, а тётка не разрешает. Вот он и придумал, как её уговорить: мол, собака кур от воров защитит. Мы только перьев набросали, а куру сховали до завтра. Шоб мне провалиться, если брешу!

Он даже топнул ногой, показывая, что говорит чистую правду и проваливаться не собирается. Младшая сестрёнка захлюпала носом и разревелась вслед за матерью.

– Цыц ты! – зацыкали на неё старшие, но мать притянула младшенькую к себе, обняла и постепенно затихла. Девчонка тоже успокоилась, только изредка хлюпала носом в наступившей тишине. А тишина длилась долго – висела на тонкой нитке невидимой паутины и раскачивалась на ветру – никто не решался заговорить.

– Як же с вами без отца управиться? – всхлипнула Фрося, утирая слезы. И, поднявшись, понуро направилась в хату.

VII.

Павел разговаривал неохотно, короткими фразами, только бы отвязаться от назойливых хозяев. Слишком много было боли за последнее время. Судьба и раньше не баловала его, но теперь резала по живой плоти: сначала ампутировали ступни, но гангрена на том не остановилась. Пришлось резать ноги под колени.

– Я травок назбирала, – говорила старая женщина, наклоняясь над ним. – Вылечу твою хворобу.

Павлу было всё равно. Прежняя боль, слёзы, переживания переросли в усталое равнодушие. Душу положили под спуд, под тяжёлый камень – главным желанием стала тишина и покой, а ещё лучше – сон. Хотелось перестать быть, выключиться, закрыть глаза и исчезнуть из мира. Но именно это и не давали сделать старики. Они тормошили, разговаривали, расспрашивали, кормили – заставляли жить. Плохо слушались пальцы правой руки, и немногословный дед садился рядом, мял их, сгибал, разрабатывал, а потом говорил:

– Дальше сам, – и шёл заниматься своими делами, поглядывая, чтобы Павел продолжал тренировать руку. Говорил дед мало, но слушать умел: подождёт, пока Мария покормит парня, задаст вопрос и слушает, подбадривая рассказчика. Так постепенно и вытащил из Павла всю недолгую историю его жизни.

Калека не помнил родителей: от раннего детства остались лишь неясные воспоминания, сотканные из зелёной травы, высоких деревьев, яркого солнца, тёплых сильных рук и неразличимых сквозь время лиц. Ему было семь, когда их сельская коммуна исчезла за одну ночь: через час после заката загорелась изба с краю, а к утру не осталось ни одной целой постройки. Родители погибли, а он – малыш – каким-то чудом выбрался. Ходили слухи, что посёлок подожгли местные – гражданская война закончилась, но сражение нового и старого продолжалось. На фоне традиционного семейного уклада коммуна с её общим имуществом представлялась крестьянам библейским Содомом. Приютила сироту родня в соседней деревне – там он и вырос, седьмая вода на киселе, не столько родственник, сколько работник, батрак. Странные зигзаги совершает порой судьба: на родню он работал, но слышал упрёки, что ест чужой хлеб, а теперь беспомощно лежал, а чужие люди кормили и ухаживали за ним.

Прошло несколько дней.

Как-то в полдень Павел остался в хате один – Трофим с Марией отправились на базар. Заскрипела дверь – неправильно, по чужому: не торопливо, как у Марии, и не спокойно, как у Трофима, а медленно, неуверенно. Павел приоткрыл глаза и увидел незнакомку в цветастой косынке. Калеку она заметила не сразу, а заметив, резко вздрогнула.

– А хде хозяева?

– Вышли, – ответил он.

– Я их тута подожду, – сообщила гостья, – а то на дворе палит шибко.

Солнце второй день поджаривало станицу после ушедших на восток дождей. Солдат подумал, что женщина скромно присядет в уголке, но та расхаживала по избе, с любопытством суя повсюду свой огромный сливовый нос.

– Ты с фронту недавно? – нарочито добродушно спрашивала она. – Сродственник хозяевам?

– Нет.

В этот момент дверь снова заскрипела – на этот раз знакомо, привычно – и в хату вошла Мария, а вслед за нею Трофим. По инерции они ещё продолжали разговор, но, увидев гостью, смолкли.

– Мария Филипповна! – расплылась в улыбке та. – Трофим Василич! А я тута шла мимо – дай, думаю, проведаю. Такое пекло стоит – видно, на небе черти власть захватили. Голова трещит от того пекла, будто кувалдою по ней жахнули. А я ведь невеста теперича!

– Хто ты? – Трофим выпрямился от неожиданного заявления так резко, что сам треснулся затылком о притолоку.

– Мужняя жинка, – с достоинством произнесла торговка Капа. – Только ещё без записи в ЗАГСе. У меня после ранения командир столовал, влюбился с первого глазу. И такое кольцо богатое подарил!

– Шо-то не бачу у тебе ни якого кольца.

– Так на поезд наш бандиты напали! Налетели шо саранча, паровоз стормозили, стрелять начали – думала, смертный час пробил. Они вагон штурмом воевали – генеральский, с трофеями. И к нам двое прыгнули с автоматами людей грабить. Но я твёрдо решила: раз такая любовь у нас с командиром куртуазная – помру, а женихова подарка не дам!

– Какая любовь? – рассердился Трофим. – Шо ты мелешь?

– Куртуазная, – повторила услышанное где-то слово Капа. – Культурная страсть значит, як в столицах.

– Дык шо кольцо? Ты в поле его выкинула? Хде оно?

Торговка посмотрела на Трофима, несколько раз моргнула и неожиданно залилась краской.

– Ну! – не вытерпел дед. – Некогда мне лясы точить, говори швыдче.

Капа покраснела ещё гуще.

– Проглотила я его, – призналась она. – Доктор сказал: жди, выйдет. Я третий день жду, а оно не выходит.

Трофим посмотрел на гостью, несколько раз дёрнул воздух носом, но не выдержал, опустился на лавку и громко захохотал.

– Вот куртуазна любовь так куртуазна! – сквозь смех восклицал он. – Дура ты, Капа, ей богу. Шо ты от меня-то хочешь?

Торговка насупилась и, обиженно глядя в сторону, ответила:

– Ничего смешного нема, шо кольцо в человеке застряло! И не до вас я, а до Марии Филипповны.

– До меня? – удивилась та.

– Вы с ведьмой якшаетесь, может, за мою беду поспрошаете? Трясуся я к ней идти, а ну сглаз нашлёт или чирей на нос?

– Никакая она не ведьма! – отрезала Мария. – Лучше к доктору заново сходи.

И, Капа, не солоно хлебавши, покинула хату, оставив затею просить ведьму. Мария грозно посмотрела на мужа:

– Ты на поездах не катайся, смотри! Слыхал, шо Капа сказала: опять грабили. Пеший ходы, шоб тех варнаков не встретить.

Седая борода мужа скрыла улыбку.

– Пеший, пеший, – согласился он.

Ночью торговке приснился страшный сон. Начинался он хорошо: к ней с фронта ехал командир с огромными буденовскими усами. Командир был высокого роста, носил начищенные до блеска сапоги, а голос имел такой громкий, что мог убивать фашистов безо всякого оружия. Он прибыл в станицу в отдельном вагоне, под крышу забитым военными трофеями.

– Жене везите! – приказал командир, называя адрес Капы. – Да не растеряйте по пути, а то самолично расстреляю!

И показал грузчикам кольцо на безымянном пальце.

– У неё будет такое же. Без кольца не отдавать!

После чего ускакал на ослепительно белом жеребце к генералу на доклад. Далее всё перепуталось в этом удивительном сне: пока от вокзала медленно тянулось семь подвод с добром, Капа в панике бегала по хате, не зная, как отыскать злополучное кольцо.

Проснулась торговка в холодном поту. Яичный желток солнца ещё не упал в молоко предрассветных сумерек, а она уже семенила по станичной улице к хате ведьмаки. В предрассветье всё казалось нечётким, расплывчатым – и силуэты деревьев над тёмными пятнами плетней, и приземистые коренастые хаты, дремлющие под широкими треуголками крыш. Только подойдя ко двору старухи, Капа вдруг сообразила, что пришла в неподходящее для визитов время. Она застыла в нерешительности и вдруг увидела над плетнём два светящихся огонька – чьи-то разноцветные глаза зловеще смотрели на неё из сумерек.

– Ва-а-а-в-в-в, – застучала зубами от страха торговка.

– Чого спать не даёшь? – раздался рядом скрипучий голос, и Капа дёрнулась, как от удара током. Обернувшись, она увидела ведьму – древнюю, почти высохшую до костей. Взгляд Капы метнулся назад, к глазам над плетнём, и большой облезлый кот лениво спрыгнул ей под ноги. У бойкой на слово торговки язык приклеился к гортани. Она силилась что-то сказать, но слова застревали и выходили по частям, создавая невообразимую мешанину из обрывков.

– Же…ко…бан…льцо…

Одной рукой она протягивала Хесе сетку с домашней колбасой, купленной на базаре. Рука тряслась от страха и оттого колбаса дёргалась вместе с сеткой, словно только что пойманная рыба. Бросив на «рыбу» тяжёлый взгляд, старуха негромко фыркнула – точь-в-точь как кот – и неожиданно оскалилась. Во рту у неё торчал один-единственный зуб – жёлтый и кривой.

– Я…ло…сме…дуру, – даже в таком состоянии деловую хватку Капа не потеряла и попыталась переиграть сделку. Дело, однако, выгорело по иной причине. Ходивший кругами кот остановился, посмотрел на хозяйку и, раскрыв пасть, протяжно и требовательно мяукнул:

– Колбасы захотел? – спросила у него ведьмака.

– Мя-я-я-яу-у-у, – ответил кот.

Старуха наклонилась к торговке, заглянула той в глаза и скривилась, словно от боли:

– Заристая****. Иди до дома, да не мешкай: а то не добежишь, когда кольцо выйдет.

И со всей силы ткнула костлявым пальцем торговку в лоб.

– И еще скажу: отдай кольцо тому, у кого взяла, даром.

Ведьма повернулась спиной к убегающей со всех ног торговке и застыла, наблюдая, как кот жадно рвёт зубами аппетитную колбасу.

VIII.

Душевное оцепенение, в котором пребывал Павел, постепенно отпускало, как отпускает наркоз после операции. Равнодушие сменилось болью. Если бы не гвозди, она захлестнула бы его полностью – до рёва, до криков, до истерики. В те дни, тоскливые до дна души, Трофим принёс гвозди – большой свёрток старых, ржавых и гнутых, и заставил парня их выпрямлять. Для этого Трофим соорудил верстак: сидя на своей лежанке, Павел мог стучать по нему молотком. Пальцы слушались плохо, и удержать гвоздь поначалу оказалось проблемой. Мария, увидев, чем муж заставляет заниматься калеку, набросилась с упрёками:

– Шо он тебе – батрак? – кипятилась она.

Но дед отмахнулся от причитаний жены. Монотонная работа отвлекала Павла от тяжёлых мыслей, а его пальцам возвращала подвижность. Вскоре парень сам понял, что за верстаком ему становится легче, и он забывает на время о своей убогости. Гвозди «разговаривали», рассказывая свои истории – о кустарной мастерской, где родились, о доме, стены которого держали, о людях, что жили в том доме. Выстукивая молоточком очередной экземпляр, калека придумывал ему историю – и тот оживал, превращаясь из ржавого куска старой проволоки в рассказчика. Нашлось даже несколько древних старожилов, кованых в кузнице ещё в царское время. Их Павел отложил в сторону, а после того как тщательно выстучал, оставил себе на память.

Лето пролетело быстро. Где-то на Западе гремела война, по радио читали сводки Информбюро, гибли солдаты, выгрызая родную землю у оккупантов. А на Кубани постепенно налаживалась мирная жизнь. Ближе к осени Трофим смастерил для Павла коляску, и тот смог выезжать на улицу. Сентябрь выдался золотым и солнечным, без дождя. Сидя под деревом, Павел воевал с непривычными для рук сапожной лапой, ножом и иглами: учился подшивать и чинить обувь. Жизнь-сапожник потихоньку стягивала нитками разошедшиеся швы души. Работа затягивала, и, хотя тоска никуда не ушла, но ослабела. Его уже многие знали: проходя по улице, останавливались, здоровались, заводили разговор. Павел отвечал редко и прослыл молчуном. «Здорово, солдатик!», – заговорит прохожий, в ответ ему солдатик только головой кивнет. «Мария хде?» – забежит соседка, а он молча махнёт рукой в сторону хаты. «Трофим до работы нахиляет?», – пошутит кто-нибудь, а Павел в ответ недоуменно пожмёт плечами. Но всякий рабочий день когда-нибудь да заканчивался. И тоска, спрятанная от людей и солнца с обратной стороны глаз, снова выбиралась наружу.

Как-то поздней весной, собираясь уходить, Трофим неожиданно сказал жене:– Пирогов на завтра напеки.

– Гости будут? – забеспокоилась Мария.

Муж кивнул, обул сапоги и был таков.

IX.

Большой запущенный дом прятался от прохожих в тени дерева, но не умещался, выставив бока под палящее солнце. Проводив взглядом метнувшихся в дом ребятишек, Трофим присел в теньке на завалинке и вытянул уставшие ноги. Через минуту дверь распахнулась, и на крыльцо выглянула Евфросинья.

– Здравствуйте, Трофим Васильевич!

– Всё у тебя развалилось, Фроська, – в ответ проворчал Трофим. – Плетень упал, крыша дырявая, двор не метён. Ну, какая ты хозяйка? Тьфу. Стыд и срам.

От обиды хозяйка залилась краской.

– Будто не знаете, шо мой Федор на войне сгинул! Пятерых прокорми, да обстирай, а на них, бандитов, одёжи напасёшься разве?! Один штаны разодрал, другой – рубаху, сиди из лоскутов выкраивай заплаты. Полезу я на крышу, и шо я там зроблю? Лягу на спину собой дыру закрывать? Нашли кого стыдить, Трофим Васильевич, бабу вдовую! Разве ж мне управиться одной?

– Чего каланчей маячишь? – усмехнулся Трофим. – Садись рядом. Сколько тебе, тридцать? В самом соку баба... Мужика тебе, Фроська, надо. Детей поднимать, хозяйством заниматься, денег зарабатывать.

– Мужика! – всплеснула руками та. – Да где ж его взять-то, мужика? Фашист всего перебил, девки молодые в станицах найти не могут, а тут я на хуторе с пятью ртами. Насмешничаете што ли, Трофим Васильевич?

Взгляд у Трофима стал хитрым, с прищуром.

– Ой, диду, – пристально глядя на гостя, произнесла хозяйка. – Вы ж не просто мимо проходили, а?

– Я, Ефросинья, никогда просто не хожу. Есть у меня один парень на примете. Сапожник знатный, вся станица у него обувку чинит. В общем на все руки мастер. Помоложе тебя лет на восемь, ну так что ж?

– Это какой парень? Пашка ваш что ли? Так он же безногий!

– А тебе выбирать есть из кого? Он такой безногий, что за ним на ногах не угонишься!

И, чуть наклонившись к хозяйке, Трофим негромко добавил:

– Ты, Фроська, не переживай. По мужской части ежели, так у него всё в порядке. Ещё своих заведете.

На следующее утро Павел никак не мог понять, по какому случаю Трофим не отпустил его сапожничать. Дед вытащил во двор старый стол, Мария принялась расставлять посуду и выставлять наготовленную еду. Вскоре заскрипела калитка, и в неё робко протиснулось пятеро ребятишек мал мала меньше. Вслед за ними во двор вошла высокая статная женщина. Встретившись глазами, она и Павел долго смотрели друг на друга. Словно разговаривали без слов. А, может быть, так оно и было: самые важные слова всегда произносятся молча.

– Чего стоишь, Фрося? – окликнул Трофим. – Проходи, сказывай, как дела на хуторе.

– Ай, что вы в самом деле, Трофим Васильевич, – отмахнулась гостья, – разводите тут...

И, обернувшись к ребятишкам, торжественно произнесла:

– Батька ваш на фронте погиб, светлая ему память. Никогда его не забывайте. Но теперь у вас новый отец, идите, обнимите его.

В тот же вечер Павел, собрав сапожный инструмент и нехитрый скарб, уехал вместе с Ефросиньей и детьми на хутор.

X.

Едва забрезжил новый рассвет, Трофим снова стал собираться.

– Окстись, старый, – всполошилась Мария. – Дай молодым одним побыть!

– Побыли уж, – отмахнулся муж. – А крыша худая, делать надо.

Павла он застал за работой: парень чинил детишкам обувь и светился от счастья. Тоска, прятавшаяся на изнанке глаз, растворилась и исчезла. Теперь у парня была семья, и новые заботы, и хозяйство, и некогда ему было тосковать. Из дома вышла Ефросинья и не удержалась, подмигнула старику. Во двор стал заглядывать народ: здоровались, знакомились с новым мужем соседки. Прошло совсем немного времени, и мужики притащили лестницу, топоры, доски и полезли ремонтировать крышу. Вечером была свадьба – настоящая, на весь хутор, со столами, гармошкой и песнями.

За полтора десятка верст от этого шумного праздника, в старом доме под соломенной крышей, сидела на лавке ведьма Хеся, последняя в своем роду. Рядом вылизывал облезлую лапу кот с разноцветными глазами. Внезапно он поднял голову и посмотрел в вечерние сумерки.

– Чуешь? – спросила его хозяйка.

Кот тихо мяукнул.

– Грейся, пока им хорошо. Недолго нам осталось, скоро собираться в дорогу.

______

* нивира – недоверчивая.

** межидворка – нищий бродяга.

*** кайданы – кандалы.

**** заристая – завистливая.