Сад, который шепчет

Когда мы приехали, дом выглядел так, будто его долго мучали, и наконец оставили в покое. Краска на ставнях облезла и свилась в тонкие полоски, словно старая кожа. Побелка осыпалась. Стены прорезали трещины. Сквозь рассохшиеся доски крыльца проросли травы.

Сад — если это ещё можно было назвать садом — расплылся вокруг дома огромным тёмно-зелёным пятном, обвил ветвями и лозами забор, и пополз в сторону оврага.

Мама сказала: «На лето мы здесь» — и улыбнулась, слабо, бледно, совсем не весело. Её звали обратно в город — на работу. Сроки, телефонные звонки. Но сюда привела бабушкина смерть.

Я знала, что плакать нельзя: маме станет грустно ещё сильнее. Поэтому я таскала в дом наши сумки, как могла, и молчала. Молчание здесь казалось правильным.

Дом пах пылью и чем-то уютным. На кухне стоял эмалированный чайник, весь в белых крапинках. Подоконник был широким; на нём можно было сидеть, поджав ноги, глядя на сад. Я сразу так и сделала, пока мама распаковывали сумки и проверяла пробки на электрощитке.

Сад из окна был похож на зверя, который дышит медленно и глубоко — ветер легко вздымал и осаживал листву.

— Можно я схожу в сад?

— Только не уходи далеко, — сказала мама, не поднимая глаз. — Там овраг, скользко.

Я кивнула, хоть и все равно не поняла, что именно значит «далеко». На мне были старые кеды и куртка с обломанными замочком на молнии.

Дверь за мной закрылась мягко. Воздух был холоднее, чем мне показалась скачала, и пах мокрыми ветками и ржавой водой, словно где-то поблизости лопнула труба.

Тропинка от крыльца сразу утонула в сорной траве и кусарнике, и я шагала по ней, раздвигая густые зелёные ветви.

Мне казалось, что бабушка всё ещё здесь — не в доме, а именно в саду, потому что его она очень любила. Я видела фотографии: бабушка в широкополой шляпе, у неё под ногами аккуратные грядки, а рядом — чёрная кошка, с пушистым хвостом. «Кошка ждёт», — почему-то сказала я себе, хотя кошки давно не было. Но, может, если долго смотреть между ветвями, заметишь хвост, тень, усы.

Первым меня встретил куст шиповника — я загляделась вправо, и ветка, пружинистая, цепко провела по рукаву, царапнула шипом по запястью. Я отдёрнула руку и увидела тонкую, как нитка, красную царапину.

— Осторожней, — сказала я вслух и удивилась: кому это я? В саду было пусто. Тишина тут была не полной, она состояла из разных тихих звуков: шёпота трав, жужжания насекомых где-то над головой, мычания далёкой коровы…

Я попробовала обогнуть кусты справа у края оврага, и вдруг услышала голос.

— Не туда, — сказал он негромко.

Я остановилась. Голос был не взрослый и не совсем детский, будто кто-то старательно изображал голос ребёнка, но забывал иногда, как именно надо. Я повернулась, и кусты шевельнулись — совсем чуть-чуть, будто там сидела птица.

— Привет, — сказала я осторожно. — Ты кто?

— Там грязь, — объяснил голос. — Провалишься по колено. Обойди слева, где камни.

Слева и правда торчали из земли два плоских белых камня. Я перешагнула их и оказалась на плотном, высохшем круге земли. В центре круга росло маленькое деревце, не выше меня — тонкое, как свечка, без травы под ним. Листочки у него были липкие. Я провела пальцем — остался зелёный след на коже.

— Здесь хорошо, — сказал голос, довольный. — Тут мы любим сидеть.

— Мы? — переспросила я.

— Я и сад, — после паузы сказал голос.

Я не поняла, как это — сад, но кивнула, как будто поняла. Сад тоже, наверное, умеет сидеть. В нём столько места, что он может сидеть сразу везде.

— Ты здесь живёшь? — спросила я.

— Угу, — сказал голос, и листочки на деревце дрогнули. — Давно.

— Я — Ника, — сказала я. — Мы приехали к бабушке. То есть к бабушкиному дому. Но бабушки уже нет.

— Знаю, — сказал голос. — Её давно не было слышно. Ты маленькая. Это хорошо.

Я не решилась спросить, почему это хорошо. Я оглянулась. Дом из-за кустов был виден только крышей. Круглая железная труба торчала, как пальчик. Я подумала о маме. Маму этот голос рассердил бы. «Кто там? Пойдём домой». И голос убежал бы, как испуганный муравей.

— Ты будешь приходить? — спросил голос.

— Если мама разрешит, — сказала я, потому, что так надо говорить.

Кусты шевельнулись чуть сильнее. Где-то захрустела сухая ветка.

— Принеси, — попросил голос. — Камушек. Любой. И что-нибудь светлое.

Я вспомнила, что рядом, у крыльца, лежит гладкий серый камень. На кухне были белые крышечки от банок, но они, наверное, маме нужны.

— Завтра принесу, — сказала я. — Сейчас мама зовёт.

Хотя мама не звала. Я это просто сказала, и сразу, будто в ответ, издали раздалось: «Ника! Ты где?»

— Иди, — сказал голос. — Я подожду.

***

Вечером мама ходила по дому с ведром и тряпкой. Сейчас она не напевала, как раньше делала при уборке. Я помогала, насколько могла. Смывала тёмные полосы грязи с подоконников, выметала из углов сор и паутину.

Мама совсем не улыбалась. Она устала. Я не стала ей говорить про голос. Слова вдруг показались неаккуратными, как грязь — что если я принесу их и поставлю перед мамой, и они расползутся по полу?

***

Ночью я лежала на узкой кровати под окном, и мне казалось, что сад шепчет: шшш-шшш, пошшшшли.

Я закрыла глаза и вспоминала липкие листочки на тонком деревце. Когда я засыпала, мне снилось, что ветви гладят меня по волосам — как бабушкины пальцы, только у бабушки пальцы были тёплые, а ветви — холодные и пахли мокрой землёй.

***

Утром я встала раньше мамы. Дом был ещё полутёмный. Я вышла на крыльцо, взяла серый камушек, о котором подумала вчера. Светлое у меня было одно — белая пуговица, которую я носила в кармане с весны. Пуговица была с блёстками.

— Куда ты собралась? —сонно спросила мама, показываясь в дверях.

— В сад, — сказала я. — На минутку.

Мама хотела что-то сказать, но передумала. Она прислонилась к косяку двери и смотрела на меня. Потом махнула рукой:

— Только не к оврагу.

Я шла к тому месту, будто меня тянули за ниточку, привязанную к липкому деревцу. Кусты шуршали. Где-то вспорхнула птица. Я снова нашла тот круглый сухой пятачок земли. Липкие листочки деревца блестели — их покрывала утренняя роса.

— Принесла, — сказала я. — Смотри.

Я положила камень и пуговицу у тонкого ствола. Ничего не произошло, конечно.

— Спасибо, — сказал голос тихо. — Красиво. Это — тебе.

Листочек вздрогнул, и от него вниз протянулась тонкая паутинка с чем-то на конце. Я присмотрелась. На паутинке висела бусина — треснувшая, мутная. Она была не новая, и от неё пахло чем-то приторно-сладким. Я поймала её ладонью. Паутина прилипла к пальцам.

— Ты можешь ещё принести, — сказал голос, как будто и не спрашивая. — Ещё светлое. И что-нибудь живое.

— Живое? — я сморщилась. — Я не могу… Я не буду.

Голос помолчал.

— Листик, — подсказал он. — Три листика. Или жука. Жука, наверное, нет. Тогда листики.

Три листика я смогла. Я собрала их с земли три целых, зелёных, ещё свежих. Мне стало легче от того, что это — тоже «живое». Я положила листики рядом с камнем и пуговицей. Тонкое деревце дрогнуло, и мне показалось, что оно чуть-чуть выросло, словно привстало на носочки.

— Хорошо, — сказал голос. — Ты умеешь слушаться.

Я улыбнулась — сама себе. Это похвала, как в школе, только без учительницы. В голове у меня всё перепуталось: бабушка, которая будто бы шевелит листьями; мама, которая устает; голос, который знает, где не провалиться в грязь. Я вдруг захотела принести ему что-нибудь важное. Не пуговицу. Что-то, что скажет: я тут, с ним, я не чужая.

Я вспомнила про бабушкину шкатулку. Вчера мама поставила её к себе на тумбочку. Шкатулка пахла ванилью и аптекой. В ней были разноцветные катушки ниток, желтая лента с серебряным краем, маленький ключик от чего-то, и зеркальце.

— Я приду завтра, — сказала я голосу. — Принесу красивое.

— Завтра — долго, — ответил он. — Но ладно. Мы умеем ждать. Приходи вечером. Вечером сад лучше слышит.

«Вечером нельзя», — подумала я. Но ничего не сказала.

***

Днём мы с мамой холили в магазин за хлебом. Сельская улица была разбитая, с лужами, в которых отражалось серое небо. Мимо нас прошёл мужчина с маленькой собачкой, которая посмотрела на меня, как на знакомую, и приподняла лапу в воздухе, удерживая так, будто хотела поздороваться.

— Тебе здесь нравится? — спросила мама.

— Нравится, — сказала я. — Здесь тихо, спокойно. Особенно в саду.

— Тишина — это хорошо, — сказала мама. —Только ты далеко не ходи.

— Не буду.

— И в саду у оврага не играй. Слышишь?

— Слышу, — сказала я.

Мне было неуютно от того, как мама говорит про овраг.

***

Дома мы ели хлеб с домашним джемом. Джем был абрикосовый, и в нём попадались мягкие кусочки кожуры. Я смотрела на них и представляла, что это кусочки липких листьев того деревца.

— У тебя царапина, — сказала мама. — Покажи.

Я вытянула руку. Красная ниточка уже подсохла.

— Ай-ай, Ника. Осторожнее надо в саду.

Я кивнула. Пусть маме будет спокойней. Мы обе умеем делать вид, что всё как надо.

Вечером я долго сидела у окна. Начавшийся дождь шуршал по крыше. Запах сада стал более холодным и острым.

Я поставила на подоконник шкатулку — ту самую, с нитками и лентой. Я взяла то, что показалось правильным: маленькое зеркало, круглое, в потертом металлическом ободке. На зеркале кто-то когда-то нацарапал буквы — не разобрать, кроме «Л». Может, это бабушка Лида.

Я держала зеркало на ладони и шептала ему: «Ты — светлое. Ты — красивое». Зеркало ничего не отвечало, конечно. Но в нем было мое отражение. Я себе нравилась —.со смешной топорщащяйся прядкой, курносым носиком и длинными ресницами.

«Светлое», — повторила я.

***

— Не открывай окно, — сказала она когда я уже ложилась спать. — Сыро. И… если что, зови.

— Ладно, — сказала я. Я знала, что не позову, даже если испугаюсь. Есть страх, который нужно принять в темноте самой.

Когда мама погасила свет у себя, я достала из-под подушки зеркало, обула кеды, натянула курточку. Окно в моей комнате заедало, но я уже умела его открывать: надо чуть подтянуть, потом нажать снизу вверх. Окно вздохнуло, как человек, и выпустило меня в сад.

— Только на минутку, — сказала я вслух, не себе и не маме. Кому-то третьему.

Сад ночью был другим. Чёрные тени кустов дышали; в листьях жили звуки, которых днём не бывает — густые, низкие. Луна пряталась в ветвях, словно стесняясь. Тропинка тонула во мраке. Я шла, не включая фонарик на телефоне, Мне казалось, что включив свет, можно обитель сад.

— Тут, — сказал голос, когда я приблизилась. Он был мягкий, тонкий, и в нём была улыбка. — Молодец.

Я достало зеркальце. Оно блеснуло тускло в свете луны, и сразу потемнело, как бы вобрав в себя кусочек ночи.

— Смотри, — сказала я. — Это очень-очень светлое. Это тебе.

— Да, — голос потемнел и стал глубже. — Это мне.

Ветки деревца слегка наклонились, и я увидела, как под ними что-то шевельнулось — чернота в черноте, густая, осязаемая.

Зеркало вздрогнуло в руке и исчезло — так тихо, будто его и не было.

— Эй! — я вздрогнула. — Осторожно. Это… Это бабушкино.

— Теперь — моё, — сказал голос тихо. — Спасибо.

Я вдруг почувствовала себя глупо — как будто рассказала важный секрет человеку, который только молча кивнул, и пошёл себе дальше.

— Ты обещал… — сказала я и не знала, что именно он обещал. Ничего. Он ничего не обещал.

— Я покажу, — сказал голос. — Завтра. Утром. Или ещё лучше — когда сыро. Сыро — хорошо. Сад слышит.

Я кивнула, хотя он не мог, наверное, увидеть.

В этот момент где-то совсем близко зашуршало.

— Ты слышал? — прошептала я.

— Это мы, — ответил голос, и слово «мы» отозвалось во мне холодным эхом.

Я отступила, потому что вдруг почувствовала, как трава возле моих кед начала липнуть к ним, словно присасываясь. Я попятилась, потом почти побежала обратно к дому.

Окно мой комнаты казалось темным прямоугольником. Я добралась до него, вскарабкалась, закрыла за собой раму, и села на кровать. Сердце билось часто и глухо, как мячик об стену — бум, бум, бум. Я слышала сад — он не умолкал.

Я не заметила, как уснула. Мне снилось, что я стою на том круглом пятачке земли, а вокруг — не кусты, а карманы, вывёрнутые наизнанку. И из каждого кармана выглядывает чья-то рука — не человеческая и не звериная, а как у кукол, но слишком длинная. Эти руки тянутся ко мне и просят что-нибудь светлое, и я достаю из кармана солнце, но оно — лишь мятая фольга, и руки смеются.

Проснулась я от того, что кто-то очень тихо постучал в стекло. Не громко, не страшно — так стучат, когда зовут в гости, но боятся разбудить взрослых. Тук-тук. Тук.

Я приподнялась на локтях. На потоке играли извивистые тени от качающихся в свете луны ветвей. Осторожно повернула голову к окну. Там было только моё тусклое отражение в стекле, и густая тень.

— Ника, — сказала ночь.

Я не ответила. Я прикусила губу и смотрела, как на стекле проступают три тонких линии — как царапины от ногтей, но слишком ровные. Они прошли сверху донизу и остановились у самой рамы.

— Иди, — шепнул сад. — Сейчас. Совсем на чуть-чуть. На капельку.

Я закрыла глаза и спрятала руки под подушку. В это мгновение за стеной мама повернулась во сне и вздохнула. Сад снаружи шептал и вздыхал, терпеливый, уверенный, что я всё равно выйду.

— Завтра, — прошептала я.

Сад посмеялся — не зло, а как взрослый, который точно знает, что завтра принадлежит ему. Три тонких линии на стекле потускнели и исчезли.

Я задремала — не до конца, и уже в полусне я услышала последнее за эту ночь:

— Ты — маленькая. Это хорошо. Ты умеешь слушаться. Значит, ты выучишься. Мы научим. Мы умеем, умеем.

***

Утром мама нашла на моем окне след — тонкая трещинка, почти невидимая. Она провела по нему ногтем.

— Стекло старое, — сказала мама. — Нужно будет поменять. Ты не открывала ночью?

— Нет, — соврала я.

— В сад пойдёшь позже, — сказала мама. — Надо съездить в город, купить кое-что. Ты со мной?

— Можно, я останусь? — спросила я слишком поспешно. — Я тихо. Я посижу. Я поиграю.

Мама посмотрела на меня долго, потом пожала плечами. Ей, наверное, было легче оставить меня в доме, чем таскать по очередям и автобусам. Она поцеловала меня в макушку.

— Хорошо. Только никуда — слышишь? Ни к оврагу, ни через забор, ни за калитку.

— Угу…

Когда мама ушла, я поспешила в сад. Воздух был влажный, солнце не грело, но и не пряталось. Не слышно щебетания птиц.

Круглый пятачок земли был — как всегда — чистый и сухой.

— Я пришла, — сказала я.

— Знаю, — ответил голос, и будто бы улыбнулся. — Молодец.

— А теперь покажи, — сказала я, и самой себе удивилась — моё «покажи» прозвучало грубо.

Голос не обиделся.

— Смотри, — сказал он.

И ветви вдруг раздвинулись. Между зарослями появилась узкая щель. Я заглянула, и увидела, что там, в тёмном пространстве между кустов, как будто маленькая комнатка. У неё не было стен, только переплетение ветвей. На лишённой травы, и словно утоптанной земле лежали вещи — знакомые и чужие: моя пуговица, теперь уже грязная; тот самый серый камушек; ржавая ложечка; перо — не голубиное, длиннее, тёмное, блестящее; и что-то ещё, похожее на шнурок — только он шевелился, как червяк.

— Это наше, — сказал голос. — Наши сокровища. Ты — молодец. Ты приносишь. Другие — нет. Другим нельзя.

— Кому нельзя?

— Большим, — легко сказал голос. — Большим мы не говорим. Они не слушают.

Я взглянула ещё раз, и вдруг увидела там маленький детский ботиночек — совсем маленький, словно игрушечный. Я подумала: «Как у младенца». Ботинок был грязный, но шнурочки — чистенькие, белые. Мне стало нехорошо — не страшно, а как будто внутри меня что-то сжалось.

— Это чьё? — спросила я.

— Наше, — ответил голос почти весело. — Тут всё наше. И ты — тоже.

Я отступила на шаг. Ветки за моей спиной мягко коснулись моей куртки. Я судорожно сглотнула вязкую слюну.

— Я не ваша, — сказала я. — Я сама по себе. Я Ника.

— Ника, — повторил голос с удовольствием. — Ни-ка. Никого. Никого-никого. Хорошее имя.

— У меня мама есть, — сказала я. — И дом. И школа.

— У нас — тоже есть, — хихикнул голос. — Мама. Дом. Школа. Мы всё умеем. Мы научим.

В этот момент по моему рукаву словно что-то проползло. Я дёрнула рукой, и на локте осталась полоска — липкая. Я сложила ладони, будто молюсь, и прижала их к груди.

— Я принесу ещё, — сказала я. — Потом. А сейчас — мне надо…

— Иди, — сказал голос, спокойный, ласковый. — Ты всё равно вернёшься. Вечером. Вечером сад лучше слышит.

Я отступила. Кусты сомкнулись снова. Я стояла и смотрела на то место, где только что были чужие сокровища, и не видела ничего — просто зелень, просто ветки, просто кусочки неба между листьями.

Я вернулась в дом, сняла курточку, сунула руки в рукава свитера и почувствовала под пальцами что-то шершавое. Вытянула это. На моей ладони лежало перо — то самое, тёмное, длинное, блестящее. Перо было лёгкое, но рука от него словно стала тяжелее.

Мама позвонила — сказала, что задержится. «Справишься?» — спросила. Я сказала: «Да». Я была уверена, что справлюсь. Мы с садом договорились: вечером я приду. Он шелестел ветвями, и шептал: «Иди-иди. Иди». И я знала: я пойду. Но пока — нет. Пока я сижу на подоконнике и наматываю на палец белую нитку, и думаю про то зеркало — круглое, с буквой «Л» — и как оно теперь там, в темноте между ветвями. И мне кажется, что в стекле — если бы я могла его увидеть — было бы не мое отражение, а иное. Отражение той «новой», которой я ещё не стала.

Я сидела, слушала шепот сада, и знала — дальше будет хуже, и именно поэтому я пойду. Потому что я маленькая. Потому что я умею слушаться. Потому что сад умеет учить. И потому что кое-что уже — не моё.

***

День тянулся странно медленно. Я рисовала на обрывках старых газет и всё время поглядывала в окно на сад. А он жил сам по себе: то ветви дрогнут, то листья пробегут волной, хотя ветра почти не было. Иногда мне казалось, что кто-то идёт по тропинке, но каждый раз — никого.

Мама вернулась только к вечеру, уставшая, с двумя тяжёлыми сумками.

Я помогла ей разложить продукты, старалась быть послушной.

Когда мы поужинали, мама включила телевизор — старенький, с круглой ручкой и маленьким экраном, который мигал полосами. Я сделала вид, что смотрю. Но взгляд мой всё время уползал к окну, где сад шевелился в темноте.

— Ника, — сказала мама, — только не уходи гулять вечером. Комары, грязь, да и темнеет быстро.

— Угу, — кивнула я.

Но я уже все решила.

***

Ночь пришла густая, липкая. Я сунула в карман катушку ниток из шкатулки, белую. «Светлое, — подумалось мне.— Ещё светлое».

Окно впустило запах сырости. Я вылезла наружу, и сад словно радовался: листья трепетали, как если бы кто-то шептал: «Молодец».

Кусты словно сами раздвинулись, и я оказалась там, где тонкое деревце ждало меня.

— Пришла, — сказал голос.

— Пришла, — повторила я.

Я положила нитки к корням. Ветки зашевелились, и мне показалось, что деревце вытянулось — снова стало выше, чем было.

— Хорошо, — сказал голос. — Ты слушаешь. Ты учишься.

— А чему? — спросила я.

— Быть своей. Маленькой. Мы любим маленьких. Они лёгкие. Их можно брать.

От этих слов мне стало холодно.

— А ты… кто? — выдохнула я.

Кусты зашуршали так, что воздух загудел. Я снова увидела ту «комнату» меж ветвями. Только теперь вещей было больше. Среди них — моё зеркало, и оно смотрело прямо на меня. Но отражение было не моё. В зеркале улыбалась девочка, похожая на меня, но глаза у неё были слишком большие и блестящие. Отражение словно жило отдельно от меня.

— Я — это я, — сказал голос. — Я — друг.

Девочка в зеркале открыла рот и прошептала тем же голосом:

— Я твоя. А ты — моя.

Я отступила, но ветви позади сразу сплелись, коснулись спины, не давая уйти.

— Мы хотим ещё, — сказал голос. — Не камни. Не пуговицы. Не нитки. Живое. Принеси живое.

— Я не могу, — прошептала я. — Я не буду.

— Можешь. Маленькую мышь. Птичку. Или… кровь. Совсем каплю.

У меня задрожали руки. Я прижала ладони к груди.

— Нет, — сказала я.

Ветки зашелестели громче, и на мгновение мне показалось, что сад засмеялся.

— Ладно, — сказал голос мягко, почти ласково. — Пока нет. Но потом — да. Потом ты сама захочешь.

Я выбежала оттуда, с трудом продираясь сквозь плотное переплетение веток. Оцарапала руки. Сад шуршал за спиной, словно гнался.

В комнате я закрыла окно и забилась под одеяло. Но даже сквозь стекло сад шептал, звал.

***

Наутро мама заметила мои поцарапанные руки.

— Опять? — она нахмурилась. — Ника, ты что там делаешь?

— Играю, — сказала я.

— С кем?

— С садом.

Мама усмехнулась:

— Сад тебе друг? Ну что ж… Пусть. Только будь осторожна.

Я промолчала. Потому что сад был не просто другом. Он ждал.

***

Днём я не выходила. Но вечером снова не выдержала. Вышла.

На пятачке сидела фигура. Маленькая, согбенная. Сначала я подумала: ребёнок. Но когда он поднял голову, я увидела — лица нет. Только гладкая тёмная кожа, без глаз и рта.

— Привет, — сказал голос. И хотя рта не было, я слышала его ясно. — Теперь ты меня видишь.

Я не могла пошевелиться.

— Не бойся, — продолжил он. — Мы научим. Мы будем играть. Навсегда.

Фигура протянула руку. Длинную, тонкую, пальцы в два раза длиннее моих. Кончики блестели, как когти.

— Дай руку, — попросил голос.

Я отступила.

— Нет!

Фигура застыла. Потом медленно опустила руку.

— Ладно, — сказал голос. — Пока нет. Но ты вернёшься. Ты уже наша.

И ветви сомкнулись, скрывая всё.

Я стояла одна. Ветер обдувал лицо. Я знала: сад больше не отпустит.

***

Утро выдалось тихим. Небо было белесым, как пролитое молоко, и сад казался уставшим. Он не шуршал, не звал. Но это обман. Он ждёт.

Мама опять поехала в город. Сказала, что вернётся к вечеру. Я не знала, зачем она так часто ездит туда, но меня это и не заботило. Я сидела у окна, крутила в пальцах тёмное перо, которое сад подсунул мне. Перо казалось тёплым, и как будто дышало.

Выходить не хотелось. Но сад тянул. «Ну же, ну же, маленькая. Сегодня».

Я вышла ближе к полудню. Воздух был влажный, пах гнильцой. На пятачке уже ждали.

Фигура сидела, как и вчера. Без лица, с длинными руками. Но сегодня рядом с ней лежало что-то маленькое и серое.

Я подошла ближе и увидела — птенец. Выпавший из гнезда. Живой ещё, но едва-едва. Дёргает крыльями, пищит тонко.

— Вот, — сказал голос. — Это твоё. Дай нам.

— Нет… — прошептала я.

— Он всё равно умрёт, — голос был мягким, уговаривающим. — Ты же знаешь. Земля возьмёт его. Лучше мы. Мы умеем беречь.

Я опустилась на колени. Птенец открывал клюв, будто просил меня. У меня защемило сердце.

— Дай, — повторил голос. — Тогда мы покажем всё. Ты будешь своя.

Я дрожала. Руки сами тянулись. Взять. Отдать. Чтобы он замолчал. Чтобы голос перестал давить

— Нет, — сказала я снова.

Но руки уже держали птенца. Он был тёплый, трепетал. Я закрыла глаза и вытянула ладони вперёд.

Ветки шевельнулись. Длинные пальцы осторожно коснулись моих рук и забрали птенца. Он пискнул последний раз — и тишина.

Я открыла глаза. Птенца не было. На земле осталась лишь тёмная влажная капля.

— Молодец, — сказал голос. — Теперь ты наша.

Фигура поднялась. Она была выше, чем была в первый раз. Тонкое деревце рядом тоже вытянулось, и листья зашуршали, будто смеялись.

— Мы покажем, — сказал голос. — Пойдём.

Кусты разошлись, открывая тёмный проход. Изнутри тянуло сыростью и сладким, как от гниющих яблок. Я не могла двинуться.

— Пойдём, — повторил голос. — Навсегда.

Я бросилась бежать. Ветки хватали за одежду, впивались в кожу. Но я вырвалась. Дом встретил меня скрипом половиц и привычным запахом пыли и уюта. Я захлопнула дверь, прижалась к ней спиной и заплакала.

В зеркале, что висело в коридоре мелькнуло моё лицо. Только оно было не совсем моё. Глаза казались больше, и сильно блестели. Я моргнула — и всё исчезло.

***

Вечером вернулась мама. Увидела мои новые царапины, испугалась.

— Что случилось? — спросила.

— Кусты, — сказала я.

Она не поверила, но не стала спорить.

Ночью сад не шептал. Он больше не просил. Он ждал. И я знала: завтра я всё равно выйду. Потому что теперь — живая кровь у него. Сад не остановится. Он хочет большего. Он хочет меня.

***

Ночью я ворочалась под одеялом, но спать не могла. Я думала о птенце. О том, как он пискнул и затих. Но внутри не было ни жалости, ни вины. Только пустота и ожидание. Я понимала: завтра всё изменится.

Мама в очередной раз уехала утром. Я смотрела ей вслед с крыльца и знала: когда она вернётся, меня уже не будет — меня прежней.

Сад ждал. Деревце очень выросло, его листья потемнели, на ветках висели странные «плоды» — не ягоды, а свёрнутые в маленькие клубочки паутины.

Рядом стояла фигура. Сегодня у неё было лицо. Оно было похоже на моё, только глаза слишком большие и блестящие.

— Привет, — сказала она моим голосом.

— Кто ты? — прошептала я.

— Ты, — ответила фигура. — Новая. Правильная.

Она протянула руку. Я не успела отпрянуть. Ветки сомкнулись, держали меня за плечи и ноги, не давая двинуться. Холодные пальцы коснулись моей кожи — мерзкие, но в то же время в них было что-то родное.

В этот миг я растворилась в саду. Услышала, как он говорит не снаружи, а уже внутри головы: «Ты наша. Ты умеешь слушать. Ты маленькая. Теперь ты умеешь».

***

Мама вернулась вечером. Она звала меня, но ответа не было. Она нашла меня у окна. Я сидела на подоконнике, свесив ноги, и улыбалась.

— Ника? — она подошла ближе. — Всё в порядке?

Я повернула голову. Мама замерла. Потому, что глаза мои блестели слишком ярко. А улыбка была новой, не моей.

— Всё хорошо, — сказала я тихо. — Я теперь не одна.

С тех пор мама говорит, что со мной «что-то случилось». Я стала тихой, послушной. Но ночью я ухожу в сад. Ветки открываются, впуская меня в «комнатку» .

Я больше не боюсь. Потому что теперь я — не я. Теперь я — «мы».