Сахарная империя. Закон против леди

Сознание возвращалось медленно, словно выплывая из густого тумана. Первым пришло ощущение: мягкость шёлковых простыней, прохладных и гладких, пахнущих лавандой. Потом тяжёлый, терпкий аромат, похожий на запах сушёных трав и старых книг, тех, что годами пылятся на дубовых полках в забытых библиотеках. И только потом свет: тусклый, пасмурный, пробивающийся сквозь неплотно задёрнутые шторы и расчерчивающий бледными полосами незнакомую комнату.

Я открыла глаза.

Высокий потолок с причудливой лепниной: гирлянды цветов, переплетённые ленты, пухлые купидоны в углах. В центре комнаты возвышалась массивная хрустальная люстра, и в ней горели свечи, настоящие свечи, не электрические лампочки, их огоньки трепетали от невидимого сквозняка, отбрасывая на стены беспокойные тени. Стены были обиты шёлковыми обоями цвета слоновой кости, а в воздухе плавали пылинки, золотившиеся в скудном свете.

— Мадам Катрин, слава небесам, вы очнулись!

Голос донёсся откуда-то сбоку, молодой, звонкий, полный искреннего облегчения. Я повернула голову, и в поле зрения возникла девушка в накрахмаленном чепце и простом сером платье с белым передником. Её круглое лицо сияло радостью.

— Мы уже начали думать, что вы...

— Мэри!

Второй голос, резкий, властный, оборвал её на полуслове. Пожилая женщина в строгом тёмно-синем платье шагнула вперёд, и я заметила, как её седеющие волосы туго стянуты в пучок на затылке. Не единого выбившегося локона.

— Следи за языком.

— Простите, миссис Хэдсон.

Девушка торопливо присела в реверансе, и её накрахмаленные юбки зашуршали, как сухие листья.

Катрин. Они назвали меня Катрин.

Я открыла рот, чтобы возразить, чтобы назвать своё настоящее имя, но слова замерли на языке. Имя… оно было где-то рядом, на самом краю сознания, но стоило потянуться к нему, и оно растворялось, как утренний туман под солнцем. Я знала, твёрдо знала, что Катрин не моё имя. Но своё собственное вспомнить не могла.

— Где... — голос прозвучал хрипло, незнакомо, будто принадлежал кому-то другому. Я откашлялась и попробовала снова: — Где я?

Попытка приподняться оказалась ошибкой. Мир взорвался болью: острой, пульсирующей, пронзившей правую ногу от бедра до щиколотки. Одновременно затылок словно раскололся надвое, и я упала обратно на подушки, задыхаясь, не в силах пошевелиться. Перед глазами поплыли тёмные пятна, комната накренилась, и несколько мгновений я могла только лежать, хватая ртом воздух и пережидая накатившую дурноту.

— Тише, тише, мадам Катрин.

Прохладные пальцы коснулись моего лба, миссис Хэдсон оказалась рядом незаметно, бесшумно, и теперь ловко поправляла подушки, приподнимая мне голову.

— Вы в своей спальне, в Роксбери-холле. Всё хорошо. Вы дома.

Своей спальне? Каком ещё Роксбери-холле? Я никогда не была здесь, никогда не видела этой комнаты, этих людей, этой...

Паника поднялась из груди, сдавливая горло. Я заставила себя дышать медленно, размеренно и перевела взгляд вниз, на собственные руки, лежащие поверх одеяла.

Чужие руки.

Тонкие бледные пальцы, изящные запястья с голубоватыми прожилками вен, просвечивающими сквозь почти прозрачную кожу. На безымянном пальце правой руки тускло поблёскивало массивное кольцо, тёмный рубин в старинной оправе, окружённый мелкими бриллиантами. Я никогда не носила такого кольца. У меня не было таких рук, мои были чуть полнее, крепче, с небольшим шрамом от ожога на большом пальце.

Я медленно, осторожно огляделась, боясь снова потревожить больную ногу. Тяжёлые бархатные портьеры цвета выдержанного бургундского. Массивная кровать красного дерева с балдахином, затканным золотой нитью, я лежала в ней, утопая в шёлке и пуху. Антикварный туалетный столик с искусной резьбой и потускневшим зеркалом в бронзовой раме. Каминная полка с фарфоровыми статуэтками пастушек. Кресло, обитое выцветшим гобеленом.

Всё выглядело как декорации к дорогому историческому фильму. Или как музейная экспозиция, в которую каким-то образом поместили живых людей.

— Но я была... — слова застряли в горле, потому что я сама не знала, что хотела сказать. Где я была? Кем я была? Память расплывалась, как дым на ветру, и я не могла ухватить ни единого ясного образа.

— Господи помилуй!

Мэри всплеснула руками так резко, что чепец сбился набок.

— Мадам совсем память потеряла! Вы уже три года как замужем за его светлостью, миледи!

Три года. Замужем. За его светлостью.

Я открыла рот, чтобы возразить, чтобы объяснить, что произошла какая-то чудовищная ошибка, но что-то остановило меня. Инстинкт, отточенный годами, которые я не могла вспомнить. Или здравый смысл, пробивающийся сквозь панику и боль.

Эти женщины смотрели на меня с беспокойством — да. Но в их взглядах было и что-то ещё. Настороженность? Ожидание? Они ждали моей реакции, и что-то подсказывало мне: не стоит давать им повод для подозрений. Пока не разберусь, что происходит.

Я машинально подняла руку к затылку, туда, где пульсировала боль, и тут же отдёрнула её. На кончиках пальцев алела свежая кровь, тёмная, почти такая же густая, как рубин в кольце.

— Доктор вот-вот прибудет.

Миссис Хэдсон осторожно промокнула мой лоб прохладным влажным полотенцем, и от него пахло мятой и чем-то лекарственным.

— Вы неудачно упали с лестницы, миледи. Но теперь всё будет хорошо.

— Упала?

Голос прозвучал странно — чужой, хриплый. В горле пересохло. Я не помнила никакого падения. Я вообще ничего не помнила из того, что привело меня сюда, в эту комнату.

— Да, после... — Мэри замялась, опустила глаза и принялась нервно теребить передник. — После разговора с его светлостью. Вы оступились на верхней площадке.

Разговор с его светлостью. Что здесь вообще происходит?

И в этот момент что-то щёлкнуло в сознании. Словно открылся шлюз. Словно прорвалась плотина. И воспоминания хлынули бурным, неудержимым потоком. Не мои воспоминания, чужие, но такие яркие и подробные, что у меня перехватило дыхание.

Удар наотмашь, по щеке — за пролитое вино, за тёмное пятно, расплывшееся по белоснежной скатерти во время ужина с виконтом Честерфилдом. Пощёчина за неправильно поданный чай, слишком горячий или недостаточно крепкий, уже неважно, когда приезжала маменька с Лидией, когда нужно было улыбаться и делать вид, что всё прекрасно... Сильный, жёсткий толчок, впечатавший лопатки в стену, за то, что осмелилась возразить, всего одно слово, одно крошечное несогласие во время приёма гостей на празднование коронации короля Георга III...

Стоп. Георга III?

Мысли спотыкались, путались, но воспоминания продолжали течь, и остановить их было невозможно.

... Синяки, которые приходилось прятать под длинными рукавами, даже летом, даже в жару. Сломанное ребро после того визита в Лондон прошлой осенью… когда? Прошлой осенью 1800 года, которое лечили дома, тайком, настойками и примочками, потому что нельзя было вызывать семейного врача, нельзя было допустить, чтобы кто-то узнал...

1800 год. Нет. Это невозможно.

... Свадьба в марте 1798 года, в родовом поместье отца, в графстве Кент. Белое платье из тончайшего муслина, невесомое, как облако, — маменька так хвалила его, так гордилась удачной партией для старшей дочери. Жених — Колин Сандерс, такой красивый, такой учтивый, с безупречными манерами, внимательный и заботливый все эти месяцы ухаживаний. Цветы, комплименты, обещания. И потом первый удар. Через три дня после свадьбы, за закрытыми дверями, когда она... когда я... когда...

1798 год. Георг III. Муслиновые платья. Графство Кент.

Я лежала неподвижно, не дыша, не моргая, глядя в лепной потолок невидящими глазами, пока воспоминания продолжали течь сквозь меня.

Муж — холёный аристократ с безупречными манерами на публике. Улыбка, от которой вздыхали дамы на балах. Комплименты, которые заставляли свекровь умиляться. И — другой человек за тяжёлыми дубовыми дверями спальни. Садист с вкрадчивым голосом, который становился особенно мягким перед очередной вспышкой ярости: «Ты сама виновата, дорогая. Ты меня вынуждаешь. Ты заставляешь меня это делать».

Это были не мои воспоминания. Чужая жизнь, чужая боль, чужой страх, но я чувствовала всё это так ярко, так остро, словно прожила каждый из этих дней. И в этих воспоминаниях не было ничего, ничего из того времени, которое казалось мне настоящим.

Не было электричества. Не было автомобилей. Не было телефонов, компьютеров, самолётов. Были свечи и камины. Лошади и кареты. Письма, которые шли неделями. Врачи с пиявками и кровопусканиями.

Англия. Начало девятнадцатого века. Я в прошлом?

Комната качнулась, поплыла перед глазами. Тошнота подступила волной, кислая и удушающая, и я судорожно сглотнула, стиснув зубы, цепляясь за реальность, какая бы она ни была.

— Миледи?

Голос Мэри доносился словно издалека, приглушённый ватной пеленой.

— Миледи, вы совсем побледнели!

Я закрыла глаза. Просто дышать. Вдох. Выдох. Ещё вдох. Сосредоточиться на чём-то простом, физическом: боль в затылке, пульсирующая и горячая. Боль в ноге, тупая и тяжёлая. Шёлк простыней под ладонями. Запах лаванды и мяты.

Чужое тело. Чужие руки. Чужие воспоминания: яркие, детальные, с запахами и звуками и ощущениями. Три года брака с человеком, который бьёт за малейшую провинность. Падение с лестницы после очередной ссоры.

А в этих воспоминаниях, ни единого следа моей настоящей жизни. Ни намёка, ни проблеска. Словно я и правда всегда была леди Катрин Сандерс, урождённая Морган, появившаяся на свет в 1779 году в графстве Кент.

Но я знала, что это не так. Где-то глубоко внутри я твёрдо, абсолютно знала: я — не она. Я была кем-то другим, жила в другом времени, и воспоминания об этой жизни должны быть где-то здесь, в моей голове...

Но когда я тянулась к ним, они ускользали. Растворялись. Рассыпались, как песок сквозь пальцы.

Кем я была? Как меня звали? Откуда я пришла? Ничего. Пустота. Только смутное, упрямое ощущение: это не моя жизнь.

Паника накатила снова, тёмная волна, грозящая утянуть на дно.

— Мэри, нюхательные соли. Быстро.

Голос миссис Хэдсон донёсся откуда-то сверху. Чьи-то осторожные руки уложили меня обратно на подушки. А потом под нос сунули что-то резко пахнущее, едкое, и я судорожно вдохнула, закашлялась, и туман в голове немного рассеялся.

— Простите...

Я открыла глаза. Миссис Хэдсон и Мэри склонились надо мной — две пары глаз, полных беспокойства.

— Просто голова очень кружится.

— Это из-за удара, миледи, — мягко сказала экономка. — Доктор Моррис скоро будет здесь. Он осмотрит вас и скажет, что делать.

Доктор. В 1801 году. Без современной медицины, без антибиотиков, без рентгена. С пиявками и кровопусканиями. А если рана на голове воспалится? А если начнётся заражение?

Я сглотнула, отгоняя новую волну паники.

Нет. Не сейчас. Одно за другим. Сначала пережить эту ночь. Потом следующий день. А может быть, я просто проснусь, и всё это окажется кошмаром. Долгим, ярким, невыносимо реалистичным. Но всё-таки кошмаром.