Сакральность

Давным-давно, в параллельной вселенной,

в стране, которую мы не найдя потеряли.

Где Красное и Белое сплелись в вечном танце,

а древние скрепы пробудились от векового сна.

Восстала империя, чья душа накрыла галактику,

подобно черной дыре, поглощающей звезды.

Скрип старых половиц отзывался в его душе тихой, ноющей болью, словно эхо давно ушедших лет. Александр Пархатый, чье имя когда-то гремело в коридорах власти, теперь был лишь тенью себя прежнего. Несмотря на ордена, он оказался затерявшимся стариком в лабиринтах большого деревянного дома, который выглядел как безнадёжно состарившаяся мечта советского партаппаратчика.

Он сидел, окруженный двумя странными коллекциями: несколько шкафов, где стояли ряды банок с маринованными червяками, и сотни сакральных фаллосов из Бутана, смутное напоминание об утраченной плодовитости, в некогда бурлящей жизни. Обе коллекции говорили Александру о тлене всего сущего

Его глаза, глубокие и печальные, блуждали по пыльным полкам, задерживаясь на каждом экспонате, словно пытаясь разглядеть в них ответ на мучительный вопрос: зачем? Зачем все это? Чувствовалось, как в нем зреет что-то огромное, всепоглощающее – «беременность романом», как он сам это называл. Тяжелый, неповоротливый груз слов и образов давил на его утробу изнутри, требуя выхода. И он направился искать выход!

Через тридцать минут, он ощущал себя древним сосудом, переполненным горечью и разочарованием, но еще хранящим в себе искру надежды. Надежды на то, что роман, рожденный в таких муках, сможет вырваться наружу, осветить его мимолетным оргазмом катарсиса. Пальцы его, узловатые и дрожащие, сжимали старую водопроводную трубку, тщетно пытаясь ухватиться за ускользающую нить вдохновения. Тишина туалетной комнаты давила, душила, но в этой тишине он слышал шепот будущего романа, слышал обещания избавления.

И вот, сидя на белом керамическом трофее, на некогда украинском унитазе, символе разрушенного и испоганенного советского проекта, он чувствовал, как слова в нём начинают обретать форму. Унитаз, этот предмет быта неизвестной украинской семьи, из глупого подарка-шутки стал святым артефактом войны, и превратился в многогранную метафору. Метафору для всего происходящего. Метафору бессмысленной жестокости истории, абсурдной гордыни персонажей из его рассказа и неизбежного падения всех их в лимб и ад.

– Прилепа, черт бы его побрал, – пробормотал Пархатый, а затем перданув душистой подливой прошептал, – притащил же мне санфаянс… Герой спецоперации...

Но в глубине души старик был благодарен полковнику гвардии. Этот унитаз, как ни странно, стал катализатором для крайнего творчества мудреца. Он словно впитал из старого тела последние остатки сомнений и страхов.

Александр Пархатов представил себе историю. Историю о полковнике Прилепе и его друге командире корпуса Негожине, о их безумной храбрости и слепой вере. Историю о войне, которая превращает людей в зверей, а обычные предметы – в символы. Историю о том, как легко разрушить братство и как трудно построить любовь. Вот только он не смог придумать, как показать их историю, в рамках нового законодательства...

Наконец Александр Пархатый поднялся с унитаза, чувствуя себя обновленным, переродившимся. Он оглядел белую плитку туалета, словно увидел ее впервые.

Добравшись до кабинета, он вздохнул. Банки с червяками, фаллосы из дальнего Бутана, пыльные полки – все это теперь казалось частью единого, сложного организма, поместив себя в который он станет творцом новой сакральной истины, новой ткани русской литературы...

Он подошел к дубовому письменному столу, заваленному бумагами и книгами. Отбросив деревянный член из Бутанской коллекции на пол, он взял в руки старую ручку, подарок от Брежнева, который он получил вместе с одобряющим поцелуем в губы – мудрый генсек умел быть добрым. Вновь пережив тревожные моменты семидесятых, Александр Пархатый положил перед собой чистый белый лист. Пальцы его, еще недавно дрожащие, теперь уверенно держали капиталистический Паркер, перо которого начало скользить по бумаге. Слова принялись литься, словно поток, прорвавший плотину...

«Полковник Прилепа, герой нашего времени…» – начал писать он, и кричащая тишина старого дома окружила его. Но, он не почувствовал жилы жизни в этом персонаже и тут же остановился. Вспомнил о нелепой истории сего полковника-революционера, который одинаково эффективно защищал Родину в жандармерии и одновременно творил пролетарскую революцию…

Нет. Прилепа – это прошлое, никому не нужное олицетворение политически импотентной русской интеллигенции. Это то, что Пархатов тут же вычеркнул. Вычеркнул из романа, из сакральной жизни Родины, из этой чертовой истории русской литературы.

Подумав Пархатый оставил своего шефа, любимейшего масона, святого Вольдемара Вольдемаровича. Вот кто был настоящим героем современности. Героем, который мог сказать:

– Мы мир замочим в сортире! Но потом!.. потом будет новый мир! Чистый, радостный, счастливый... – В ушах старика гремели слова великого, пусть вымышленного, но истинного национального лидера. У которого имелся лишь один недостаток – он целовался взасос хуже Брежнева. Но имел и неоспоримые плюсы – платил за традиционную литературную любовь больше, чем любой из генсеков.

Опять в мыслях всплыло отхожее место, Александр в творческом запале завопил в потолок:

– Нет, это не символ грязи и разрушения, оно станет напоминанием, для будущих поколений, о том, через что мы прошли. О том, как мы выстояли. О сути нашего времени.

«Он сначала мочил врагов внутренних в простом сортире, теперь добрался до высокотехнологичных керамических изделий». – Написав это, Александр Пархатов задумался, пустил крупную слезу, поглядел на изображение Сталина и Александра Третьего, которые радостно, в образе гулящих туристов, покупали Бутанский фаллос. – «Фигура лидера сакральна для всех. Сталин тоже, по примеру Вольдемара Вольдемаровича, принял страну с сохой, а оставил с атомной калошей».

Пархатый улыбнулся своему непревзойдённому юмору в нетленке. Но улыбка вышла горькой, в ней виднелась сила, сила человека, который видел свет в конце жизненного тоннеля, пускай этот свет исходил от колеса сансары, горящего в хаосе Русского Мира. Он снова взял ручку.

«Святой Вольдемар Вольдемарович», – писал он, – «человек, который не побоялся испачкать руки в сортире. Человек, который знал, что иногда, чтобы построить что-то новое, нужно сначала все разрушить до основания. Он не обещал легких или сложных путей. Он обещал… очищение. И это было куда важнее любых громких слов либералов, которые говорили о джинсах, ста сортах колбасы и о жвачке. Как я хотел тогда жвачку, сто сортов колбасы и джинсы! Все мы хотели! Но был один, который не хотел. Это святой Вольдемар Вольдемарович» …

Он писал, слова текли, как родниковая вода, смывая старую муть сакральной плоти, освобождая место для нового мяса и органов, из которых соберётся Красный Царь. Он писал о Вольдемаре великом Вольдемаровиче, о его пути, о его вере, о вере в него. О том, как он, подобно древнему богу, мог превратить грязь в золото, а отчаяние – в надежду. И где-то там, в глубине авторского сознания, Александр Пархатый знал, что его унитаз, этот нелепый, но такой реальный артефакт, из украинской эпопеи, станет первой страницей новой и чистой истории. Истории, написанной деяниями святого Вольдемара Вольдемаровича.

Чрезмерно возбудившись старец, сам не желая, вдруг изменил образу национального лидера, внезапно его фантазия переключилась, на его последнюю и точно несбыточную любовь:

– Ах, Ксения Лошадь, моя последняя, моя единственная, моя вечная! – прошептал Пархатый, и в его глазах заблестели слезы, словно роса на утренней паутине. Он вспомнил ее, как она стояла у жреческого костра в окружении жеребцов, оргией которых верховодил многодетный мерин, крашенные волосы Ксении, цвета спелой пшеницы, развевались на ветру, а глаза сияли, как две звезды. Тогда она была почти юна, прекрасна, ещё не совсем потаскана, и в ней жила такая сила, такая дикая, необузданная страсть, что даже сам Пархатый, тогда уже совсем не молодой, трепетал перед ней. Он увлёкся чувственностью воспоминаний, начал описывать красоту того момента, придумал отличную сцену с вожделенной падшей барышней… писал её целый час…

«И вот,» – продолжал он чиркать ручкой, – «на Ксению Лошадь накинулся монгол и тот осьминог, тот хтонический демон из японских фантазий, с его щупальцами, словно живыми змеями… Он обвивает её, мою Ксению… Но не с целью простого сексуального насилия, нет! Это было бы слишком просто, слишком банально. Это было бы не по-русски. Это было бы без души, без хитрого плана национального лидера» …

Пархатый закрыл глаза, почувствовав забытое возбуждение между ног. Перед ним, в воображении, развернулась картина, яркая, сочная, полная метафор и символов. Осьминог, с его чернильной кровью, символизировал темные, неизведанные глубины нового, пришлого, современного. Все страсти и пороки глобализации, ее необузданную постколониальную энергию. А Ксения, его любимая Ксения, была воплощением чистоты, невинности, русской земли, русской души, которая готова принять в себя все, что ей дано по хитрому плану батюшки царя. Она способна преобразить это в нечто новое, нечто великое.

– Он не насиловал бы ее, – шептал Пархатый, – он бы… осеменял. Осеменял бы ее своей мудростью, своей силой, своей чернильной кровью, которая смешалась бы с ее пшеничными волосами, с ее чистой кожей. И из этого союза, из этого противоестественного, но такого русского союза, родилось бы нечто новое. Нечто, что объединило бы в себе всю мощь басурманского осьминога и всю чистоту моей Ксении. Родился бы новый русский дух, новый русский человек, готовый к любым испытаниям, готовый к любым свершениям! Настоящий неприкаянный интернационалист, способный победить западную химеру глобализма…

Он долго описывал, как щупальца осьминога, словно нити судьбы, вплетаются в ее тело, как чернила смешиваются с ее кровью, как рождаются тысячи икринок новой жизни, полные силы и страсти. Это было не просто осеменение, это было очередное сакральное действо, акт творения, который мог произойти только в русской душе, только в русской литературе, только в его книге.

«И тут», – дописывал абзац Пархатый, – «из этого союза, из этой русской хентайщины, рождаются дети Красного Царя. Не последнего святого, не его картавого сменщика или усатого семинариста, не проклятого меченого, а нового! Обновленного царя. Царя 2.0! Его дети воплотят в себе и свет и тьму, они будет воплощением всего того, что есть в русской душе. И польётся по Руси матушке, святыми перезвонами, маршем истинного интернационала, их колокольный дон-дон-дон-дон-дон. Это будет звон победы, звон единения, звон новой жизни, которая расцветет на пепелище старого мира разорённой Руси.

Пархатый отложил ручку, чувствуя, как его тело наполняется странной, пьянящей силой. Он только что сотворил мир, который был одновременно ужасен и прекрасен, мир, который стал реальной фантасмагорией. Мир, который был его, Александра Пархатого. И он знал, что этот мир будет жить, в отличии от него самого. Он будет жить в его книге, он будет жить мыслях немногих последователей, он будет жить в его вечных мечтах. И, возможно, когда-нибудь, он станет реальностью.

И вот, когда последняя буква легла на бумагу, Пархатый почувствовал, как его собственное тело начинает преображаться. Чернила, которыми он писал, словно ожили, проникая под кожу, окрашивая его в оттенки чернильной крови осьминога и пшеничного цвета волос Ксении. Его глаза, прежде тусклые от старости, засияли новым, неземным светом, отражая в себе и бездонную глубину русской души, и достоинство рубиновых кремлёвских звёзд.

Он встал, и его движения обрели грацию русского медведя, силу французского петуха, чуткость китайского дракона и резкость американской птицы-падальщика. Его седые волосы заблестели, словно спелая пшеница, а кожа приобрела легкий, едва уловимый оттенок чернил осьминога. Он почувствовал, как в нем пробуждается нечто новое, нечто, рожденное из смешения всего, что он описал. Это был он сам – Царь 2.0, воплощение нового русского духа и даже Вольдемара Вольдемаровича…

С этой новой силой он вышел из своей комнаты, и мир вокруг него начал меняться. Стены его скромного жилища растворились, уступая место бескрайним просторам, залитым дождём, золотым от восходящего солнца. Колокола, которые он слышал в своем воображении, теперь звучали по-настоящему, их звон разливался по всей земле, пробуждая спящих, вдохновляя живых:

– Дон, дон, дон…

Он шел вперед, и за ним тянулся шлейф из света и чернил, из пшеничного золота и звездной пыли. Люди, встречавшиеся на его пути, останавливались, пораженные его видом. В их глазах читалось удивление, страх и надежда. Они видели в нем не просто человека, а воплощение чего-то большего, чего-то, что они ждали, сами того не осознавая.

Он шел к морю, к Балеарскому морю, которое в его фантазиях стало символом безбожной Европы. Вода у его ног начала светиться, словно тысячи драгоценных камней, а волны, касаясь его ног, несли с собой не холод, а тепло, не соленый привкус, а сладкий аромат цветов. Он омывал свои ноги в этом море, и оно, словно живое существо откликалось на его прикосновение, море очищаясь от вековых грехов приняло новую веру.

А затем, когда солнце достигло зенита, он поднял руки к небу. И в этот момент, под молитвы, громко разносящиеся с колоколен Европы, под марш истинного интернационала, он крестил безбожную Европу в новую версию православия. Не водой, а светом, не словами, а силой своего преображенного духа. И Европа, словно пробудившись от долгого сна, ответила ему. Ее города засияли новыми огнями, ее народы запели новую песнь, зажглись печи Европы…

Пархатый, теперь уже не Пархатый, а Царь 2.0, стоял на берегу моря, чувствуя, как его творение оживает. Он видел, как его дети, рожденные из смешения света и тьмы, из русской души и вселенской страсти, начинают свой путь. Они несли в себе силу осьминога и чистоту его поруганной любимой Ксении Лошади, они были готовы к любым испытаниям, к любым свершениям.

И он знал, что его книга, его мир, его мечта – все это стало реальностью. Реальностью, которая будет жить вечно, в сердцах людей, в звоне колоколов, в шуме волн, омывающих берега новой, преображенной Европы. И в этом новом мире, где свет и тьма сплелись в единое целое, где прошлое и будущее ушатались в воедино, он, Царь 2.0, будет править вечно, как русский Красный Царь, несущий миру новую истину, новую жизнь.

Далеко от ветхого пристанища Александра Пархатого, вдали от его украинского унитаза, за величественными стенами Красной площади, в самом сердце Кремля, под толщей древних камней, в лабиринтах забытых подземелий, собралась масонская ложа.

Воздух здесь был густым и прохладным, пропитанным запахом сырой земли и вековой пыли. Тусклый свет фонарей выхватывал из мрака сводчатые потолки, украшенные странными символами, и каменные стены, хранящие отпечатки неведомых рук. В центре зала, на возвышении, стоял массивный стол из темного дерева, вокруг которого располагались кресла, обитые бархатом цвета ночного неба.

Главным в этой тайной обители был Вольдемар Вольдемарович. Он не был стар, но в его глазах, глубоких и проницательных, читалась мудрость, накопленная за семь десятков лет, а, возможно, и за века. Его осанка была царственной, а голос, мягкий и ровный, он явно обладал гипнотической силой.

Сегодняшнее собрание было особенным. Братья, облаченные в строгие черные мантии с вышитыми на них знаками отличия, сидели в молчании, ожидая начала. Каждый из них был по-своему значимой фигурой в мире, но здесь, в этом подземном святилище, они были равны, объединенные общей целью и тайными клятвами.

Вольдемар Вольдемарович поднялся. Его силуэт казался мистическим. Он обвел взглядом присутствующих, и в этом взгляде читалось понимание их стремлений, их вечных надежд и их земных сомнений.

– Братья, – произнес он, и его голос разлетелся по залу, неся в себе отголоски древних ритуалов. – Мы собрались здесь, в сердце нашей земли, чтобы продолжить великое дело отцов основателей. Дело, которое началось задолго до нас и будет продолжаться после…

Вольдемар Вольдемарович вдруг поморщился, согнулся и схватился за пятую точку правой рукой. Мазь из крови китайских девственниц конечно, помогала ему, от сакрального геморроя, но сам факт такой болячки пугал, подрывал основы…

Пархатов, даже мертвый, продолжал его мучить, своей странной любовью.

– Что за бред он там понаписал? – проворчал Вольдемар вольдемарович с болью в голосе, почесывая зудящее сакральное место. – Осьминоги, Ксении, цари какие-то… И ведь действует, зараза! Сакральная болезнь обострилась с каждой его строчки!

Усатый помощник, преданно заглядывая в глаза своему патрону, прошептал:

– Может, стоит сжечь все его книги, Вольдемар Вольдемарович? И рукописи, и черновики…

Вольдемар Вольдемарович задумался. Сжечь? Это было бы слишком просто. Пархатов, даже в Лимбе, куда безусловно попал, кажется опасным. Его идеи, как вирус, проникали в сознание некоторых людей, будоражили их, заставляли искать ответы там, где их нет. А Вольдемар Вольдемарович предпочитал, чтобы ответы были только у него, да и те неправильные.

– Нет, сжигать не будем, – медленно произнес он. – Это слишком грубо. Пархатов любил метафоры, символы… Мы должны использовать его же оружие против него. Его идеи должны быть переосмыслены, искажены, превращены в нечто безобидное. Или, наоборот, в нечто настолько отталкивающее, чтобы никто не захотел их повторять. Он писал о знании, о стремлении к совершенству, о гармонии, которую он пытался привнести в этот мир, погруженный нами в хаос и невежество. Он говорил о том, как важно сохранять баланс, как тонкая нить связывает прошлое, настоящее и будущее.

Вольдемар Вольдемарович долго говорил о истории Руси, о влиянии рептилоидов на разум Ленина, о тонких нитях, которые они протягивали через общество, направляя его к свету, к прогрессу, к истине. Это было не властолюбие, а скорее ответственность, которую он и его братья масоны несли перед человечеством и главным рептилоидом.

– Каждый из вас, – продолжал Вольдемар Вольдемарович, – принес сюда свой уникальный дар. Ваши умы, ваши сердца, ваша воля – все это кирпичики в здании, которое мы строим. Здании, которое невидимо для большинства, но которое является опорой для всего.

Вольдемар Вольдемарович говорил о вызовах, с которыми сталкивается их орден. О тех, кто пытается разрушить гармонию хаоса, кто сеет раздор и невежество порядка. Он напоминал им о необходимости в бдительности, о силе единства и вертикали раздора.

– Мы – хранители хаоса и света, – заключил он, и в его голосе звучала непоколебимая уверенность. – И пока мы едины, пока мы верны нашим принципам, никакая тьма не сможет нас одолеть, в этом наша скрепа.

Вольдемар Вольдемарович еще не знал, что колесо сансары — уже показывало всё это, его воспалённому величием разуму…