Сама по себе

Перья призрачно шебуршали по неровным стенам пещеры, легкого света тканей небесных шелков едва ли хватало, чтобы различать повороты, хитрые уступы из камней под босыми ногами. Когда стены вдруг перестали давить со всех сторон, а потолок резко возвысился над головой — непривычная густая тьма расступилась, в глаза ударило мягким лунным светом.

В провале было пусто, гости еще не собрались — луна лишь лениво брела к центру огромного вытянутого окна над головой. Времени было достаточно.

Михаил вдохнул прохлады, принесенной ветром через пролом — после затхлого, сырого запаха пещер эта свежесть показалась ему чуть ли не сказочной. Крылья ощутимо затекли, и сейчас, будучи расправленными, словно внимали каждому вдоху. Небольшая плетеная корзинка приятно оттягивала руку. Ощущать себя человеком ему нравилось, хоть и привыкать приходилось к этому ощущению каждый раз заново. Он медленно двигался по прохладным камням, огибая более крупные, держась левой стены — ступал легко, но в полной тишине шаги отражались звучным шепотом от стен, смешиваясь с мягким шелестом шелка. Справа лежала огромная, расколотая в нескольких местах, поросшая неуверенной травкой, плита, которая, как еще помнил Михаил, с тысячу природных увяданий назад скрывала небо. За плитой, отдаляя правую стену, поблескивало серебром зеркало подземных вод.

Не было сделано и пятнадцати шагов, как что-то уютно-мягкое коснулось ног — Михаил остановился и удивленно взглянул на маленький пятнистый комочек, нагло глядящий на него травянистым янтарем. Мех у комочка был дивным — одни пятна были цвета меда, другие — черны, словно ночное небо, они же красиво обрамляли снежные ожерелье, сапожки и мордочку.

— Доброй ночи, милая гостья. Выходит, не один я прихожу на встречу загодя?

Звучное «мяу» и бодок от головы через все тело до самого хвоста казались согласием.

— Ведьмина ли ты душа? Да вот, помню, любит она черного брата твоего. Может ведунов сын прикормил тебя для потехи?

Михаил наклонился и потянулся было свободной рукой к мягкому загривку, но собеседница лишь плавно отстранилась, сощурила один глаз и, словно усмехаясь такой бесцеремонности, отвернулась. И никаких объяснений — махнув хвостом, юрко скрылась в щели огромной плиты.

— И тебе ночи доброй, друг мой.

Михаил мягко улыбнулся в след норовистой гостье, медленно распрямился, пригладил бороду, да вернулся к своему делу. Из корзинки он выудил толстую мутно-белую свечу из жирного воска с рвано нацарапанными витиеватыми символами, поставил ее на небольшой выступ на каменной стене — свеча тут же сама собой загорелась, давая слабый, едва теплый желтый свет. Нос тут же щекотнуло дурманом лесной коры, хвои и прелой листвы, следом закрапала легкая морось, оседая влагой на перьях и неслышно вибрируя о гладь озерца. Довольно кивнув, ангел продолжил путь вдоль стены и, в тридцать шагов, добрался до второго такого, незаметного глазу выступа. На него осторожно, стараясь не уронить, поставил он вторую свечу — тонкую, изящную, словно искусно-собранную талантливым мастером из золоченых сот. Зажглась свеча голубоватым призрачным пламенем, давая несмелый холодок — над головой послышалось вьюжное завывание резкого осеннего ветра. Не успел Михаил сделать вдох, как морось сменилась на летящие медленным танцем кристаллы, что ловили лунные блики и терялись во тьме, едва касаясь каменных стен.

Добравшись до третьего выступа у кромки воды, ангел легонько тряхнул крыльями, сгоняя прохладные хлопья, достал третью свечу — причудливо кривую, черную, блестящую, словно угольное сердце самой тьмы — и замер, закрыв глаза. Несколько ударов сердца он держал свечу в руке, прежде чем медленно выдохнул, посмотрел на выступ и протянул к нему свечу. Пора. Поставить третью свечу было не просто, выступ словно отталкивал ее от себя — Михаил чувствовал ту пугающую не знающих силу, не раз видел, как бежали от нее, да вот он эту силу знал и был до дрожи в кончиках пальцев сосредоточен — и вот свеча, поддавшись, встала на выступ, загоревшись смольной чернотой. Тяжелая грусть и печаль коснулась сердца ангельского, чистая слеза скатилась по щеке, потерявшись в бороде. Прогоняя морок, Михаил отвернулся от черного пламени и медленно двинулся к центру огромной плиты, чувствуя, как каждый шаг забирает силы.

По провалу несся треск и стрекот, да такой, что перья встали дыбом — но, как только Михаил оказался в самом центре, все звуки стихли, ветер перестал трепать золотые кудри, холодные кристаллы перестали кружить, с сердца же будто сползли давящие ледяные оковы. В мертвой тишине от каждого выступа к ангелу потянулись причудливые линии света, обвиваясь вокруг него в трехцветную спираль и устремляясь в самое небо — прямо к луне, что добрела до середины небесного окна. Магия танцевала вокруг, подхватывая шелка и заставляя перья мягко шелестеть. Михаил спокойно держал полегчавшую корзинку обеими руками, стоял, сложив крылья, и смотрел вслед столбу из черной, белоснежной и огненно-живой магии, струящемуся спиралью вверх.

— Добро пожаловать, гости дорогие.

Мягкий голос прогремел в тишине провала, и тут же столб света ухнул вниз, разлившись живой магией по камням, затекая во все трещины и складки, давая мягкий свет и оставляя причудливые тени от валунов на стенах. Огромная центральная плита словно парила в золотисто-черных переливах, гладь озера сияла потусторонним призрачным белым. Место входа закрылось полупрозрачным, словно сделанным из жидкого золота, щитом. Шепот воды, мягкий шелест шелка, дыхание — все вернулось, вот только прежняя прохлада сменилась мягким домашним теплом.

Михаил присел на один из камней в центре залы, не выпуская корзинку из рук. Приготовления были закончены.

***

— Здраве будь, Михаил.

Скриплый, словно рассохшаяся древесина, голос вывел ангела из легкой дремоты без сна — близость земли успокаивала и дарила приятное, забытое ощущение жизни. Вечность дарила спокойствие — но вместе с ним забирала маленькие радости будничных дел.

— Добро пожаловать, друг мой.

Михаил легонько кивнул головой, приветствуя сгорбленную женщину, ростом ему, сидящему на небольшом валуне, вровень. Из-под истлевшего, некогда красного узорчатого платка из тяжелой шерсти, завязанного под подбородком, торчали нечесаные жухлые серые пряди. Лицо было тускло и морщинисто, глаза скрыли грузные, покрытые бородавками и темными пятнами складки — на всем лице выделялся лишь крючковатый нос, упиравшийся в пухлую цвета подмерзшей сливы нижнюю губу. Изъеденное временем платье обнажало поблескивающую белым нутром ногу.

Старуха поклонилась в ответ, скаля неполную зубами улыбку.

— Глядывал бы чащее в леса наши, милок. Разок раз, и младенцев мреть помалее быть было бы — от вытия бабского сил нема, а не прогонишь.

— Может, не понимают они тебя, с ними на разных языках вы говорите?

Нахмурилась женщина, отмахнулась.

— Вот еще. Ты говору учен — ты и говори.

— Поговорю, коль просишь.

— Бороду сгони прежде — побоятся тебя. Не признают.

— Спасибо, да вот признавать меня им без надобности.

Старуха крякнула, но вот спорить не стала.

— Будь здоров.

Опираясь на кривой, северной красоты посох с насаженным на него черепом большой лесной птицы, она коротко зыркнула на корзинку, а после двинулась к камню подальше от Михаила. Чем дальше она отходила, тем сильнее распрямлялся горб, к волосам возвращалась привычная рыжина, а дряхлые тряпки обращались в богатые ткани. Однако же тонкое сладкое зловоние драной ноги продолжало держать образ цельным, ни на секунду не давая обмануться.

Но вскоре жуткий запах скрылся за другими — гости стали прибывать один за другим. Одни были старыми друзьями да недовольцами, других Михаил видел впервые — однако, узнавал кто они и почему его зову откликнулись. Через золоченый щит пещеры явился статный молодец — бледный, худой, словно молодая осинка, чернявый, как вороново крыло — ни тени румянца, ни капли улыбки в тусклых глазах, высшей стати, весь увешанный тяжелыми камнями с кровавым блеском, завернутый в тяжелый богатого пошива черный плащ с алым подкладом. Коротко поклонившись, встал он в самом темном месте провала, что и различишь его там с трудом. Следом за ним явилась девица — бледности не меньшей, с глазами, опухшими от слез — будто бы стыдливо скрывающая рот худыми, костлявыми пальцами. Повертела головой, да ушла в тот же темный угол. Мощный, весь в царапинах волк, разлегшийся в свете луны на камнях, фыркнул, глянув на молодца с девицей, и отвернулся, будто заинтересовавшись прибывшими чудным белым конем с кривым рогом, да красноглазой кобылой, что вылезла из воды. В озерце всплыли и другие гости: прекрасная голубокожая дева, движения которой были слишком плавными, чтобы быть правдивыми; старый лысый толстяк с добродушной улыбкой от уха до уха разливался раскатистым смехом, чем пугал некоторых гостей — водяная красавица же лишь закатывала глаза, а то и раз хвостом рыбьим водой толстяка окатила; из воды на ближайший камень юркнула пучеглазая девочка, да вот не девочка вовсе — длинные руки и ноги, шерсть по телу, маленькие тупые рожки, да смешная кривая коса длинней тельца. Рядом уселся мужичок ее же размера, утопающий в своей нелепой шапке. Он игриво дернул девчушку за косу — та зашипела, чем развеселила водного старика еще сильней.

Камни занимали живые и мертвые, вокруг разносился звон копыт и призрачных цепей, стук костей, смех и рык. Гости здоровались — кто голосом, кто кивал. Михаил же всех приветствовал одинаково, примечая, кто поменялся, кто остался другом, а кто зыркал обиженно — недругов среди гостей не было ни единого.

— Здраве будь, Михаил.

Ясный, звучный мальчишеский голос громом рассек стоявший в провале шум.

— Добро пожаловать, друг мой.

Мальчишка стянул шапку с непослушных, торчащих во все стороны русых волос. Уши и нос раскраснелись от холода, льняная дедова рубаха, богато расшитая обережными узорами, была ему чуть большевата, на шее висел коготь лесного царя. От него самого пахло лечебными травами да лесными ягодами. Хмур был мальчишка, прямо, не боясь смотрел своими светлыми серыми глазами на ангела, словно видел его раньше — да вот голос подводил.

— Теперь я за деда Прохора. Иваном звать меня, будем знакомы.

— Что же случилось с дедом твоим, друг мой? Расскажи, Иван, да не торопись — время на то есть.

Иван прижал шапку к груди, потупил взгляд, тяжело вздохнул.

— Не друг он больше мне, да не батюшка. Смерти помогать теперь он позарился — не берет он больше трав лесных, не слушает кашель мужичий, да стон бабий. Гордость его взяла — обижает, говорит, его людская тварь да человеческая жадность, и свои, говорит, только выгоду ищут. Не помнит он, что без своих не станет его духа, а без люда и его самого не будет на земле.

— Будь здоров, Иван.

Мальчишка выдержал спокойный, вечный взгляд Михаила, взглядом ответным своим согрел забывшее жизненные чувства сердце. Когда-то давно также и Прохор смотрел в эти глаза — забыл он, видимо, их спокойствие, соблазнился на страсть да силу. Прогнал грусть Михаил из сердца своего — не ко времени то было, да и мальчишка явно деда своего сильнее духом будет.

— Сгинешь, точно сгинешь.

Ведьма, казавшись равнодушной, все то время разговор, как оказалось, слушала — а вместе с ней и другие гости. Ее голос словно приговаривал без суда, без разбора — недооценивала она силу мальчишки. Иван же вспыхнул краской, ничуть не уступая тяжелому ведьминому платку. Приметил, правда, Михаил, как хмурь смущением сменилась при встрече с глазами лавандовыми — не понимал еще, молодой, кто перед ним, глазам верил своим, а не данности.

— Тебе ли знать, краса княжева.

— Краса-то — краса, да гнилые ж телеса! — прыснул толстяк, ударив от смеха по глади озерца рукой, напугав мохнатую девчушку на камнях. Та, оскалившись, перебралась на камень подальше. — Ты бы, дружок-маложок, глаза разул.

— Знаю я кто она — по внешности судят лишь негодяи да глупцы.

Водяной вмиг притих, ведьма же растянулась в широкой белоснежной улыбке.

То был последний гость.

Михаил поднялся на ноги, обвел взглядом провал — много гостей собралось: кто-то пропал из людских сердец и не был больше гостем, но их место заняли новые друзья. Из корзинки ангел достал сверток, величиной чуть больше кулака — поставил корзинку обратно на камни, сверток из золоченой парчи аккуратно развернул и поднял над головой на вытянутой руке.

Все взгляды были прикованы к тихонько бьющемуся алому человеческому сердцу.

***

— Друзья мои, живые и мертвые, спасибо что явились. Сегодня важный день в наших землях — не просто так собрал я вас. Принесли люди в жертву деву — да не просто деву, а самую чистую сердцем и помыслами. Любили ту деву люди, да так боялись гнева, слухи о котором распустили недруги наши, что любви той чистой лишили себя и горе разнеслось по сердцам их, обманутым. Негоже людей в жертву приносить — да не донесли вы, друзья мои, эту истину — и вот, — Михаил обвел взглядом своих зрителей. — Должны мы теперь этот дар использовать во благо.

По зале прокатился шепот и вздохи — кто хмурился, кто голову потупил, а кто и усмехался да порыкивал, мол говорил же раньше, что пора боем идти, да людей случайных тому не жалеть. Михаил же выждал паузу, ощущая, как тепло сердца девичьего руку согревает, и каждым своим ударом успокаивает. Как тишина вновь победила гомон, опустил сердце пред собою — тут же к телу его начала подтягиваться трехцветная магия, приятно щекоча и легонько вибрируя, опутывая от ног, поднимаясь выше, пока не захватила всю его фигуру — в глазах магия закрыла собой весь цвет, светя белизной.

Крылья, шелка, волосы — все словно состояло из света.

— Кто помыслом чист, как дева убиенная, кто сможет подойти и сердце девичье по назначению использовать — тот обретет дар истинный людей успокаивать, да быть к людям ближе, — голосом мягким, чарующим говорил ангел от сердца. Как закончил он речь, магия стекла с его тела и шелков, словно вода, и тут же ее всполохи, разлитые по провалу, мигнули и обратились проникновенным цветом неба ясного, морозного. Гости же тут же побледнели в свете том, да словно призрачнее стали.

Тишина стояла гробовая.

Михаил наклонился, аккуратно положил сердце обратно в корзинку — сел на камень в стороне, закрыл глаза и стал ждать.

***

Скриплый смех нарушил тишину — даже рыжина настоящую душу от Михаила не скрывала.

— Вот уж горя знать, да меньшего, — сквозь смех вела речь ведьма, поправляя платок на голове. — Дар мне мил, да куда мне с ясневым помыслом к людям. То без помысла им видится младенцы в печь бегут, а то с помыслом будут. Нет уж, пустое.

— Башка с глильцой, да пахнет истинцой, — булькнул из озера толстяк, потирая рукой мощное пузо. — Дар что пожар, не бери коли рожей не вышел.

По зале прокатился гул одобрения, смешки, да ворчания.

— А вот я бы мужей красивых успокоила, дала бы им любви желанной, да от памяти бесчестной избавила, — красавица водная тряхнула длинным волосом, расправила полные груди, под смешок толстяка попыталась вылезти из воды — да вот вода мигом сделалась черной, как самая страшная тьма и не пустила ее из озера.

— Убиваешь сейчас ты негодяев, воров да душегубцев — забирать их память смерти хуже, нет в твоем желании чистоты, друг мой, — Михаил, не открывая глаз, улыбнулся. Не нужны ему были глаза, чтобы видеть, чья душа хочет дара, чью душу магия от дара этого оберегает. Не выдержит не чистый душой такой ноши — не сможет быть себе приятен.

Фыркнула водная дева, от обиды в озерцо нырнула, толстяк же, вздохнув, за нею отправился.

Тут же вызвался попытать удачу бледный молодец — вышел из темного угла, тряхнув плащом и сверкнув украшениями алыми, пригладил черные пряди блестящие, хотел было к корзинке пойти — но схватила его за плащ девица бледная длинными костлявыми пальцами и закричала на всю залу воплем истошным. Позакрывали уши и зажмурились гости, а парочку магией черной обвило — не было и в них чистого помысла к людям, любви лишь ради хотел тот молодец дар обрести. Михаил и им кивнул по-доброму.

Хмурился Иван, пока одного за другим магия обнажала в бесчистых помыслах, да вот за даром идти не вызывался, держался за коготь царя лесного на груди, да помалкивал. То ли боялся он, то ли дар не нужен ему был — да характер не был его боязливым, и скучающим мальчишка не выглядел. Загадка, да и только.

— Спросить чего хочешь, друг мой, Иван?

Вырвал из дум Ивана голос спокойный, да волнением дернуться заставил.

— Хочу. Что за назначение может быть у мертвого сердца? Хоронить его надо, иль высушить? Не понимаю загадок я ваших диковинных, ново мне и не нравится.

И начался кругом гвалт.

Каждый считал священной миссией донести, каким предназначение сердца девичьего является. И были те предложения одно другого потешнее — кто заманивать молодцев с тропы в топи стуком сердечным хотел, кто — пугать малых деточек, в темный лес игриво смотрящих. Даже носить ожерельем среди камней алых была версия.

И ведь не просто говорили — а злились, держала от драки лишь голубая магия, разлитая повсюду.

— Да глупости все вы несете, черти заболотные!

— Дураки, дураки, что пустые рыбаки!

— Ррррых-уууу, — даже волк поднялся с нагретого камня во весь свой внушительный рост.

Иван все никак не решался, имеет ли он право сделать шаг, пока не разгадал той загадки. Может, думал он — а что если не чист его помысел? Что если духом он слаб, как дед Прохор, да душой мрачен. Что если чист, но не сможет сердце использовать? Не говорил вслух — да слух не нужен был, и взгляд не требовался, чтобы знать это и чувствовать.

Засмеялся вдруг Михаил, тихо, мягко — тут же замолкли разом все гости. Тишина была звенящая, один лишь звук разносился по зале — вкусный звук, аппетитного чавканья из корзинки плетеной.

Пока спорили гости, рычали, да сомневались в себе, один лишь гость оказался не промах. Трехцветная морда, вся в крови от вкусного ужина хитро щурилась в лунном свете, да облизывалась. Кошка была сыта и довольна, и вдруг издала звук странный и притягательный, словно маленький гром и шуршание вод слились вместе. От грома этого было так уютно и спокойно, что и спорить не хотелось больше никому, и расстраиваться никто не стал.

Кошка, заливаясь странно-приятным урчанием, лениво вылезла из корзинки, подошла к Михаилу и золотистой зеленцой глаз на него игриво уставилась.

— И чего я подумал, что ты ведьмова. Сама по себе, прости, друг мой, — Михаил протянул руку к загривку, и в этот раз кошка из-под руки не уворачивалась.

Ведьма, вставая с камня и уходя, махнула Ивану да пропала в золоченом щите.

Иван же понял вдруг, какой простой была разгадка — да улыбнулся.