Самайн.

Плохая ночь, темная. И куда она собралась на ночь глядя, в готическом черном платье еще и со мной в придачу? Мряу… Меня вообще-то ждет дома теплый пуфик и заныканная вчера вкусная печенька в виде рыбки… Фррр… А тут я — как служебная тень, пристегнутый ремнем на заднем сиденье такси, пока она шепчет водителю адрес и пытается не дрожать от холода.

За окном проносятся темные кроны деревьев, влажные листья блестят под редким светом фонарей. Запах мокрой земли, сосны и чего-то… чего я не могу распознать.

Мряф… что-то густое, холодное, словно сама ночь решила ткнуться носом в наши лица. Я прижимаюсь к боковине сиденья, ощущая её запах — сумеречные ноты духов, слегка табачный дым от сигареты, которую она закурила раньше… и страх, который я чую, даже если она старается скрыть его улыбкой.

— Всё будет хорошо, Вискер, — говорит она, словно читая мои мысли, хотя я знаю, что это для неё самой слова, которые она пытается убедить себя произнести. Фрррр… Я урчу, как будто отвечаю: мяу, я знаю, что ты волнуешься.

Такси едет всё дальше от города, и шум машин постепенно теряется, уступая место шороху ветра в ветках, тихому плеску воды… озеро близко, и я чувствую его. Оно как холодное зеркало, молча смотрит на нас, поджидает что-то. А Альтера будто не замечает, или боится смотреть на него, глаза её блестят от ожидания.

Я наблюдаю, как пальцы её сжимают ремень безопасности. Всё-таки она забрала меня с собой. Мряу-мяу… За время этой поездки я уже понял: она никогда не позволила бы кому-то другому быть рядом в эту ночь. И мне это… мрррр… приятно и тревожно одновременно.

Особняк, когда мы подъезжаем, стоит на берегу озера, почти сливаясь с тьмой. Высокие окна отражают мутное небо, словно сам воздух держит дыхание. Я прыгаю с сиденья на заднее стекло, наблюдаю за ней, пока она расплачивается с водителем. Дверь такси захлопывается, и тишина обволакивает нас. Я щёлкаю когтями по каменной мостовой, ощущая холод.

— Вискер, не убегай, — шепчет она, словно договариваясь со мной и с собой одновременно. Позволяю прицепить поводок, мурлыкаю, прижимаясь к её ноге, и понимаю: в этой ночи она не просто человек. Она какая-то… проводница, и я рядом, чтобы увидеть всё. Всё, что произойдет.

За окном уже слышен приглушенный плеск воды. Озеро дышит. Мрррр… И я знаю: эта ночь будет не такой, как все другие. Я почти надеюсь, что смогу предупредить её, если кто-то или что-то из темноты решит приблизиться.

Альтера поднимает взгляд на особняк, и я вижу, как её губы сжимаются, будто шепчут себе обещание: “Мы справимся.”

Я понимаю, что это не просто слова, и мурлычу себе под нос: "Муррр, только держись рядом со мной, я не позволю никому тебя напугать".

Чувствую сразу, как только троица на крыльце подходит ближе. Не люди. Ни запаха крови, ни обычного тепла, ни следа дыхания, только плесень, холод и что-то, от чего шерсть поднимается дыбом. Фррррр. Шерсть встаёт дыбом От них тянет пустотой, как от старых погребов, где в стенах живёт сырость и время. Они улыбаются, кивают, а внутри ничего — ни энергетического следа, ни огонька жизни. Будто фигуры из льда, которым придали человеческую форму и научили говорить.

Кто они? Вампиры? Тени? Призраки? Или те, кто пришёл из воды? Неважно. Они не живые. Они только выглядят как живые, чтобы никто не заметил. Но я — кот, я чувствую их потустронность. Мяу. Вот как ей это сказать? Как предупредить, если она по-кошачьи не понимает? Люди вообще многое не понимают. Они суетятся, строят свои дома, возятся с бумагами и машинами, думают, что владеют всем — землёй, небом, даже нами. Хе-хе. Хозяева… Ха! Настоящие хозяева — коты. Мы — древние, мы видим то, что они забыли. Люди — всего лишь слуги, которые приносят еду и открывают двери. Но пусть думают, что всё наоборот. Пусть живут в своей иллюзии. Главное, чтобы миска была полна и печеньки никто не трогал.

Но место всё равно плохое. Неправильное. В воздухе дрожит холод, как звук натянутой струны, и пахнет озером — не свежей водой, а старой, болотной. Я знаю этот запах: так пахнут границы. Там, где тонко. Там, где можно провалиться. И она — идёт туда сама. Мррррр… Как ей сказать? Как заставить поверить? Если даже я сейчас прыгну, зашиплю, она просто погладит меня и скажет: «Тише, малыш, не бойся». Вот и всё.

А вот и он. Воланд. Хозяйкин друг и партнёр. Партнёр, хе-хе, ну да. Любовь у них там, только признаться боятся. Я-то знаю. Ему, Вискеру, значит, он рассказывал, что любит её, но боится всё испортить, потому что она такая, «нежная, талантливая, ранимая». А ей — ни слова. Ходит, как потерянный, смотрит на неё, как на луну через стекло, и молчит. Дурак. А хозяйка — не лучше. Тоже жаловалась мне пару раз, когда думала, что я сплю: «Он ведь… любит меня, да? Он ведь тоже что-то чувствует?» Чувствует, конечно. Идиоты. Оба. Люди — вообще странные существа: ходят на двух ногах, пыжатся, умничают, а простые вещи сказать не могут. Всё прячут. Всё боятся.

Вот сейчас они стоят рядом — она с футляром, он с гитарой, и я вижу, как между ними воздух дрожит, как между двумя струнами. И если бы кто-нибудь из них сделал шаг — один маленький шаг — всё стало бы иначе. Но нет. Они будут играть, делать вид, что просто друзья. Люди — мастера в притворстве. Сколько поколений живут рядом с чудесами, а всё равно не видят дальше своего носа. Даже кошку считают чем-то вроде украшения, а не тем, кто стоит на границе миров.

Мяу.
Вот, например, молоко. Каждый раз наливают и думают, что делают доброе дело. Бе-е-е. Не люблю молоко. Скисает в желудке, воняет, как старый сыр. Но попробуй объясни. Всё равно нальют, всё равно будут умиляться: «О, посмотрите, как Вискер любит молочко». Не люблю! Дайте лучше кусочек рыбы — и будет мир на земле.

Но нет. Сейчас не о рыбе. Сейчас — о них. О доме, где слишком тихо. О людях, которые не люди. О воде, что шепчет за окном. И я, кажется, начинаю понимать: они нас сюда позвали не просто так. Альтера думает, что концерт. Воланд — что возможность показать новую пьесу. А я чувствую — пахнет старой магией. Самайн. Время, когда живые и мёртвые снова играют в обмен. Кто-то всегда приходит, а кто-то остаётся.

Мррррр...
Плохое место. Очень плохое. И если бы я мог говорить, я бы сказал им обоим: "Разворачивайтесь, пока не поздно."
Но я всего лишь кот.
Я просто сижу на перилах, обмахиваю хвостом и смотрю, как они входят в дом, где свечи горят слишком ровно, а воздух пахнет не жизнью — памятью.

Концерт начался почти незаметно. Первые аккорды скрипки Альтеры прозвучали так, будто сама ночь вдохнула звук в дом. Воланд подхватил её мелодию гитарой, превращая классические темы в рок-аранжировки: скрипка то нежно плакала, то взлетала в крик, гитара будто отбрасывала тени на стены, перекручивая гармонию, как плети на ветру. Вискерс, прижатый к её ноге, затаил дыхание, слушая каждую ноту, каждый ритм, который казался не просто музыкой, а заклинанием.

Мррр… Он видел, как их руки сплетаются в танце мелодий: пальцы Альтеры бегут по струнам, губы чуть приоткрыты от усилия, Воланд — почти сливаясь с музыкой, управляет ритмом и энергией. Их взгляды иногда встречаются, и Вискерс чувствует в этих молчаливых пересечениях признание, которое они боятся озвучить. Он трясет усами, пытаясь улавливать их эмоции, как воздушные волны.

Гости — хозяева особняка — сидят вокруг, аплодируют, но взгляд их холоден и тяжел, как каменные блоки. Они хлопают в ладоши сдержанно, почти механически, переглядываются, а глаза их блестят голодом. Я ощущаю это на уровне инстинкта: они смотрят не на музыку, не на исполнителей, а на плоть, на кровь, на живую сущность. Мрррррр… В голове растёт тревога: если он сейчас не придумает что-то, что сможет спасти хозяйку и Воланда, они сами станут пищей, добычей хозяев дома.

Я замечаю бокал, который поднесли Альтере. Винный напиток блестит в свете свечей, но внутри — что-то ещё. Цвет чуть необычный, будто переливается, словно жидкий свет. Смесь запахов: сладковатый, едва уловимый, но вместе с тем горький, как трава и яд. Думаю что там намешано: То ли это зелье подчинения, чтобы покорить её волю, то ли любовный эликсир, чтобы развязать чувства, а может… что-то совсем другое. Опасное. Чёртово. Очень опасное.

Не паниковать!

Мурлыканье, тихое, напряжённое, выходит из горла, как будто пытаясь предупредить хозяйку. Но слова — это привилегия людей, а она его не слышит.

Альтера продолжает играть, забывая обо всём, кроме звука. Воланд подхватывает её энергию, музыка становится всё более насыщенной, даже агрессивной — классические темы сливаются с их авторскими мелодиями, рок и скрипка переплетаются в волнах, от которых его, Вискера, уши дрожат. Видит, как хозяева особняка изредка просматривают на бокал Альтеры, глаза блестят и оценивают каждый её жест, каждую ноту.

Ждут. Не хорошо! Фрррр…

Спрыгиваю на сцену, подхожу, прижимаюсь к её колену, хвост подпрыгивает, усы напряжены. Я понимаю: если хозяйка сделает глоток из бокала сейчас, последствия могут быть непредсказуемыми. Ему нужно отвлечь их, но как? Мышцы напрягаются, когти слегка выдвигаются. Только его ловкость и хитрость могут выручить хозяйку и Воланда.

Музыка достигает кульминации. Скрипка и гитара кричат и плачут одновременно, стены особняка вибрируют, отражая звук, словно сам дом слушает и откликается. Вискер видит, как хозяева поднимаются на ноги, их аплодисменты становятся громче, но взгляд всё так же оценивающий, голодный. Он шипит, тихо, но остро, словно предупреждая: «Не дышите на неё, не трогайте их».

Альтера берёт паузу, и в этот момент Вискер замечает, как её взгляд устремляется к бокалу. Мелькание сомнения в её глазах, лёгкий наклон руки. Ему остаётся одно: действовать, отвлечь, задержать — пока не поздно. Потому что ночь Самайна не прощает ошибок, и музыка, которую они творят, сейчас их единственная защита.

Мряу… мрррр… Разминаю лапы готовясь к ловкому прыжку, чтобы сбить бокал, отодвинуть угрозу и сохранить своих людей. Сейчас решается не только концерт, но их жизнь, и сердце Вискера бьётся в унисон с музыкой, как страж, готовый вступить в бой.

Не успел! В одно мгновение всё рухнуло внутрь, как карточный домик: её губы касаются вина, и в этот момент в её зрачках что-то мерцает не по‑человечески — не отражение свечи, а будто пробежка подводного света. Она делает несколько глотков, тонкая рука дрожит, бокал скользит по пальцам и падает, разбиваясь о пол — хруст и брызги. Воланд бросается к ней, гитара выпадает, гитарный ремень лязгает, ноты рвутся на полуслове. Мррр! Я бросаюсь вперёд, но лапы скользят по паркету, всё слишком быстро и слишком медленно одновременно — мир растягивается, как струна, натянутая до предела. Их лица — бледные, глаза — широко раскрыты; у хозяев особняка, тех, кто аплодировал, чьи ладони раньше казались мне ледяными, вдруг вырастают клыки. Я вижу это так ясно, как чувствую запах: не пищевой, не человеческий, а запах охоты, запах древней пустоты. Фррррр… мряу! Я шиплю, пытаюсь зашипеть громче музыки, но музыка ещё держит их, как сеть.

И тогда приходит понимание, как удар когтём о стекло: выхода всего один. Не бежать, не шипеть — увести. Увести их отсюда, пока не поздно. Пожертвовать — единственное слово, которое всплывает, и я знаю цену: у меня осталось три жизни, и чтобы открыть проход, чтобы перетянуть их сквозь тонкую кожу миров, нужна кровь — живая, теплая, пахнущая страхом и домом. Надо пустить кровь. Надо провести моими когтями черту. Надо смочить их в её и его крови, чтобы сотворился узел — старый, звериный, древний. Я помню от деда-бродячего кота легенды про такие вещи: кровь — это ключ, и если её провести звериным инстинктом, если нести её из сердца в лапах, можно прорезать дверь. Но цена — жизни. Не одна, а две; может, и три. Я считаю их шёстыми, нулевыми, нечисленными, но знаю: каждая отданная жизнь — оттянутый шнур, который тянет за душу и оставляет после себя пустоту. А их всего семь! И половину я уже потерял!

Часы бьют полночь. Один удар — и в доме словно перехватило дыхание. Второй — и свечи горят ровнее, как будто кто-то выровнял пламя. Третий — и из озера доносится звук, похожий на раскат волны в бутылке. Ночь Самайна, ночь ведьм и котов; время, когда стенки мира тонки, когда можно вытянуть за ниточку — и они будут висеть между. Мяу… мррррр… Я слышу свои мысли как вибрацию в пазухе. Сердце Альтеры бьётся в моих лапах, а сердце Воланда — в другом миге, и я уже знаю, что если не сделаю это сейчас, они станут обедом. Это не пафос. Это холодное принятие.

Я прыгаю. Лезвия света отражаются в моих глазах, когти выпускаются, острые, белые. Я врезаюсь сначала в руку Воланда: резкий выдох, горький металл запаха крови в комнате. Кровь — горячая, деревянная, пахнет её кожей, её скрипкой, её смолой. Я провожу лапой, рисуя символы, которые помню не словами, а телом: круг, крюк, знак перехода. Фрррр… мряу! Воланд хрипит, падает на колени, но я чувствую, как от его крови что‑то откликается — в воздухе появляется густая нить, как тёмный дым, который можно ткать. Потом Альтеру — осторожно, чтобы не сломать её, чтобы не причинить больше боли, чем нужно; когти впиваются в её запястье. Её ладонь дрожит, рябь проходит по коже, и вода, которую она только что пила, кажется теперь не вином, а растворителем, разъедающим границы. Капли сверкают у меня на лапах, блестят, и я втираю их в старый деревянный пол, в трещины между планками, туда, где тень уже толстеет и тянет ручейки света, как марлю.

Крики, шипение, звуки разрыва ткани этических норм — всё это слышно, но звук музыки глушит, и в этом гуле, в этом всём я слышу старую песню — не ту, что играют они, а ту, что скрыта в крошках стола, в ворсинке ковра, в скрипе лестницы. Я соскакиваю, прыгаю через платок, лезу на стол, чтобы размахнуть лапой и провести линию — и в тот момент, когда кровь смыкается в круг, воздух как бы распахивается. Вдруг в середине комнаты появляется тонкая полоска света, не яркая, а тёмно‑синяя, как лезвие ночи, и внутри него — туман, который пахнет луговиной и старой печкой. Это дверь. Это шлюз. Это шов, который можно развязать и стянуть.

Хозяева особняка распахивают свои челюсти, клыки блестят, их аплодисменты теперь похожи на похлопывания рыбы. Они двигаются ближе, и я вижу, как их руки вытягиваются, как они хотят прикоснуться, хотеть поглотить. Мрррр! Я вношу Альтеру на зубчатых лапах, толкаю Воланда, делаю то, чего никто не ждёт от кота: я веду их к шву, к узкому месту, под голову, туда, где воздух колеблется, как над кипящим котлом. Я сталкиваю их, толкаю, царапаю ещё раз, чтобы кровь свежим блеском на когтях дала последний ключ. У Воланда на виске — тёплая дорожка, у Альтеры — маленькое пятно на горле, и всё это начинает светиться в тусклом свете свечей.

И тут, в тот самый миг, когда я чувствую, как одна из жизней утекает от меня — не больно, просто как бы огонь гаснет в глубине — я понимаю: дверь откроется не бесплатно. Я чувствую, как в груди пустеет пространство, как что‑то отрывается и оставляет после себя легкую тяжесть. Мяяу… мррр… Я шагаю первым в пролом, потому что кот должен идти первым — если кот идёт, путь держится. Я тяну их за собой, скользя по краю, зацепляясь когтями за ткань между мирами. Они идут, спотыкаются, их волосы пахнут озёром и смолой. В последний момент хозяева пытаются схватить, но их руки проходят сквозь воздух, как через воду: слишком поздно.

Мы падаем в холодный, влажный мир между мирами, и я чувствую, как в меня входит туман, как мои жизневыя нити рвутся и перевязываются. Одна, вторая — они уходят, оставляя после себя шёпот. Больно? Немного. Грустно? Наверное. Но я слышу их дыхание рядом: Воланд сучит губами, клянча воздух, а Альтера хрипит, держась за скрипку, как за спасительную доску. Мы лежим на сырой траве, и над нами — небо, которого раньше не было, не озеро, не дом; небо, в котором плавают звёзды‑рыбы. Самайн окружает нас, и его холод бьёт по спинам, но мы живы. Я вытираю когти о землю, пробую подняться: одна жизнь меньше, но они целы. За нами где‑то в слабо открытой двери особняка слышится фырканье — и то, и другое, как проигрыш.

Мрррр… мряу… фрррр… Я обнюхиваю их: они пахнут ещё более странно — кровью и свободой. Я понимаю, что цену заплатил, и что вернуться будет сложно — но я бы отдал и остальные жизни, если бы нужно было. Сейчас главное — они живы, музыка их не стала обедом, а я — их проводник в ночь. Ночь Самайна смеётся где‑то вдали, и её голос похож на старую скрипку, настроенную в минор.

Сажусь между ними, хвост обвивает ноги, а глаза сияют — как два маленьких фонаря в ночи. Смотрю на лежащих на сырой траве Альтеру и Воланда и начинает говорить. Голос его не мурлыканье, а ровное, строгое, отчётливое:

— Мррр… Что вы творите, люди? Глупцы, безалаберные, идёте напролом, не думая о последствиях! В такую ночь и дома не сидится! Да если бы детей делали и то больше толка бы было!

Альтера и Воланд поднимают головы, рты раскрыты в изумлении — и не понимают, что слышат. Но тут дело не в удивлении: в этом мире я могу говорить с ними, и они впервые в жизни слышат мой голос. Могут понимать. Слова текут, как вода, и сразу же начинают проникать в их мысли.

Смотрю их, учуяв первый блеск магии: тёплый огонёк внутри, будто маленькое солнце, которое пробивается сквозь ночную тьму. Смотрю и внутренне забавляюсь. Альтера то — некромант, умение поднимать и связывать жизнь с сущностями, которых обычные люди не видят, в Воланд — целитель, энергия которой лечит, восстанавливает, согревает. Боги явно подшутили над ними, подарив эти силы именно в ночь Самайна, когда границы миров тонки, а последствия действий ощутимы сильнее. Не повезло им, или наоборот повезло. Но какой от такой связи ребенок получиться? Хмррр. Забавно. Забавно.

Альтера тихо шепчет, дрожа:

— Я не готова… Там, остались мои друзья, родители, моя жизнь…

Молчу. Потом встаю, подхожу ближе, и лапой осторожно, но решительно, так как давно уже хочу сделать, и неоднократно, отвешиваю ей подзатыльник.

Мряф! Как давно хотел это сделать! Ну до чего же порой дура!

. Она ойкает, схватившись рукой затылок. Мои глаза прищуриваются, голос тихий, но строгий:

— Мряуч. Хотели любви — вы любите друг друга. Хотите сбежать от обычной жизни — вы в другом мире, причем с даром. (Он умолкает, чтобы не объяснять, у кого какой дар — пусть сами разберутся. Веселее будет.) И самое главное — у вас впереди время. Время учиться, открывать новые возможности, а там и дорогу домой найти можно будет.

Он делает паузу, наблюдая за тем, как магический огонёк внутри них разгорается сильнее, как они втягивают в себя новые ощущения, новые силы. Воланд осторожно пробует подняться, сжимая гитару, а Альтера делает первый вдох, как будто впервые дышит полной грудью после долгого сна.

— А пока — марш в город, — продолжаю наставления обходя из восьмёркой и делая нехитрый кошачий ритуал от сглаза, подпрыгивая, чтобы ударить лапой по земле. — Подобрали инструменты, готовы? Смотрю, Воланд, тв тоже умудрился перенестись с гитарой. Отлично.

Делаю шаг назад, хвост гордо поднят, глаза сверкают азартом. Ночь Самайна вокруг шумит: ветер шепчет, листья дрожат, звёзды мерцают, словно наблюдают.

— Пока дети Самайна не отобрали самый главный подарок в мире — ваши жизни, марш за мной. Посмотрим что приготовил для нас этот мир. — подытоживает он.

И они двигаются вперёд, медленно, осторожно, но с огнём в глазах, с новым пониманием силы, которую только что обрели. Вискерс ведёт их, уверенный, что теперь они смогут выжить, освоить дар и, когда придёт время, вернуться домой.

Мррр…

Кот мурлыкает, как сигнал: впереди долгий путь, но теперь он не один, и они тоже.