Санинструктор

Утро. Солнце еще толком не показалось из-за крыш, а уже непривычно жарко. Открываю окно настежь и вдыхаю полной грудью. Воздух пахнет пылью, тополиными почками и чем-то еще, неуловимым, что всегда появляется в мае. Я стою босиком на прохладном полу и смотрю, как во дворе нашей хрущевки сторож дядя Гриша поливает кусты сирени. Вода из шланга образует радугу.

Сегодня мне восемнадцать лет и три месяца. И, похоже, сегодня моя жизнь пойдет под откос.

— Вовка! Завтрак стынет! — кричит мама из кухни.

Ее голос звучит обыденно, но я слышу тревожные нотки. Она знает. Отец, наверное, тоже знает — вчера к соседу Димке пришла повестка, а мы с ним одногодки.

Иду на кухню, шлепая босыми ногами по линолеуму. На столе яичница и чай.

— Доешь и сходи в магазин, — говорит отец. — Хлеба возьми и молока.

Я выхожу из подъезда с авоськой в руках. Двор нашего микрорайона на окраине города наполнен обычной жизнью. Старушки на лавочке, мальчишки гоняют мяч, женщины развешивают белье. Мир такой знакомый и такой хрупкий. Все здесь мое — и старый тополь у третьего подъезда, под которым я впервые поцеловал Светку из параллельного класса, и песочница, где в детстве строил замки, и гаражи, по которым мы бегали с пацанами.

Иду мимо почтовых ящиков и почему-то замедляю шаг. Что-то заставляет меня подойти к нашему, хотя я никогда не проверяю почту. Открываю дверцу, и сердце пропускает удар — там лежит бумага. Еще не раскрыв ее, я уже знаю, что это такое. Повестка из военкомата.

Странное чувство охватывает меня — будто я уже переживал это когда-то или видел в кино. Я словно из другого времени, не отсюда, или прожил уже черт знает сколько жизней. Странное ощущение. Как будто где-то внутри знаю, что так и должно быть, что сегодня все изменится.

Возвращаюсь домой с хлебом, молоком и повесткой. Родители смотрят на бумагу в моей руке, и мама беззвучно плачет. Отец обнимает ее за плечи.

— Два года пролетят быстро, — говорит он, хотя я вижу, что сам в это не верит.

***

Военкомат похож на старую больницу — те же выкрашенные масляной краской стены и запах хлорки. В коридорах полно таких же, как я, — вчерашних школьников, студентов, работяг. Кто-то бравирует, кто-то угрюмо молчит. Кто-то пытается шутить, хотя шутки выходят натянутыми.

— Войнов! — выкрикивает фамилию медсестра.

Захожу в кабинет. Врач, немолодая женщина с усталыми глазами, даже не поднимает голову от бумаг.

— Раздевайся до трусов, — командует она.

Я снимаю рубашку, джинсы, носки. Стою посреди кабинета, чувствуя, как холодно босым ногам на линолеуме. Комиссия идет быстро — осмотр, простукивание, измерение давления, проверка зрения. Женщина что-то записывает в карточку.

— Жалобы есть?

Я молчу. Что я могу сказать? Что боюсь? Что мне страшно покидать дом? Что я толком и не дрался никогда? Что мои шестьдесят пять килограммов при росте метр восемьдесят — это сплошные кости, и я даже подтянуться не могу?

— Нет, — отвечаю я.

— Годен, — ставит она печать. — Следующий!

***

Дома готовятся к моему отъезду. Отец молчалив, но я замечаю, как он украдкой вытирает глаза, когда думает, что никто не видит. Мама суетится — стирает, гладит, собирает какие-то вещи в дорогу. Я смотрю на них и думаю, как постарели за последние месяцы. Отцу всего сорок пять, а кажется, что все шестьдесят. И седины прибавилось.

Вечером к нам приходят соседи, друзья, родственники. Все приносят какие-то гостинцы, похлопывают меня по плечу, дают советы. Тетя Валя со второго этажа принесла вязаные носки — «там, говорят, зимой холодно». Дядя Петя, отцовский друг, отводит меня на балкон и суёт в руку фляжку.

— Держи. Только не увлекайся.

Я киваю, хотя никогда не любил спиртного. Димка, мой школьный друг, приходит последним. Он сам получил повестку на другое число — уходит на две недели позже меня.

— Давай договоримся писать друг другу, — предлагает он. — Может, в одну часть попадем.

Мы обмениваемся рукопожатием, которое превращается в объятие. Никогда раньше мы не обнимались — не принято это у пацанов. А сейчас обнимаемся как родные.

Ночью не могу уснуть. Выхожу на балкон и смотрю на город, на звезды над многоэтажками, на мерцающие огни далеких окон. Где-то там живут люди, которым нет дела до моего призыва. Они спят, любят, ссорятся, смотрят телевизор, и их жизнь будет идти своим чередом, когда я уеду.

Город спит, но ночь живет своей жизнью. Где-то вдалеке воет собака, в кустах стрекочут сверчки, летают ночные бабочки. Природа существует по своим законам, не подчиняясь повесткам из военкоматов и человеческим страхам. Я смотрю на луну — она такая же, как сто, тысячу лет назад. Она видела войны, перемирия, революции, восхождения и падения империй. И она будет светить так же равнодушно и после нас.

Странное чувство охватывает меня — будто я вижу эту картину со стороны, из какого-то другого измерения. Я словно уже стар и вспоминаю эту ночь как далекое прошлое. Или, наоборот, еще не родился и вижу чью-то чужую жизнь. Странное ощущение несовпадения с самим собой, с этим моментом. Как будто я прожил уже несколько жизней, и в каждой из них стоял вот так на балконе перед чем-то неизвестным и пугающим.

Возвращаюсь в постель и долго ворочаюсь, пока наконец не проваливаюсь в тревожный сон, в котором пытаюсь выбраться из подо льда.

***

Утро отъезда выдается пасмурным. Небо затянуто тучами, и кажется, что сама природа сочувствует мне. Мы идем к военкомату — я, мама и отец. Мама несёт пакет с едой в дорогу, хотя я сказал, что не хочу есть. Отец тащит мою сумку — старую спортивную, с логотипом «Адидас». В сумке немного вещей — белье, носки, зубная щетка, бритва, фотографии родителей и Светки, блокнот для писем.

У военкомата уже толпа — призывники, родители, девушки. Многие плачут. Я вижу Игоря из параллельного класса, Серёгу из соседнего дома. Они приветственно машут мне. Мы держимся, стараемся улыбаться, хотя внутри всё сжимается от страха перед неизвестностью.

— Стройся! — командует офицер в форме, и мы неуклюже выстраиваемся в шеренгу.

Нас пересчитывают, сверяют с какими-то списками. Потом разрешают попрощаться с родными. Я обнимаю маму, и она вдруг начинает рыдать, уткнувшись мне в плечо.

— Я буду писать, — обещаю я. — Каждую неделю.

Отец крепко пожимает мне руку, затем притягивает к себе, хлопает по спине.

— Держись там, сынок, — говорит он хрипло. — Мы будем ждать.

Подходит Светка — она всё-таки пришла, хотя мы расстались два месяца назад. Она молча протягивает мне маленький сверток.

— Это талисман, — говорит она. — Открой, когда приедешь.

Я благодарно киваю, не находя слов. Хочется сказать что-то важное, но в горле стоит ком.

— По машинам! — командует офицер, и мы подчиняемся.

Нас рассаживают по «Уралам» — грузовикам с брезентовым верхом. Я забираюсь в кузов, устраиваюсь на жесткой скамейке. Рядом другие ребята, все притихшие, напряженные. Мотор рычит, машина трогается. Я смотрю на родителей сквозь прореху в брезенте — они стоят, взявшись за руки, и машут мне. Светка рядом с ними, закрывает лицо ладонью. Плачет, наверное.

Город проносится мимо — знакомые улицы, дома, парки. Всё, что составляло мою жизнь до сегодняшнего дня. Я стараюсь запомнить каждую деталь, каждый поворот, каждое дерево. Как будто собираю эти образы впрок, чтобы потом доставать по одному в долгие армейские вечера.

А потом город заканчивается, и начинается шоссе. По сторонам — поля, перелески, деревни с покосившимися домами. Природа словно разворачивает перед нами свою величественную панораму, напоминая, что есть мир за пределами городских джунглей. Мир, который существовал до нас и будет существовать после.

Я смотрю, как ветер колышет траву на обочине, как птицы взлетают с придорожных деревьев, как облака плывут по небу. Всё это живет своей жизнью, не зависящей от приказов и уставов. И где-то глубоко внутри зарождается странная мысль: может, я тоже часть этого великого целого? Может, даже то, что сейчас кажется трудностью, имеет какой-то высший смысл, который я пойму позже?

Через несколько часов «Урал» останавливается у распределительного пункта — большого серого здания с облупившейся штукатуркой, окруженного забором с колючей проволокой. Нас высаживают, строят в шеренгу. Кругом суета: грузовики, солдаты, офицеры. Мы — новобранцы, стоим, оглядываемся, не понимая, что к чему.

— Слушай сюда! — кричит человек в форме, с суровым лицом и громким голосом. — Здесь вас распределят по частям. Ждите своей очереди, не толкайтесь, не болтайте!

Нас заводят в длинный коридор, где пахнет сыростью и краской. На скамейках вдоль стен уже сидят другие призывники. Кто-то дремлет, кто-то курит, кто-то тихо переговаривается. Я сажусь на свободное место рядом с худощавым парнем с длинным носом и внимательными глазами. Он кивает мне.

— Иван, — представляется он. Голос у него тихий, но твердый. — А ты?

— Владимир, — отвечаю я, пожимая его руку. Ладонь у него холодная, но хватка крепкая.

— Откуда? — спрашивает он, доставая из кармана мятую пачку «Явы».

— Из Березовки. А ты?

— Из-под Тамбова. Деревня наша, Глинки называется. — Он закуривает, выпускает дым в потолок. — Думал, в колхозе останусь, там трактористов не хватает. Но нет, забрали.

Рядом с нами сидит другой парень — крепкий, с широкими плечами и открытым лицом. Он вмешивается в разговор.

— А я Андрей, из Сосновки, — говорит он, улыбнувшись. — Тоже на тракторе работал. Бронь не дали. А вы кем будете?

— Пока не знаю, — честно отвечаю я. — А ты?

— Говорят, в связисты определят, — пожимает плечами Андрей. — Ну, посмотрим.

В коридоре раздаются шаги, и к нам подходит высокий парень с резкими движениями и громким голосом. Его лицо пересекает тонкий шрам на левой щеке, что придает ему суровый вид.

— Эй, братва, я Петруха, из Воронежа! — объявляет он, будто на сцене. — Слышал, нас тут на полдня оставят, а потом по частям. Кто в курсе, куда лучше попасть?

— Да откуда нам знать? — хмыкает Иван. — Что дадут, то и будет.

Петруха садится рядом, не унимается, начинает рассказывать байки о своем городе, о драках с местными пацанами, о том, как однажды угнал мотоцикл у соседа. Его громкий голос и хохот привлекают внимание, вокруг собираются другие ребята. Кто-то поддакивает, кто-то смеется, кто-то просто слушает. Напряжение немного спадает — в этом гомоне есть что-то объединяющее.

Вдруг в конце коридора раздается крик. Мы оборачиваемся: двое призывников сцепились из-за места в очереди. Один, невысокий, но жилистый, толкает другого, более крупного, но явно нерешительного. Толпа вокруг гудит, кто-то подначивает, кто-то пытается разнять. Через минуту появляется офицер, молодой, с острыми чертами лица. На плечах у него какие-то знаки различия, но я пока не разбираюсь, что они значат.

— А ну, разошлись! — рявкает он. — Здесь вам не базар! Еще раз увижу — наряд вне очереди обоим!

Драчуны расходятся, бормоча что-то под нос. Офицер окидывает нас взглядом, будто оценивает, и уходит. Петруха хмыкает:

— Ну, началось. Видать, не скучно будет.

Ожидание тянется несколько часов. Нас вызывают по одному в кабинет, где за столом сидят несколько человек в форме. Они что-то записывают, задают вопросы, листают бумаги. Когда доходит моя очередь, я вхожу, стараясь держаться увереннее, чем чувствую.

— Войнов Владимир? — спрашивает один из них, с густыми бровями и хриплым голосом.

— Так точно, — отвечаю я, хотя не уверен, правильно ли это сказал.

— Санинструктором определили, — говорит он, ставя какую-то отметку в бумагах. — В учебную часть, под Ковров. Вопросы?

— Никак нет, — выдавливаю я, хотя вопросов куча. Какой из меня санинструктор? Я даже уколы делать не умею.

Выхожу из кабинета в смятении. Санинструктор… Что это вообще значит? Возвращаюсь к ребятам, сажусь рядом с Андреем.

— Ну что? — спрашивает он.

— Санинструктором, — говорю я. — А ты?

— Связист, — улыбается он. — Ну, хоть не стройбат. А то я слышал, там только лопатой махать.

Наконец нас собирают, объявляют, что пора ехать. Мы снова грузимся в «Урал», но теперь нас меньше — часть ребят отправили в другие стороны. Петруха, Иван и Андрей остаются со мной. Это немного успокаивает — хоть какие-то знакомые лица.

После распределительного пункта нас везут на вокзал. Там ждет поезд. Нас загружают в плацкарт, где полки жесткие, а окна едва открываются. В вагоне тесно, душно, но ребята быстро начинают обживаться. Кто-то достает карты, кто-то — бутерброды, кто-то просто смотрит в окно на проплывающие поля и деревни.

Ехать долго — почти сутки. Сначала все молчат, но через пару часов напряжение спадает. Петруха, как всегда, в центре внимания. Он достает из сумки старую губную гармошку и начинает наигрывать «Катюшу». Мелодия звучит не очень ровно, но всем нравится. Кто-то подпевает, кто-то хлопает в ладоши. Даже проводник, проходящий мимо, улыбается.

— Эй, Петруха, а что-нибудь посовременнее можешь? — кричит кто-то из дальнего купе.

— А чего тебе? Пьеху, что ли? — смеется Петруха. — Ну, держи!

И он начинает напевать «А жизнь продолжается», подыгрывая на гармошке. Получается смешно и душевно. Вагон оживает, ребята смеются, кто-то даже пытается подтанцовывать в узком проходе.

Иван, сидящий напротив меня, достает из кармана потрепанную книжку — «Как закалялась сталь». Он читает, но я вижу, что он больше делает вид — взгляд часто уходит в окно.

— Читаешь? — спрашиваю я, чтобы завязать разговор.

— Да так, — пожимает он плечами. — Дома начал, решил с собой взять. А ты читаешь?

— Не особо, — признаюсь я. — Больше на улице время проводил. Рыбалка, лес… Люблю природу.

— Это хорошо, — кивает Иван. — В армии, говорят, много по полям да лесам бегать придется. Пригодится.

Темнеет. Поезд останавливается на какой-то маленькой станции. Мы выходим размяться. На перроне холодно, пахнет мазутом и сыростью. Ребята закуривают, кто-то покупает у бабки пирожки с картошкой. Петруха, как обычно, находит приключения — он подходит к группе местных пацанов, что-то говорит, те смеются. Через минуту он возвращается с бутылкой мутного самогона.

— Ну, братва, за знакомство! — провозглашает он, поднимая бутылку.

Большинство отказывается, но несколько человек делают по глотку. Я тоже отказываюсь — не мое это. Андрей, сидящий рядом, качает головой.

— Этот Петруха везде себе приключения найдет, — говорит он. — Главное, чтоб нас за собой не потянул.

Поезд трогается, и мы возвращаемся в вагон. Ночь проходит неспокойно — кто-то храпит, кто-то ворочается, кто-то шепчется. Я смотрю в окно на темные силуэты деревьев и думаю о доме, о родителях, о том, что ждет впереди.

На следующий день, ближе к вечеру, поезд прибывает на станцию. Нас снова пересаживают в «Урал» и везут в часть. Ворота, КПП, часовой с автоматом. Мы выгружаемся, пытаемся выстроиться, но получается плохо — кто в чем, разного роста, не знаем, куда становиться. К нам подходит человек — невысокий и плотный.

— Равняйсь! Смирно! — командует человек в форме. Я пока не разбираюсь в званиях, но вижу, что он главный. Лицо у него квадратное, взгляд колючий.

— Вольно, салаги, — говорит он хриплым голосом. — Меня зовут прапорщик Кузнецов. Я ваш старшина. С этого момента вы в учебной части. Здесь вы проведете следующие четыре месяца, прежде чем отправиться в боевые подразделения. Здесь вы научитесь быть солдатами. Вопросы?

Все молчат.

— Хорошо. Сейчас пойдете на склад, получите форму, потом — в баню. Гражданскую одежду сдадите в каптерку. После бани — стрижка, ужин и отбой. Завтра начинается ваша новая жизнь, салаги.

***

Баня оказывается большим помещением с бетонным полом и рядами душевых леек. Вода то обжигающе горячая, то ледяная. Мы моемся быстро, торопливо, многие стесняются своей наготы перед чужими людьми. Потом — стрижка. Армейские парикмахеры работают быстро и грубо, машинкой снимая волосы под ноль. Я смотрю, как мои каштановые пряди падают на пол, смешиваясь с чужими волосами. Ещё одна часть прежней жизни, которую приходится оставить.

Форма сидит неуклюже — слишком жесткая, непривычная. Сапоги натирают ноги, ремень давит на живот, воротник царапает шею. Но когда я смотрю в зеркало в умывальнике, то вижу уже не Вовку Войнова, а кого-то другого — человека с серьезным, настороженным взглядом.

В казарме нас распределяют по койкам. Мне достается место у окна, рядом с Андреев. Напротив — Петруха и Иван. Мы быстро знакомимся с соседями — всего в нашем взводе тридцать человек, все новобранцы.

— А что это за часть вообще? — спрашиваю я у Андрея, когда мы застилаем койки по армейскому образцу — с идеально ровными углами.

— Ковров. Владимирская область, — отвечает он. — Говорят, здесь готовят специалистов для разных родов войск. Нам повезло — могли в стройбат загреметь.

Ужин проходит в большой столовой. Каша, хлеб, чай — все вроде бы съедобно, но безвкусно. Я вспоминаю мамины котлеты, домашний борщ, пирожки с яблоками и чувствую, как к горлу подступает комок. Нет, нельзя раскисать. Я украдкой смотрю на товарищей — кто-то ест с аппетитом, кто-то ковыряется в тарелке. Все устали, все притихшие. Два года — это очень долго.

После ужина — построение на плацу. Сумерки сгущаются, в казармах зажигаются желтоватые лампы. Старшина проверяет присутствие, зачитывает распорядок дня.

— Подъем в шесть ноль-ноль, — говорит он, выделяя каждое слово. — Физическая зарядка, утренний туалет, завтрак. Потом занятия согласно расписанию. Никаких увольнительных в ближайший месяц, так что даже не просите.

Я оглядываюсь вокруг, впитывая детали этого нового мира. Наша форма — стандартный армейский комплект образца 1969 года: гимнастерка защитного цвета из плотной хлопчатобумажной ткани, такие же брюки, заправленные в кирзовые сапоги, пилотка с красной звездой. На ремне — латунная бляха со звездой. Форма пахнет складом — нафталином и пылью. На некоторых гимнастерках видны потертости — явно не первый комплект выдали.

За плацем виднеется автопарк — несколько ГАЗ-66 с тентованными кузовами, пара «Уралов», похожих на тот, что привез нас, УАЗ-469 — командирский, наверное.

— Разойдись! — командует старшина. — Личное время до отбоя. В двадцать два ноль-ноль все должны быть в казарме.

В располагающемся неподалеку от плаца клубе крутят фильм «В бой идут одни старики». Несколько ребят направляются туда, но мне не до кино. Хочется просто посидеть, собраться с мыслями. Андрей приглашает меня в курилку — небольшую беседку рядом с казармой.

— Пойдем, — говорит он. — Там сейчас все собираются, знакомятся.

В курилке уже человек десять. Сизый дым клубится под потолком, пахнет «Беломором» и «Примой». Я сажусь на скамейку, слушаю разговоры.

— У меня дед всю войну прошел, — говорит высокий парень с родинкой на щеке. Его фамилия Березкин, имя не помню. — От Москвы до Берлина. Три ранения. Орден Красной Звезды, медаль «За отвагу».

— А мой отец на Даманском был, — подхватывает кто-то другой. — С китайцами воевал. Говорит, жарко там было.

Я молчу. В моей семье никто не воевал — дед по отцовской линии работал на заводе, имел бронь, а дед по матери умер еще до войны от туберкулеза. Мне нечем похвастаться, нечего рассказать.

— Я слышал, нас в Афганистан готовят, — вдруг говорит Петруха.

Все замолкают. Слово «Афганистан» звучит почему-то пугающе. Мы знаем, что там недавно произошла революция, что там дружественное нам правительство, но не более того.

— С чего ты взял? — спрашивает Андрей.

— Да в поезде разговор услышал, — пожимает плечами Петруха. — Офицеры между собой говорили. Там, вроде, неспокойно, могут наши войска ввести.

— Брешешь, — уверенно заявляет Иван. — Зачем нам в Афганистан? Это ж не наша территория.

— А на Кубе наши войска есть, — возражает Березкин. — И ничего.

Разговор переходит на международную политику, о которой никто из нас толком ничего не знает. Кто-то вспоминает «17 мгновений весны», кто-то — «Щит и меч». Мне становится скучно, и я выхожу из курилки.

Вечереет. Над частью зажигаются первые звезды. Где-то вдалеке играет радиола — доносятся обрывки песни Пьехи. По плацу идут два офицера в повседневной форме — зеленые фуражки, китель с погонами, брюки навыпуск. Один что-то эмоционально доказывает другому, размахивая руками.

Я сажусь на скамейку рядом с казармой и достаю из кармана сверток, который дала мне Светка. Разворачиваю — внутри маленький серебряный крестик на цепочке. Я удивленно смотрю на него — Светка никогда не была религиозной, да и я тоже. Крестики носить вроде как и не принято, можно проблем нажить. Но все равно почему-то приятно. Значит, беспокоится, хочет защитить.

Я прячу крестик в нагрудный карман гимнастерки. Вытаскиваю блокнот, который взял из дома, и начинаю писать письмо родителям. Рассказываю, что доехал нормально, что все хорошо, что кормят сносно, что ребята в части нормальные. Не пишу, что страшно, что тоскливо, что хочется домой. Зачем их расстраивать?

Из казармы выходит Андрей, садится рядом.

— Пишешь? — спрашивает он, закуривая.

— Ага, родителям.

— А я невесте буду писать, — говорит Андрей. — Мы с Нинкой перед самым призывом расписались. Она сейчас у меня в деревне живет, с моими родителями.

Он достает из нагрудного кармана фотографию — миловидная девушка в платье с цветочным рисунком улыбается в объектив.

— Красивая, — честно говорю я.

— Дождется, — уверенно кивает Андрей. — Она такая.

Он затягивается, выпуская дым в звездное небо.

— А ты кем хотел стать? — спрашивает он. — Ну, если бы не армия.

Я задумываюсь. Честно говоря, я не особо-то и задумывался о будущем. Жил как живется. Школа, друзья, природа. Люблю лес, реку, рыбалку. Часами мог сидеть у воды, смотреть, как течение несет листья, как ветер качает деревья. В этом есть что-то настоящее, вечное.

— Да не знаю, — наконец отвечаю я. — Никогда не задумывался. Просто жил. Люблю природу, тишину. Может, что-то с этим связано… А может, и нет. А ты?

— Хотел хозяйство свое завести, — говорит Андрей. — Ферму, коров, поля. Чтоб все свое было. Ну, теперь после армии посмотрим. Два года — не так долго, если подумать.

— Да, — соглашаюсь я, хотя два года кажутся мне вечностью. — Посмотрим.

Мы сидим молча, глядя на звезды. Где-то вдалеке играет радиола. Ночь обволакивает часть, и я чувствую, как тоска смешивается с чем-то новым — предчувствием, что жизнь, какой бы она ни была, только начинается.