Санто-Калис

– Всем известно, что Мексика – это преисподняя, настоящий ад на земле. Кто въезжает сюда, тому нет спасения, он сразу попадает в лапы к самому дьяволу. Зачем вы явились в Мексику, сеньор? Должно быть, вы повредились рассудком, коли решились на столь опрометчивый поступок.

Так говорил содержатель трактира приезжему американцу с парохода.

Аэроплан – для богатеев, а по суше поездом нынче опасно. Чем дальше в горы от тихоокеанского приморья, тем гуще замес герильи, там повстанцы и солдаты состязаются в жестокости. Вдоль рельсов на телеграфных столбах висят босые хуаны и педро в холщовых портках и рубахах. «What is it, conductor?» «This is Mexico today, sir» [1]. А иного распнут на церковных дверях, мухам в радость. Вот-де вам Христос-царь, поклоняйтесь.

Пока работают серебряные рудники, земля родит плоды, а море – рыб, перевозки через порт идут. Гринго нужны аграрные угодья, и нет-нет да заглянут они, чтобы пронюхать конъюнктуру. Фрукты, акульи плавники и мясо для китайских ресторанов – кое-какой товарец есть, но смута сильно подкосила бизнес.

– Халиско – самый гиблый из пропащих мексиканских штатов, сеньор, а Пуэрто-Вальярте – место, откуда ушла благодать. Видели, как она брала билет до Лос-Анджелеса, а одной торговке на прощание сказала: «Сдаётся мне, здесь воцарится сатана». И попросила дать её вощёной бумаги на обёртку. Зачем? – спросите вы. Все знают, зачем. Она увезла ту нефритовую статуэтку, которая притягивает доллары. Только песо, сеньор! Никто с тех пор не платит долларами здесь. Зелёные деньги гнушаются наших мест.

Иностранец, назвавшийся как Фадри Корсин, причину своего визита обозначил неопределённо:

– Давно хотел побывать здесь, но случая не было.

«Скрытный тип, темнит!»

– Гражданская война, сеньор – плохой сезон для путешествий. Сейчас так много строгостей у нас!.. Церковь – нельзя, выпивка – нельзя… Попрощаешься не тем словом, вроде «адьос» [2] – штраф десять песо. Десять!.. Эти господа в столице – словно из иного мира, из колодца духов. Конечно, – трактирщик поспешил оговориться, – я против фанатизма и попов. Но без продажи спиртного моё заведение дышит на ладан. Одной кормёжкой пробавляюсь, с постояльцев кое-как живу…

Даже въехать сюда Корсину было сложно. За тридцать лет жизни в Штатах он не озаботился получить гражданство США, и чиновник на проверке документов удивился, глядя в его паспорт.

«Всё точно. Я швейцарский подданный».

«Суиза? Банкир, часы, шоколад?»

«Вильгельм Телль, опера, – в тон любезно подсказал Корсин. – Давос, туберкулёзный курорт».

Чуть не прибавил «Кальвин, Женева». Точно бы не впустили – проповедник фанатизма.

Что касается Давоса, он там бывал в прошлом веке – учась в Падуанском университете, навещал знакомую. Её лечили горным солнцем, холодом и неподвижностью.

«Обожаю смотреть на ледники. Они сияют и зовут. Фадри, ты же занимаешься этой, каббалой…»

«Мифологией».

«Не важно, теософией. Я читала, как один брамин поднялся вверх, к махатмам в Гималаи, и получил дар жизни».

«Просто не вернулся. Тебе нужен рецепт, чтоб сделать лекарство. И срочно. Тогда льды перестанут манить».

О, декаданс, удушливые грёзы предгрозовых лет! Где-то во чреве Европы уже шевелился зародыш войны; толчки его рогов в изнеженном нутре мирного бытия пытались заглушить опием и кокаином.

«Говори состав. – Её глаза загорелись. – Родители всё купят. Говори!»

«Своей кровью ты должна написать, что чувствуешь ко мне. Даже если ненавидишь. Только искренне, иначе не подействует. Приложить свой собственный нательный крест, смоченный в крови, как бы печать. Пергамент я достану сам. Там требуется кожа нерождённого ягнёнка, взятая с соблюдением правил».

И эту полоску кожи, цены которой нет во всех сейфах Цюриха, он жёг на живом огне, добытом трением, чтобы смешать пепел с прочими ингредиентами.

Молодость. Всё хочется испытать, проверить опытом.

Потом, уже не похожая на мощи, они тихо говорила:

«Ты же прочёл мою надпись».

«Да».

«Но ты понимаешь, что мне никогда не позволят выйти за…»

«Понимаю. Я не для того варил состав».

«…наверное, я слабодушная. У меня нет настоящей силы чувства. Иначе бы я убежала с тобой».

«Чтобы стать Тристаном и Изольдой, нужен другой состав и особая чаша. Думаю, ты и без этого найдёшь свою судьбу».

Кровью, которой у него при разговоре обливалось сердце, можно было написать поэму о чувствах Данте к Беатриче.

Как она сейчас? Ей должно быть под пятьдесят. Солидная дама, супруга достойного мужа, мать – или уже бабушка?

Он очнулся от воспоминаний. За стенами трактира была Мексика и «война кристерос». Правительство, состоящее из масонов чуть больше, чем полностью, несло крестьянам свет свободы, знания и равенства с помощью ружейно-пулемётного и артиллерийского огня. Когда кончались патроны, в ход шли штыки и мачете.

– У нас тоже туго с выпивкой, – утешил он трактирщика. – Волстед-акт, «сухой закон», слышали?

«И бутлегеры с их разливанным морем виски».

– Даже пива не могу продать. Шеф полиции тут – настоящий зверь. Найдёт бутылки – лично разбивает саблей.

– Всё-таки я сниму у вас комнату.

– Как вам будет угодно, сеньор. Состоятельным гостям я очень рад. А что касается местных диковин – помогу нанять знающего малого. Возьмёт недорого и всюду проведёт. Только насчёт церквей… они все опечатаны, и чтоб войти со светской целью, нужно брать разрешение в полиции. Ну, человеку с деньгами они не откажут!

«Тем более гринго. Ох, и растрясут твой кошель…»

Корсин разглядывал себя в потрескавшемся, частью облезлом зеркале за спиной трактирщика. Регулярные суровые посты, гимнастика и самодисциплина словно замедлили маятник лет – осанистый, прямой, поджарый, он выглядел моложе возраста, а светлые волосы скрадывали нити седины. Лёгкий белый костюм, шляпа-канотье. Не юнец, но собою хорош.

«Предложить ему вдовицу для знакомства? – размышлял трактирщик. – С неё потом комиссионные…»

– Сколько полиция берёт с туристов?

– Судя по тому, где остановились, какие чаевые оставляете. О вас наверняка донесли хефе [3] сразу, как вы сошли на берег. Плюс надбавка с нахрапом, авось выгорит.

– Скажи человеку, что наймётся в провожатые – мне нужна церковь Санто-Калис. Она должна быть рядом.

Трактирщик задумался, медля с ответом.

– Есть такая. Погромили её знатно… Падре к стенке, въехали верхами, иконы в костёр, статуи порубили – как было велено, ну и, конечно, в раж впали, будто осатанели. Не вздумайте внутри скорбеть, креститься и поклоны класть – сразу на пароход и обратно, если в тюрьме не помытарят… Злы власти на верунов, ох злы… Какой обед закажете?

– Кофе без сливок и сахара, кукурузные лепёшки на воде без соли, фрукты.

«На тебе не разживёшься. Зажрались вы, гринго, напридумали диет, сплошное извращение природы. Санта-Муэрте над вами во весь оскал хохочет».

* * *

Выдался яркий безоблачный день, даже бриз не давал облегчения. Всё заливало сияние безжалостного солнца. Залив Баия-де-Бандерас сверкал словно зеркало, дразня воображение намёком о прохладной тьме, скрытой под морской гладью.

Время сиесты почти свято, но Корсин выбрал для экскурсии именно его. Меньше случайных зевак, меньше следящих взглядов из-за оконных жалюзи и занавесок. Расчёт оправдался – улицы опустели, в тени валялись тощие пыльные собаки, будто дохлые, а редкие прохожие слепо брели как сомнамбулы. Кое-где за проволочными решётками вяло вращались жестяные лопасти вентиляторов.

Казалось, только шляпы спасали Корсина и его спутника от солнечного удара. Их две тени, вырезанные лезвием небесного огня, тяжело волочились по земле.

Парень, сосватанный ему трактирщиком, оказался ладным и подвижным – истый мексиканец, – вдобавок образованным, вежливым и знавшим языки. Что приятно – не заискивал и не подлащивался к денежному иностранцу, а говорил непринуждённо, с уважением лишь к возрасту гостя.

– Верно, я из семинаристов. Отбросил весь дурман, вернулся к светской жизни, пошёл в университет. Подготовка у святых отцов мне очень пригодилась… Вот кончится война – надеюсь изучать индейцев, их этнографию.

– Кажется, Хосе, в вас есть их кровь.

– Точно. Дед служил при часовне в Высоком Халиско, сошёлся с девушкой из уичолей, а потом в долины перебрался и завёл торговлю. К слову, вы на англосакса не похожи. Скорее поляк или немец.

– Ни то, ни другое.

Как ему объяснить, в какой узел сплелась этнография кантона Граубюнден? Вроде бы все одной расы, но стоит сделать лишний шаг, куда не следует, и услышишь злобный окрик. А то и вилы увидишь.

Поразительно, что мать с отцом не разругались сразу же через забор, а нашли общие слова и чувства вопреки общественному мнению. И выстояли.

«А мне не удалось. Зато преуспел в другом».

– Боюсь, вам незнакомы народы, из которых я происхожу.

– Испытайте меня! – задорно улыбнулся Хосе.

– Романши и ениши.

Оказалось, и учение святых отцов порой подводит.

– Сдаюсь. Я невежда.

– Вам повезёт с индейцами, уверен. Романши – потомки римлян, в древности перешедших Альпы. А ениши… скитальцы, «белые цыгане», веками странствующие вдоль Рейна. Кое-кто осел. Мать из осёдлых, но и таким не доверяют. Сейчас, насколько мне известно, у них стали даже отнимать детей.

– Искренне, я полагал, что Швейцария – свободная страна…

– О, да. Для домовладельцев, фермеров и бюргеров. Но и с дипломом мне было не на что рассчитывать – ни там, ни в Германии, ни в Австро-Венгрии. Поэтому учился я в Италии, а место нашёл в Штатах. Скоро ли церковь?

– Уже видна! Вон она.

– Надеюсь, полицейский её отпер.

На подходе Корсина невольно объял трепет.

Рядом, рукой подать.

Даже если сейчас там нет искомого, место освящено и заветно, оно требует вести себя подобающим образом – быть сдержанным, умерить голос, взвешивать слова, соблюдать осторожность в поступках. Это правило всех мест, отмеченных сильным событием, присутствием духа или сокровища.

В трепете, который он испытывал, было мало благоговения. Больше той внутренней дрожи ожидания-готовности, знакомой охотникам и кладоискателям.

Снаружи церковь выглядела бледно. Невысока, башенки-звонницы малы, плоский фасад колониального стиля – без прихотливых резных барельефов и завитков мексиканского барокко. Ступени входа выщерблены, истёрты тысячами подошв. Манильские галеоны шли в Акапулько, мимо Пуэрто-Вальярте; здесь неоткуда взяться роскоши пышных соборов. Скромный слепок с глинобитных церквушек времён конкисты – и только.

У дверей маячил щуплый полицейский, изнурённый зноем. Видимо, самый у хефе нелюбимый – любимчика бы не послали жариться на солнцепёке. В контраст к Хосе-семинаристу, индейской кровью облагороженному, этот метис был низкоросл, коряв, лицом и манерами схож с обезьяной. Отвисший ремень с кобурой, мешковатый мундир и фуражка по уши шли ему как седло козе; он походил на ряженого в святочной процессии.

– Долго ждать себя изволите, сеньор. Ещё бы чуть, и я ушёл. Из-за вас потратился на лимонад…

Лимонадный душок от него почему-то веял пивом, но Корсин всё же дал ему песо.

– Грасьяс, – буркнул тот, а гринго протянул ещё монету:

– Отопри дверь и раздобудь воды в бутылке, лучше чистой, можно минеральной. А тем временем мы со студентом осмотрим строение.

– Не-е, сеньор, без меня никуда. С поповскими штучками дело такое – чуть отвернись, уже молитвы забормочут, будто колдуют на погибель. Сами-то какой церкви, баптист?

– Католик. – В ехидно сощуренные глаза полицейского Корсин смотрел бесстрастно.

– Поди, дома клеветать на нас в газету будете? пасквили писать?

Гринго смолчал, зато Хосе вмешался:

– Уймись, Санчо. Я ручаюсь за сеньора.

– Смотри у меня, семинария папская. Он уедет, ты останешься, а я запомню. – Санчо многозначительно положил ладонь на кобуру. – Снаружи вертеп обойдите пока, коль охота.

– Суровы мексиканские порядки. – Корсин проводил его глазами из-под шляпы.

– И не то бывало, – глухо молвил Хосе. – Слева… повернитесь как бы невзначай… На стене выбоины, это от пуль.

– Слишком много для одного падре.

– Он там стоял не один.

– А Санчо напротив?

– Нет. Солдаты.

«Присутствие усилено кровавой жертвой мучеников. Надо быть осторожнее».

– М-да… ну так о храме.

– А!.. Согласно хроникам, заложен в 1650 году на месте часовни, через пять лет освящён, в 1782-ом перестроен в камне. Имел три придела…

– Удивляет название. Я понимаю, что оно – народное, не каноническое. В епархиальной истории Гвадалахары храм означен как церковь Святого Креста, а упоминание о Санто-Калис встретилось мне почти случайно – и заинтриговало.

– Чем? – Хосе, по-прежнему полный симпатии к смелому гринго, задал вопрос как-то настороженно.

– Церкви так не именуют. Есть лишь одна капелла Санто-Калис, сиречь Святой Чаши, или Грааля – в Испании, в кафедральном соборе Валенсии. Прочих Ватикан не признаёт. И вдруг в заокеанском захолустье – извините, если мои слова покажутся вам обидными…

– Пустяки. Тут воистину дыра дырой и чёртово подхвостье.

– …столь громкое название как храм Грааля. Любопытство моё оказалось сильней опасений.

– Его легко утолить. Но каков ваш интерес к храму? Прихоть туриста, любовь к старине, поиск экзотики? В сущности, внутри пустые стены и… грязно. Храм выпотрошен. – Лицо Хосе исказилось болезненной гримасой. – Не в лучший год вы наведались.

Выдохнув, он добавил, опустив глаза:

– Власти думают устроить здесь кинотеатр. Для просвещения масс. Стену заново оштукатурят, следы пуль закрасят лозунгом «Прогресс, маис и пахота».

– Я преподаю историю и мифологию в Аркхеме. Изучение странностей – моя профессия, а поиск их – мой долг. Так уж совпало, что весть о церкви Санто-Калис я получил именно сейчас и сразу пустился в дорогу.

– Значит, вы не просто путешественник… – Беспокойство во взгляде Хосе усилилось.

– Специалист по скрытым и неясным явлениям.

Тут и Санчо подоспел с бутылкой:

– Тёплая сойдёт? У торгаша ледник протёк, зараза.

– Любая, лишь бы чистая. Откройте дверь.

* * *

Правду сказал Хосе. Храм встретил их неживой и гулкой пустотой, запахом старой гари. Хруст битого стекла под ногами звучал кощунственно, невольно хотелось идти на цыпочках. Снаружи полыхал жаркий день, а под сводами жила недобрая стоячая прохлада, словно мёртвый воздух над зияющей могилой. Если тут и была благодать, она забилась в самый тёмный угол, сжалась, замерла, как жертва после насилия, стараясь не издать и звука – иначе солдаты вернутся, чтобы добить её.

На цепи, свисавшей с потолка, была привязана верёвка – нижний конец обрезан. Подпрыгнув, можно достать вытянутой рукой, но этого делать не следует. Явно не люстра тут висела.

– Где же филин и ёж?.. – пробормотал Корсин, разглядывая немое свидетельство смерти.

– Что?.. – Хосе вздрогнул; он смотрел туда же.

– Всё слишком близко к тексту. Тот, кто хозяйничал здесь, хорошо знал Писание. «И завладеют ею пеликан и ёж; и филин и ворон поселятся в ней; и протянут по ней вервь разорения и отвес уничтожения…» [4]

– Э, хватит мне тут, – встрял бдительный Санчо. – Сказал же – шляп не снимать, псалтыря не читать, чтоб никаких поминок с пропагандой. Иначе живо вон обоих, и рапорт хефе. С ним наплачетесь, он у нас лют…

Прошлись туда-сюда; вид отовсюду был убог и сир, а мысль о том, что здесь будут показывать голливудские комедии, вызывала тошноту.

«Остаётся лишь надеяться, что на экране отразится тень повешенного. Но вряд ли. Храм не тот. Да и найдут ли власти денег на кинопроектор?..»

– Благодарю, я всё осмотрел…

– Тогда давайте к выходу.

– …кроме чаши. Где она?

– Зачем она вам? – негромко, но твёрдо спросил Хосе.

– Чтобы увидеть. Только ради неё я и приехал.

– Гринго всегда так, – враждебно процедил Санчо. – Культурка, статуэтки, камушки, а сами цоп – сопрут чего, на пароход и дёру. Нет уж, не старое время! В этих стенах всё принадлежит властям, мы вам украсть не позволим. Чаша – наша.

– Так покажите её, и конец разговорам.

– …и ни за сто песо, ни за тысячу, ни даже за доллары…

– Перестаньте горячиться. Никто не ведёт речь о покупке.

– …а если вы наводчик, то и вам, и ворам гнить в тюряге. Никакой консул не выручит.

– Санчо всё сказал; теперь вы, – обернулся Корсин к Хосе. – Или оба заодно?.. Может, даже в одном церковном братстве состояли – раньше?

По выражениям их лиц и тому, как быстро переглянулись студент с полицейским, он понял, что попал «в яблочко», на манер Вильгельма Телля.

– Ладно, будь по-вашему, – ответил Хосе торопливо. – Она в ризнице.

Там, среди хлама, Корсин обнаружил реликварий – невзрачный, но крепкий ящик красного дерева, с окошками в стенках, вроде старинного фонаря. Два стекла – одно напротив другого, – разбиты, в одном пулевая пробоина с лучами трещин, другое вдребезги. Внутри стояла чаша – тёмная, едва не чёрная, строгой и даже грубоватой формы, вроде кубка с толстой ножкой и широким основанием. Ни рисунка, ни рельефа на ней видно не было.

– Очень старая вещь, – вполголоса проговорил гринго. – Даже, скорее, древняя. Хосе, потрудитесь извлечь её из реликвария и подать мне.

– Берите сами.

– А ты, Санчо?

– Больно надо за эти поповские штуки хватиться. Надо вам – вот и доставайте.

– Но когда-то вы оба касались её. Возможно, целовали. Ведь есть же какой-то обряд причащения к ней, так?.. Наверняка могу сказать, когда вы это делали. В раннем детстве, в самые невинные года. Сейчас вы боитесь её…

– Вот ещё! – фыркнул Санчо, но как-то неискренне.

– Для нас она обычна. – Хосе мыслил и выражался тоньше. – И она – ваш интерес.

– Кто стрелял в неё?

– Лейтенант. Командир солдат, – мрачно отозвался Санчо.

– Он жив?

Молчание.

– Да. В жизни столько опасностей. Упал – разбил голову. Конь понёс, сбросил всадника. Укус бешеного пса. Несчастный случай с оружием. Кристеро метко взмахнул мачете… Даже мясные консервы бывают с подвохом.

Они не видели лица медленно говорящего гринго – только его спину и чуть склонённую голову в шляпе.

– …и вы пытаетесь угадать, какая кара выпадет лично мне. Вы ждёте, когда я упаду, чтобы потом дуэтом присягнуть, что гринго хватил удар. Но дело в том, что я не боюсь.

– Так за чем дело стало? – в голосе Хосе послышалась издёвка.

– Считаете мои слова высокомерием американца, каковым я не являюсь. Между тем я просто-напросто, говоря по-старинному, «назорей от чрева матери моей». Меня вымолили на условиях, обязательных для соблюдения. Их выполнить непросто, но возможно. Я лишён грехов Каина, Иуды и Петра – не убивал, не предавал, не отрекался. И последнее условие добавил сам – я девственник.

– В ваши-то годы?.. – с полнейшим недоверием Санчо скабрезно осклабился.

– …именно поэтому никто из вас двоих взять чашу не посмеет. А я посмею. Она ждёт руки, а не пули…

С этими словами Корсин склонился, открыл разбитую дверцу реликвария и взял чашу за ножку.

Чуть шероховатая, холодная. На вес и ощупь не угадать, из чего сделана – камень? металл? Ясно одно – не керамика. Тяжёлая как гантель.

– Санчо, дай мне бутылку.

– На что вам?..

– Всё проверяется опытом. Опыт – критерий истины. Вот сейчас мы её и узнаем.

Бульк, бульк, бульк – три пары глаз в безмолвии следили, как прозрачная вода заполняет тёмную, кажущуюся бездонной полусферу чаши.

– Опыт первый – это не Грааль. Тому были и другие признаки – скажем, я не рухнул замертво, как недостойный прикоснуться. С другой стороны, ко мне не вернулась молодость. Но сейчас важнее вода. В Граале она должна превоплотиться в вино причастия, благоуханный нектар или млеко с мёдом.

Ему послышалось, что Санчо облегченно перевёл дух, а у Хосе вырвался слабый вздох сокрушения.

– Теперь – вторая проверка. Я должен выпить налитое. Вид воды остался прежним, но вкус? Если это Cáliz de la Amargura, горькая чаша из Гефсиманского сада, пить будет тяжело, но придётся испить всё до дна.

Корсин поднял увесистый кубок до уровня глаз, сказав по-немецки:

– Prosit!

И медленно осушил, стараясь не пролить и капли.

Было тихо. С улицы в ризницу едва доносились звук одинокого автомобиля, собачий лай, неразборчивая женская перебранка и мелодия чарльстона.

– Ну и как оно?.. – осторожно осведомился полицейский.

– Пресная вода. Из чего следует – это не Чаша горечи, а судьба моя впереди.

– Считайте, пронесло.

– Рано радоваться. Осталась третья из возможных чаш. Хосе, встряхните-ка учением святых отцов – какая?

– Надеюсь, не та, что у блудницы в багрянице, сидящей на звере?

– Напрасно ёрничаете, сеньор студент. Такой бы в Пуэрто-Вальярте не поклонялись триста лет. Да, город не из лучших, население не высшего пошиба, но молить о том, чтобы упиться вином блудодеяния – для этого ваш городок мелок и жалок. Вино блудницы – столичный размах, не провинциальный. За такие амбиции вас давно бы подчистую снесло – оползень, землетрясение, цунами, мало ли что. Но вот вино… для последней пробы нужен алкоголь. А поскольку вы такие же трезвенники, как и атеисты, я уверен – у вас при себе есть некая толика… или у вас, Санчо?

– Эхма, была не была, – шаря за пазухой, ощерился в улыбке полицейский. – Для такого раза поделюсь. Дважды коса мимо свистнула – неужто и в третий свезёт?

– Не давай, – схватил его за руку Хосе.

– Чего? убери лапу!.. тебе врезать?

– Ему нужно вино ярости, вот чего! Для чаши…

– …чаши Гнева Божия, – без улыбки договорил за него Корсин. – И вы познаете истину о том, чему молились. Сейчас – или никогда. Не скоро ещё в Халиско приедет специалист моего уровня. Подумайте. Немного бродильного сока крепкой перегонки, и станет ясно, что за посуда в моей руке – работа литейщика или камнереза… или сосуд для десницы ангела, сотворённый не людьми. Решайтесь, другого случая не будет.

Полицейский рывком сбросил с себя руку Хосе:

– Спробуем. Гринго дело говорит. Столько лет вокруг неё ходим, а… Должна же быть и правда, наконец!

Склянку в полпинты он откупорил прокуренными зубами и протянул Корсину жестом небывалой щедрости:

– Последнее отдаю, прямо от сердца.

Отчаявшись помешать стражу порядка, Хосе лез между ними, таки держась на безопасном расстоянии от чаши:

– Сеньор, остановитесь. Из неё никогда не причащали.

– Для чего ж тогда она служила? – Чаша весила, пожалуй, фунтов восемь, но держать её Корсин не устал – его аскеза включала и упражнения на статическую выносливость.

– Для почитания! Раз предки тут её поставили, то не затем, чтобы гринго лили в неё всякое мерзостное пойло!

– Нишкни, – грубо одёрнул Санчо, впившись глазами во впадину чаши, а Корсин перевернул склянку.

Ничего. Струйка пролилась и иссякла, оставив в воздухе сивушный запах.

– Пусто. Она просто посуда. Говорил же Его Превосходительство президент…

Но едва Санчо собрался восхвалить правоту власть предержащих, как над чашей начал подниматься дым.

Вначале серый и слабый, он на глазах густел и чернел, в нём появился тяжёлый багровый оттенок, затем как бы сполохи огня стали просвечивать внутри дымного султана, поднимавшегося к потолку, где росло и клубилось облачко тьмы. От дымящей чаши тихо, но явственно послышался раскат грома. В ризнице похолодало и стало темней.

– Так оно и начнётся, – вполголоса заговорил Корсин, с неестественным спокойствием исследователя наблюдая за извержением из чаши. – «И наполнился храм дымом…» Это будет посильнее филина с ежом.

– Чаша должна быть золотой, – простонал Хосе, зачарованно глядя на чёрный факел конца в руке гринго. Душевная боль была вдвое острей от того, что его обманули. Где ангелы в льняных одеждах, подпоясанные золотом по персям? Вместо сияющего храма скинии – опустошённое убожище, вместо посланца небес – приезжий из Европы через Штаты.

Санчо – тот просто пал на колени и жалобно спросил:

– Сеньор, а я успею попрощаться с бабой, с детками?.. Мне только добежать, я мигом…

– В нашем мире трудно золотым остаться. Поневоле почернеешь, – не отрываясь от зрелища, продолжал Корсин, словно беседовал сам с собой. – Видимо, это четвёртая или пятая чаша, огня или мрака. Бежать?.. Идёмте к алтарю.

– Нет алтаря! нет больше!

– Кто вам сказал? Следуйте за мной.

Со шлейфом крепнущего, громыхающего дыма он вышел из ризницы; Хосе и Санчо были ему свитой. Там, где прежде стоял алтарь, гринго перевернул чашу, и на каменную плиту липко упал комок шипящей гари.

– Рано этим кубкам на пиру звенеть, далёк их час – если он вообще придёт. Теперь я верну её на место, и – моё любопытство исчерпано. Пусть остаётся, где была. Храните её дальше.

– И… всё? – Трясущийся Хосе не верил в избавление.

– А вы чего ждали, сеньор студент?.. Я похож на того, кто уполномочен судить народы? серьёзно?.. Или нужны реки крови, гром и молния, и град с кулак? Для этого не стоит беспокоить чашу – хватит правительства в Мехико. Оно вам обеспечит всё, включая саранчу со властью скорпионов и лицами людей. Верно, Санчо?

– Молчать надо, семинария, – Санчо толкнул студента локтем, – а то нас обоих в гости к падре. Чок-чок, зубы на крючок…

– Мне будет стыдно жить, – сдавленно проговорил потупившийся Хосе, носком ботинка раздавив пепельный след на плите. – Легче, как лейтенанту… – Он поднял глаза на верёвку.

– А, так это он здесь висел? Вервь и отвес в одном лице…

– Да. Утром, после как громили.

– Ну надо же. Бедняга не знал, чем ещё отличиться в борьбе с фанатизмом. Назло лицу отрежу нос, как скажут англичане…

– Вам смешно, а мы остаёмся в Халиско.

– Хосе всегда был слабаком, – снисходительно пояснил Санчо. – То в мученики, то в либералы, сущее мотовило. Образованный, одно слово!.. Наука, она человеку нюх сбивает.

– Благодарю за содержательную и полезную экскурсию. – Корсин достал кошелёк. – Примите в знак признательности.

Само собой, Санчо охотно сгрёб премию – «Семью кормить надо!» – а Хосе отказался:

– Я пас. Обойдусь без сребреников.

* * *

На покое, в тенистой комнате на верхнем этаже трактира, Корсин обстоятельно занёс в путевой дневник всё увиденное и услышанное. Разумеется, шифром с элементами ротвельша [5], чтобы случайный читатель наверняка сломал голову и понял всё наоборот.

Вне объекта Пуэрто-Вальярте его не интересовал. Хотя, за вычетом войны и бедности, городок мог стать недорогим, но комфортным курортом для пляжников и парусных спортсменов. В Штатах бурлили «ревущие 1920-ые», и бесящиеся от жира жаждали прожечь свой долларовый навар.

Здесь, в блаженный час сиесты, его и застала телеграмма из Аркхема. Там, не стесняясь мексикашек, отбили длинную депешу цифрами, от чего и телеграфист, и трактирщик сразу поняли – гость деловой, коммерсант, либо скупщик земель от «Монтгомери фрут», либо поставщик оружия. А ещё туристом притворялся!

– Пригласите мне Хосе, – сойдя вниз, распорядился гость. – Того самого. Если он жив.

– Живёхонек. Раздобыл где-то выпивку, нахлестался и попал под большой штраф. Орал такое, чуть не заподозрили в папизме.

Явился студент, бледный и осунувшийся, присел на край стула.

– Есть работа в Штатах, на год или дольше. Двадцать пять долларов в неделю. Справитесь – возьму на свой курс. Нет – вас ждёт знаменитая Аркхемская психушка или уютное кладбище.

– Почему я?

– Для вас это шанс искупить грех отступничества. Иначе он источит вас и превратит в спившееся ничтожество.

– Что за работа? – Хосе выпрямился, взгляд его окреп.

– Изучение чудищ вплотную, живьём. Они кусаются и наводят порчу. Мне нужен подручный. Готовы?

– У меня нет особых дарований. Я просто человек, обычный слабый человек.

– Ваш народ уичоль, если верна молва, способен чувствовать тонкое. Проверим опытным путём, на практике. Так лучше, чем потом бесплодно сожалеть «Я мог, но не сделал».

Видя сомнения и колебания Хосе, Корсин прибавил из злой детской песенки:

– «Убила мамочку свинья – а ты боишься крови?» Представьте, что имеете дело с вашим правительством – так будет проще втянуться. Да и разница невелика, честно сказать. Наконец, вспомните Гейне –

Мексику мою родную

Я не в силах защитить,

Но за Мексику родную

Без пощады буду мстить [6]

* * *

Именно подпись Фадри Корсина, как главного консультанта, стояла под актом 1928 года. Документ санкционировал ввод федеральной армии США в портовой городишко Иннсмут, где сотню лет (и кто бы мог подумать?) гнездились дегенераты, поклонявшиеся морским тварям.

Хотя речь шла о человеческих жертвоприношениях и противоестественных браках, находились пучеглазые администраторы, склонные решить дело по-тихому, обычным юридическим порядком, без армии, концлагерей и зачисток. Но Корсин сумел настоять – селекция, кастрация, колючая проволока, огнемёты и стрельба на поражение.

В том году к нему с началом курса записался некий Хосе де Санто-Калис. Вроде, парень из мексов, даже с примесью индейской крови, но на кафедре имени Ван Хельсинга и не таких принимали.

Был бы прок.

**************************

[1] (англ.) «Что это, проводник?» «Это Мексика сегодня, сэр».

[2] (исп.) adios – до свидания, буквально «с Богом»

[3] (исп.) jefe – начальник; в Мексике часто – начальник полиции

[4] Исаия 34:11

[5] (нем.) rotwelsch – немецкий воровской жаргон XIII-XX веков

[6] Генрих Гейне, «Вицлипуцли», 1851 г.