Саша Прачкин

— Саша Прачкин, Саша Прачкин, глупей тебя лишь крачки. Прачкин Саша, Прачкин Саша — вместо мозгов каша.

Я сидел в наспех обустроенном лабораторном изоляторе. Халат не снимал, ладони уже который час потели в перчатках. Уже выветривалось из памяти, как меня сюда несли, будто хлопающего глазами мертвеца.

Рассказывал себе всяческую бредятину. За мутным стеклом и брезентом снаружи по коридорам носились коллеги в защитных костюмах, что-то пытались спасти.

Не меня. Тут всё ясно. Каждый новый вдох мне приходится делать глубже, кончики пальцев на всех четырёх конечностях всё явственнее покалывает. Болит голова, жжёт глаза. Это только разогрев.

Не я эту дрянь разработал. Всё нам про неё рассказали. Как лекторы воздыхали по белкам-шипам на поверхности этого художественно выверенного вируса, какие потрясающе реалистичные анимированные модели нам показывали… Полюбуйтесь на отечественное творение. Чтобы что?

Скривившись, я достал из кармана телефон — в размытом отражении экрана увидел свои серые глаза, бледнеющее лицо. Разблокировал, зашёл в мессенджер, написал Владиславу Алексеевичу в личку:

«Ты мудак-эксплуататор, научные регалии ты из своей задницы достал, обзоры тебе писать было тошниловкой. Пожалуй, ты-то меня и убил. Навязал мне свою лабу, сказочник. У тебя у самого никакой личной жизни, оттого ты и мизогин такой. Но ты и и мне доступ к личной жизни закрыл…»

Печатая последние слова, я нахмурился. В этом были свои плюсы. Писал бы сейчас прощальное письмо о давней неразделённой любви — вот оно мне надо? А ей что? Только бы удар по человеку нанёс, навязался бы в последний раз драмы для. А Владислава Алексеевича не жалко.

Жалко ли себя? Ну, пожил свои двадцать шесть лет. Какие красоты явил мне мир за четверть века? Экологический коллапс, вечно открытые раны политических конфликтов, изрезанные в бумажную стружку права человека, душное интриганство вокруг научных грантов. Паршивый сериал, который нельзя не смотреть.

Дышать уже тяжеловато, руки и ноги начинают неметь. Скоро завалюсь на стол рядом. Из носа вытекла капля крови. Успел подумать, что, когда это помещение откроют и найдут меня, зрелище будет внушительное, очень атмосферное. Здорово сознавать, что кто-нибудь про это и книжку напишет.

«Остекленевший взгляд молодого человека ужасал. Он вопрошал: “Что это было? Почему я?”»

На самом деле в свой смертный взор я постараюсь вложить: «Идите вы все к ебени матери, выскочки двуногие».

Я стал терять чувство перспективы. Геометрия вокруг пошла на излом, я стал видеть цвета, которых вокруг явно не должно было быть. Ну как жаль, что я не стану источником данных по симптоматике нашего вируса.

Только и помню, что уронил ту несчастную колбу. Отвлечёшься на секунду от научного контекста — видишь, просто лежит сосуд, считай пустой. Но понимаешь отчётливо, ясно, буднично, что тебе конец.

— Саш-ша… Прач..кин — футспф… идиот, — бормочу я.

Вижу, как вхожу в эту колбу. Далеко тянущийся коридор. Снаружи него всё охватывает медленно текущим пламенем. Оно бесшумно, бесконечно растягивается. То лава переполняет мои альвеолы, коим дальше стать камнем. Слышу звон, из подслоя задней стенки черепа доносятся обрывки песен. Кажется, иду я уже не по пустому стеклянному коридору, а по мелкой реке. Она пахнет железом. Я опускаюсь на колено, зачёрпываю алой жидкости. Всматриваюсь и вижу миллионы эритроцитов, сквозь их стенки проглядывают вирусные наездники, оседлавшие мой гемоглобин…

У меня уже течёт изо рта, лёгкие горят, словно две перевёрнутых вниз древесных кроны. Тела больше нет.

Слышу издалека слева глухой удар. Он взмётывает куда-то ввысь осколки восприятия, моё естество падает в чёрную дыру. Мне не найти там сингулярность, мне не постичь там суть жизни, не пожать руку зарождающейся вселенной.

— С….ша… сп…, — кашляю, отхаркиваю нутро, — С..ша… спит… дур… — кашляю, кашляю, — дур…чк…