Сборник Историй

Книга пахла тёплой пылью и чем-то ещё — то ли мелом, то ли корицей. Когда я впервые открыл её на углу у окна, где радиатор всегда стонал, как недовольный кот, я понял, что страницы старых изданий — это не про сюжеты, а про воздух между словами. Воздух, в котором, если задержать дыхание, можно услышать, как хрустит время.

Я пришёл в районную библиотеку в будний вторник. После развода и бессонниц работа перестала держать меня за воротник: дела я выполнял, как человек, который на автомате наливает воду в чайник, не проверяя, включена ли розетка. Соседка по лестничной клетке, тётя Галя, сказала: «Сходи в библиотеку, там тихо. Тишина лечит». У неё был опыт: она лечила тишиной всё — от зятя-алкоголика до своего артрита. Я, впрочем, был не против.

Библиотека встречала меня скрипом пола и ровным, как старое дыхание, светом из высоких окон. Женщина за стойкой — узкое лицо, непослушные волосы, заправленные за уши, — протянула мне бланк и сказала: «Заполняйте. Можете не указывать отчество. У нас оно считается интимной информацией». Я улыбнулся: смешно, что отчество — интимность. Но в этом было какое-то милосердие: здесь не спрашивали о главном.

Я выбрал наугад полку «Современная проза», хотя многое там было уже вовсе не современным. Книгу я вытащил из середины, как вытаскивают спящего котёнка из коробки — на ощупь, почти виновато. Это был сборник рассказов малоизвестного автора, чьё имя я никогда раньше не слышал. До того дня мне казалось, что все достойные авторы давно умерли, а живые — слишком уверены в себе. Но я сел у окна, открыл книгу и на третьей странице увидел тонкую карандашную линию на полях. Она подчеркивала фразу: «Человек свободен, пока не выбирает». Рядом аккуратно, чужим почерком, было написано: «Не соглашусь. Он свободен именно в момент выбора». И — маленькая стрелка к следующему абзацу.

Я усмехнулся. Кто-то спорил с автором так же всерьёз, как спорят с погодой. И этот кто-то, выходит, сидел когда-то в том же читальном зале, или, по крайней мере, держал эту книгу. Внезапно я почувствовал себя участником разговора, в который меня не приглашали, но который почему-то ждал именно моего отклика. Я стал искать дальше — карандашный след появлялся через несколько страниц, словно пульс. Иногда это были подчёркнутые слова, иногда — осторожные заметки: «Так никто не говорит»; «Да, но героиня слишком чистая — не верю»; «Вспомнить: почему мы не прощаем?». Одна пометка была совершенно лишней, и оттого ещё более личной: «Сегодня пахло снегом. Хотелось спать и не дышать».

Я не удержался и сделал свою отметку — очень мелкую, почти невидимую: «Снег пахнет тишиной, это правда». И поставил точку, как в конце письма.

Неделю я возвращался в библиотеку, как на свидание. Сначала мне казалось, что это просто игра — угадывать по пометкам человека, который оставил их в книгах. Но игра втянула, как сквозняк в приоткрытую дверь. Я стал брать не только эту книгу, но и соседние: вдруг почерк повторится? Повторился. В другом сборнике, в романе, в дневниках одного художника. Дат не было, но почерк — ровный, строгий, с русской «д» в форме петли и крохотными «ё», которые выглядели застенчиво — появлялся снова и снова. Иногда буквы чуть дрожали, и мне казалось, что их писали в автобусе, иногда — уверенно, будто человек сидел за своим столом и наливал себе чай из привычного чайника.

Я стал думать о нём слишком часто. Кто он? Мужчина? Женщина? Старик, которому всё известно? Девушка, которая учится спорить с людьми через примечания на полях, потому что в разговоре не хватает воздуха? «Читатель с полей» — так я его назвал. Мысли о нём поднимались во мне, как тёплая вода в батарее: тихо, настойчиво. Я и сам начал оставлять заметки. Сначала осторожно — слово, вопросительный знак, маленькая реплика. Потом — две строчки, иногда короткий разговор с автором. Я понимал, что нарушаю правила: библиотека вежливо просила не писать в книгах. Но я не мог остановиться — мне нужен был разговор, которого не было ни с коллегами, ни с бывшей женой, ни даже с самим собой.

Однажды я пришёл раньше, чем обычно. За стойкой сидела другая девушка. Она называла читателей по именам, но без отчества — видимо, традиция. Книги я узнал уже на расстоянии: наши с «читателем с полей» тропинки пересекались как две нитки на старом шарфе. Я сел за свой стол и раскрыл том. На первой странице, ещё до оглавления, я заметил: кем-то вложена записка — узкая полоска бумаги с неровно оторванным краем. «Если вы тот, кто отвечает на полях, — написано было тем самым почерком, — оставьте, пожалуйста, в книге о городском солнце свой знак. Я оставлю свой в „Тихом домике“. 15 ноября». Я посмотрел на календарь телефона: сегодня было 12.

Каждый день до пятнадцатого я приходил, как на дежурство, и читальный зал принимал меня своим эхом: кто-то шелестел страницами, кто-то ел тайком орехи, кто-то спал, а библиотекари делали вид, что верят в приличия. Я нашёл «книгу о городском солнце» — маленький сборник эссе, где автор сравнивал окна высоток с аквариумами. На последней странице я нарисовал крошечный квадрат, внутри которого — точка. Квадрат, как окно; точка, как человек. Рядом написал: «Здесь». Это было смешно и одновременно серьёзно, как детское признание.

Пятнадцатого я пришёл к открытию. На улице пахло мокрыми листьями. В коридоре библиотекарь вешал объявление о чистке системы отопления — обещали три дня без тепла. Я прошёл в зал и направился к полке «Письма и дневники». Там стояла тонкая книга с названием «Тихий домик» — я уже видел её раньше, но тогда не заметил ничего особенного. Я открыл на форзаце и выдохнул: на уголке страницы было нарисовано маленькое перо, лёгкое, как запятая. Под ним — дата: 15.11.

Я поднял голову, как будто кто-то должен был стоять рядом. Никого. За соседним столом сидел школьник с задачником, он сосредоточенно шевелил губами. В дальнем углу пожилой мужчина листал газету, периодически постукивая кольцом по столу. На стойке библиотекарь играла шариковой ручкой, как волшебной палочкой. Никто не выглядел вовсе уж таинственным. Но перо на странице было живым.

Я оставил своё «знак» в ответ — крошечную стрелку, указывающую на перо, и дату. И вернулся домой с ощущением, что меня вызвали на дуэль — не на смерть, а на терпение. В ту ночь я не спал. Я представлял себе встречу, перебирал возможные начала разговора: «Здравствуйте», «Вы — это вы?», «Почему вы пишете на полях?». Каждое начало звучало нелепо. Каждое требовало продолжения, которое я придумать не мог.

Мы встретились через три дня. Или это я встретил судьбу, а она — меня. Сначала я увидел серую вязаную шапку. Потом — пальто цвета мокрой коры, слишком длинное для небольшой фигуры. Потом — руки: тонкие, с синей венкой под кожей, одна рука держала книгу, другая — шарф. Она прошла мимо меня к полке, не глядя по сторонам, как человек, который здесь живёт. Я не знал, почему понял, что это — она. Может быть, потому что она остановилась у «Современной прозы» и подняла книгу как раз с той полки, где я когда-то вытащил свой первый том. Может быть, потому что у неё были домашние движения — осторожные и предсказуемые, их не спутаешь с походкой случайного читателя.

Я встал и подошёл. «Здравствуйте», — сказал я и тут же пожалел: мы были как два шпиона, которые вдруг решили представиться на площади. Она подняла глаза. В них было то самое — спокойная сосредоточенность людей, для которых текст — ровная дорога, а не украшение. «Здравствуйте», — повторила она, и, разрушив все мои заготовленные речи, улыбнулась. Я показал на книгу у неё в руках и произнес: «Похоже, мы знакомы». Она тоже посмотрела на обложку, кивнула и сказала: «Похоже». Мы пошли к свободному столу.

Её звали Вера. Я смеялся, опять же, внутри: конечно, Вера. Она была на два-три года младше меня, и это было как раз то расстояние, на котором можно видеть человека целиком. Она рассказала, что работает в соседней школе логопедом. Что у неё разбитый чайник, она никак не купит новый, потому что одним вечером ей нравится один, а на следующий — другой, и так уже месяц. Что её бабушка говорила: «Лучше недоварить разговор, чем переварить». Что писала на полях с детства, потому что ей всегда хотелось поговорить с книгой, а никто вокруг не разговаривал. Я слушал, как слушают многоголосый хор: слова были простые, но звучали, как музыка.

Мы стали встречаться в библиотеке через день. Иногда только здоровались и разменивались записками на полях, хотя сидели напротив — игра продолжалась. Иногда уходили гулять вдоль речки, где вода несла жёлтые листья и пластиковые крышки, и Вера ругала тех, кто кидает мусор, не повышая голоса. Иногда молчали так долго, что сторож заходил и кашлял: «Мы закрываемся». Мне казалось, что мир наконец встал на тёплые рельсы и едет в нужном направлении. Я думал, что так будет всегда. Но жизнь, как и тётя Галя, любит добавлять свою приправу.

Зимой Вера перестала приходить. Сначала — на один день, потом — на два. Я решил, что она заболела. Я написал в книге на полях: «Возвращайтесь», и нарисовал чайник. Никто не ответил. Я переждал неделю. Потом — вторую. С каждым днём библиотека становилась всё холоднее: не потому, что отопление шалило, — просто без Веры звук шагов на паркете терял смысл.

Я решился спросить на стойке. Там стояла та самая женщина с непослушными волосами. Я описал Веру — шапка, пальто, тонкие руки. Женщина посмотрела на меня внимательно — не с раздражением, а как смотрят на человека, который наконец спросил о важном. «Вера… — повторила она медленно. — Вы про нашу Верочку?» Я кивнул. Женщина сняла очки. «Она умерла. В январе. Быстро. Мы все…» — она не закончила.

Я стоял, как человек, который дома вдруг обнаружил, что стены — это декорации. Потом поблагодарил и вышел на улицу. Дальше, насколько помню, я долго шёл, никуда не приходя. Домой я добрался к вечеру, сел на пол у входной двери и впервые за много лет заплакал вслух. Не потому, что не выдержал — потому, что наконец разрешил себе быть человеком.

Через неделю я вернулся. Мне казалось, что библиотека отвернулась от меня, как обиженный друг. Но она была та же: скрип, свет, запах пыли и корицы. На стойке лежал маленький конверт. «Для вас», — сказала библиотекарь и стала смотреть в окно, словно там начинался фильм. Конверт был мягкий, как лежал давно. Внутри лежал лист из тетради в клетку — аккуратно вырванный, с ровными линиями. Почерк Веры. «Если меня вдруг не будет, — писала она, — вы всё равно приходите. Потому что буквам всегда нужен свидетель. А ещё — потому что я думала: неужели мы не имеем права писать на полях друг друга? Имеем. Пожалуйста, пишите. И ещё — купите новый чайник. Вы же точно так же, как я, не решаетесь. Надо решиться».

Я купил чайник на следующий день. Самый простой. Когда он запел, я почувствовал, что где-то на полях нашей общей книги появилась ещё одна галочка.

После похорон, на которых я не был, потому что не знал, где и когда, меня долго мучил один вопрос: имеет ли право человек продолжать разговор, если один из собеседников молчит навсегда? Ответ пришёл оттуда же, откуда приходили раньше пометки — из книги. В одном эссе автор говорил, что письма, написанные на адрес, где никто не живёт, всё равно меняют того, кто пишет. И я начал писать. На полях, на открытках, в записных книжках, в заметках на телефоне. Я писал, как вдыхал: без пафоса, но неизбежно.

В библиотеке я стал подмечать людей. Пожилой мужчина с кольцом перестал стучать — видно, его ругали. Молодая девушка теперь приходила с младшим братом — тот учился читать по обложкам. Школьник, который шевелил губами над задачником, сел ближе к окну и перестал шевелить губами — наверное, вырос. Библиотекарь научилась скреплять карточки не степлером, а рукой — так, что бумагам вдруг хватало лежать без фиксации. Мир незаметно выравнивался, как тетрадная клетка.

Однажды весной в библиотеку привезли картонные коробки — «разбор фондов». На одном из стеллажей появились новые/старые книги. Я вытащил наугад тонкий том «Письма о важном». Внутри была закладка — билет на автобус с обрывком маршрута, пожелтевший. На обороте — той самой знакомой рукой — было написано: «Если ты это читаешь, значит, мы всё ещё здесь. Спасибо». Я не понял, кому адресовано это «мы». Может быть — мне и ей, может быть — всем, кто в этот зал приносит свои тени. Я положил билет обратно, как реликвию, и аккуратно закрыл книгу.

Летом библиотека вдруг стала модной: пришли студенты с ноутбуками, девушки носили кофе в бумажных стаканчиках, на крыльце кто-то фотографировался. Меня это раздражало и одновременно радовало: место, где я учился жить, оказалось живым и в глазах других. Я начал писать короткие заметки о библиотеке — для себя, без цели. О том, как солнечное пятно ползёт по столам к полудню; как запах книг меняется ближе к окну; как по вечерам слышно, как внизу работает прачечная. Записки складывались в файл, файл рос.

Осенью я принёс распечатку библиотекарю. «Это — о вас», — сказал я. Она смутилась, будто я подарил ей платье. «Можно мы это повесим на стенд?» — спросила она. Я кивнул. На стенде было много объявлений: «Кружок каллиграфии», «Поэзия по субботам», «Ищу том Тютчева». Мой лист повис рядом, как одежда на верёвке, и я почувствовал странную вещь: мне стало нечего стесняться.

Однажды ко мне подошла женщина в светлом пальто. «Это вы писали про наше окно?» — спросила она. Я кивнул. «Спасибо, — сказала она. — Я работаю тут двадцать лет. Мы привыкли, что нас не видно. Приятно, когда видно». Мы постояли немного молча, потом она добавила: «У нас есть полка с книгами из дарения. Хотите посмотреть?» Я хотел.

Среди даров были старые романы с потёртыми обложками, детские книги, словари. На одной из книг я увидел знакомую букву «д» — петля, склонённая вправо. Я открыл на случайной странице и нашёл пометку: «Запах яблок в ноябре — лучшая форма памяти». Ниже — дата трёхлетней давности. Значит, Вера писала на полях не только в библиотечных книгах. Я бережно перенёс фразу в свою записную книжку, как человек, который переносит огонь на спичке от одной свечи к другой.

С того дня я понял, что моё дело — не искать встречи, а продолжать разговор. И я стал писать о людях, которых вижу в библиотеке, на остановке, в магазине. Не выдумывая — фиксируя то, как они переговариваются, кивают, как держат пакет с хлебом. Я записывал старушку, которая каждый раз спрашивала у кассира: «А вы не замёрзли?», и кассир, по виду суровая, улыбалась: «Нет, у нас тепло». Я записывал мужчину, который покупал цветы в рабочий день утром — значит, извинялся. Я записывал мальчика, который грыз карандаш в автобусе и смотрел на вывески в поисках буквы «м», потому что собирал слово «мама». Эти заметки сшивались в истории, истории — в главы, главы — в книгу.

Когда я понял, что книга у меня в руках, я принёс её в библиотеку. Не рукопись — они бы не взяли. Я сделал самую простую обложку: тёплый серый картон, чёрные буквы без украшений. На первой странице — посвящение: «Вернуться можно не только в дом». Я спросил, можно ли оставить её на полке дарения. Библиотекарь сказала: «Конечно», — и положила мою книгу между двумя словарями. Я сел у окна и впервые почувствовал себя не находящим, а дающим.

Через неделю я снова пришёл. Книги на полке сменились, моей не было. Я порадовался — значит, кто-то взял. Я прошёл мимо столов и услышал тихий разговор. Девушка, которую я видел раньше с братом, читала вслух: «Человек свободен, пока не выбирает, но счастье происходит на полшага позже — когда вдруг понимаешь, что выбрал и не умер». Я остановился. Она дочитала абзац, вздохнула и — я видел — карандашом подчеркнула предложение. На полях она написала: «А как понять, что правильно?» Я знал этот вопрос. И знал, что ответ на него — всегда пометка, никогда — глава.

Я сел на прежнее место, открыл свою записную книжку и написал: «Правильно — это когда после выбора не хочется стереть написанное. Даже если криво». Потом я подумал — это для неё, но и для меня. Мы все одинаковые читатели с полей, мы пишем свои жизни, как умеем, и боимся, что библиотекарь нас ругнёт. Но библиотекарь только улыбнётся и скажет: «Тише, пожалуйста», — потому что в зале кто-то спит.

Зимой я стал приносить в библиотеку яблоки. Красные, как буквы в учебнике. Я оставлял их на стойке, а библиотекарь клала на тарелку, и каждый мог взять — условие было одно: съесть молча. Если яблоко хрустело слишком громко, мы смеялись шёпотом. Яблоки пахли ноябрём и какой-то радостью, которой я давно не знал. Я думал о Вере — не как о потере, а как о знаке препинания, который делает фразу понятной.

Весной ко мне подошёл тот самый пожилой мужчина с кольцом. Он больше не стучал. Он сказал: «Я прочитал вашу книжку. Хотел вернуть, но не нашёл куда. Возьмите». И протянул её. Обложка была чуть потёртая, в углу — след от капли чая. Я взял и открыл на середине. На полях были пометки — аккуратные, чужие: «Здесь слишком больно». «Здесь я смеялась». «Это похоже на моего брата». И — та самая крошечная стрелка, как когда-то у меня. Я закрыл книгу и понял: мой разговор вышел в общий зал.

Теперь я знаю: библиотека — это не про каталоги и час работы. Это про право оставлять след. Про то, что жизнь — длинная полка, на которой мы встаём рядом, как книги, и не всегда знаем, кто наш сосед. Иногда нас сдвигают, иногда забывают, иногда находят. А иногда к нам возвращаются с карандашом и пишут совсем в уголке, чтобы не мешать: «Спасибо. Я читатель с полей». И это — достаточно.

Когда мне становится невыносимо, я прихожу туда, где пахнет корицей, пылью и мокрой шапкой. Сажусь за своё окно и читаю чужие голоса между строк. Если по дороге попадается магазин, я покупаю яблоки — пусть в зале будет ноябрь, даже если по календарю март. Иногда я беру книгу и вижу знакомую петлю буквы «д». Тогда я улыбаюсь и тихо говорю: «Да, я здесь». И продолжаю писать.

Тётя Галя опять встретила меня у подъезда. «Как дела?» — спросила она. «Тихо», — ответил я. «Ну и славно, — сказала она. — Тишина лечит». Она не знала, как права. Тишина — это поле между строчками, где мы все оставляем свои маленькие, почти невидимые знаки. А библиотека — место, где их не стирают. И если прислушаться, можно услышать хруст времени. И понять, что он — не ломается, а просто перелистывается.