Сборник рассказов №1

Дождь шёл уже третий день.

Он не ливал, не грохотал — он **капал**, как будто небо устало и просто плакал тихо, без звука, оставляя на стёклах квартиры длинные, кривые следы, будто слёзы стекали по лицу города.

Маша стояла у окна.

Она не включала свет. В комнате было полумрак — только серое сияние улицы, отражённое в стекле, и тусклый ореол от фонаря напротив. На подоконнике — пустая чашка из-под кофе, уже остыла. Рядом — лист бумаги. Белый. С печатными буквами.

«Заявление о намерении стать опекуном несовершеннолетнего».

Она смотрела на него, как на чужой язык.

Как на приговор.

Как на билет в неизвестность.

Ей 19.

19.

Ей ещё не было времени стать взрослой, а она уже решает, кем быть для кого-то другого.

Она сняла очки.

Темно-серые глаза, чуть уставшие, с тенью под ними — следы бессонных ночей, смен в кофейне, учебы, тревожных мыслей.

Она провела пальцами по вискам, потом — по волосам. Белые. Не седые. Не выкрашенные. Родные.

Ещё в школе над ней издевались: «Снежка», «Бабка», «Привидение».

Теперь — татуировки, кожаные ботинки, короткая стрижка сбоку, хвост на макушке.

Она не просила быть такой. Просто стала — чтобы никто не смотрел на неё как на слабую.

На левой руке — роза с колючим стеблем, обвивающий запястье.

На правой — надпись: *«Hold on»*.

На ноге, под джинсами, — феникс, поднимающийся из пепла.

Она сделала их, когда бросила школу.

Когда поняла, что ей некуда возвращаться.

**Воспоминание.**

— *Ты не можешь её забрать! — кричала мать. — Ты сама ещё ребёнок! Ты не можешь даже за собой ухаживать!*

— *Я могу, — тихо ответила Маша. — Я уже могу.*

— *Ты работаешь в кофейне! У тебя нет денег! У тебя нет опыта!*

— *У меня есть сердце.*

Мать замолчала.

Потом сказала:

— *А если она тебе его разобьёт?*

Маша не ответила.

Она знала: сердце у неё уже разбито.

Только она давно перестала это чувствовать.

Квартира — маленькая. Однокомнатная. Кухня — в той же комнате, только перегородка из стекла.

Стены — серые. Не потому что скучные. Потому что **её цвет**.

На стене — большая картина, которую она нарисовала сама: две фигуры на фоне заката. Одна — высокая, с белыми волосами. Другая — маленькая, с опущенной головой.

Надпись внизу: *«Мы будем светом друг для друга»*.

Она нарисовала это до того, как увидела Кири.

Как будто знала.

На полке — книги. Не модные романы.

Философия. Психология. Книги о воспитании.

Она читала всё, что могла найти.

Про травму. Про доверие. Про то, как не повторить ошибки родителей.

Про то, как любить, когда тебя никогда по-настоящему не любили.

**Внутренний монолог Маши:**

*Почему я это делаю?*

*Потому что я знаю, каково это — быть никому не нужной.*

*Когда тебя забирают в детдом, не потому что ты плохая, а потому что у родителей нет сил. Или души. Или просто они не могут.*

*И ты сидишь там, и смотришь в окно, и думаешь: «А если никто не придёт? А если я останусь?»*

*Я не хочу, чтобы кто-то ещё так думал.*

*Я не хочу, чтобы кто-то ещё чувствовал себя мусором.*

*Я не идеальна. Я не знаю, как быть матерью. Я не знаю, как говорить «я люблю тебя» без дрожи в голосе.*

*Но я знаю, как быть рядом.*

*Я знаю, как молчать, когда нужно. Как слушать. Как не уходить.*

*Я знаю, как не бросать.*

Она подошла к столу.

Подняла ручку.

Чёрная, тонкая.

Та, что она купила специально.

Не шариковая, не гелевая.

**Перьевая.**

Как будто подпись — это не просто бумага, а клятва.

Она посмотрела на форму.

Имя: *Кира Игоревна Петрова.*

Возраст: *14 лет.*

Дата рождения: *12 мая.*

Последнее место проживания: *Детский дом №7, город Луговой.*

Фото прилагалось.

Маленькое, чёрно-белое.

Девочка с белыми волосами.

Тонкая. Глаза — тёмные, как угли.

Смотрит в камеру, но не улыбается.

Стоит у окна, как и Маша сейчас.

Только у неё — решётка.

Маша провела пальцем по фото.

По лицу Кири.

— Ты не одна, — прошептала она. — Я иду.

**Звонок.**

Мобильный вибрирует на столе.

Это мать.

Маша не берёт.

Она знает, что скажет мать.

«Ты не готова».

«Ты не справишься».

«Ты пожалеешь».

Но она уже пожалела обо всём, что **не сделала**.

О том, что не сказала «останься» отцу.

О том, что не попросила мать обнять её хоть раз.

О том, что не подошла к той девочке в школе, которая плакала в туалете.

Она не хочет жить с новыми «пожалуй, что…»

Она опустилась на колени перед столом.

Не для молитвы.

Для себя.

Для решения.

*Если я не попробую — я никогда не узнаю, могу ли я быть кем-то светом.*

*Если я не возьму её — кто возьмёт?*

*Если я не научусь любить — кто научит её?*

Она встала.

Подписала.

Одним движением.

Без дрожи.

Без паузы.

**Мария Алексеевна Соколова.**

Подпись — твёрдая.

Как приговор.

Как обещание.

Она вышла на балкон.

Дождь почти прекратился.

Только капли с крыши.

Тишина.

Она закурила.

Первая сигарета за неделю.

Не из слабости.

Из необходимости.

Из ощущения: **всё изменилось.**

В кармане — конверт.

В нём — заявление.

Завтра она отнесёт его в детский дом.

Завтра она увидит Кири.

Впервые.

Не по фото.

Не по бумагам.

**По-настоящему.**

Маша смотрит в небо.

Там, сквозь серые облака, просвечивает один луч.

Он падает прямо на подоконник.

На чашку.

На подпись.

На имя Кири.

— Я пришла, — шепчет она. —

Теперь ты не одна.

Детский дом стоял на окраине города, за железнодорожными путями, будто его специально поставили подальше от глаз.

Здание — серое, из трёх этажей, с потрескавшейся штукатуркой и решётками на окнах.

Над входом — табличка: *«Детский дом №7. Государственное учреждение по социальной реабилитации несовершеннолетних»*.

Слова звучали как приговор.

Маша подошла к двери в кожаных ботинках, белые волосы спрятаны под бейсболкой, руки в карманах куртки.

На плече — старая сумка, в которой лежал подарок: коробка с красными розами и маленькая книга — *«Маленький принц»*.

Она читала её в 14.

Именно тогда поняла, что взрослые часто забывают, как быть людьми.

Внутри пахло дезинфекцией и варёной капустой.

Полы блестели от недавней уборки, но запах был упрямый — смесь старых ковров, детской грусти и одиночества.

По коридору бежала девочка лет восьми, с косичками и носком, свалившимся в тапочку.

Увидев Машу, она замедлилась, посмотрела с любопытством, потом скрылась за дверью.

— Вы по записи? — спросила женщина за стойкой.

Средних лет, строгая причёска, очки на цепочке.

На бейдже — *«Анна Петровна, заведующая»*.

— Да, — сказала Маша. — Мария Соколова. Я подавала заявление на опеку Киры Петровой.

Анна Петровна посмотрела в монитор, потом на Машу.

Её взгляд задержался на татуировках на руках, на ботинках, на бейсболке.

Она не сказала ничего, но Маша прочитала: *«Ты слишком молодая. Ты слишком... другая».*

— Подождите, пожалуйста, в комнате для посетителей. Я приведу Киру.

Комната оказалась маленькой.

Стол, два стула, пластиковые цветы в вазе, плакат с правилами поведения.

И окно.

С решёткой.

Маша села.

Положила сумку на колени.

Вынула розы.

Они пахли летом.

Свободой.

Чем-то, чего здесь не было.

Прошло десять минут.

Потом дверь скрипнула.

Маша подняла глаза.

Кира.

Она стояла в дверях.

Такая же худая, как на фото.

Белые волосы — до плеч, растрёпаны, будто она только что проснулась.

Глаза — тёмные, глубокие, как колодец без дна.

На ней — серая кофта с капюшоном, слишком большая, и джинсы, подвёрнутые на лодыжках.

Она не вошла.

Просто стояла.

Смотрела.

Маша встала.

Не улыбнулась.

Улыбка здесь была бы ложью.

— Привет, Кира, — сказала она. — Меня зовут Маша.

Кира не ответила.

Только сжала руки в карманах кофты.

— Я пришла, чтобы поговорить с тобой. Если ты захочешь.

Тишина.

Только тиканье часов на стене.

— Зачем? — наконец спросила Кира.

Голос — тихий, но не слабый.

Как будто из-под земли.

— Потому что я хочу, чтобы ты стала частью моей жизни, — сказала Маша.

Кира фыркнула.

— У тебя есть своя жизнь?

Маша не обиделась.

— Есть. Но она пустая. И я хочу её заполнить. Тобой.

Кира посмотрела на розы.

— Это мне?

— Да.

— Зачем?

— Потому что ты — как они. Белая, но с красным внутри.

Кира замерла.

Она не ожидала такого.

— Ты читаешь книги? — спросила Маша, доставая *«Маленького принца»*.

— Иногда, — сказала Кира. — А ты?

— Читаю. Особенно про тех, кто теряется в пустыне.

Кира сдвинула брови.

— Я не потерялась.

— Нет, — сказала Маша. — Ты просто ещё не нашла свой астероид.

Кира посмотрела на неё дольше.

Впервые.

По-настоящему.

— Почему ты хочешь меня? — спросила она. — Ты же меня не знаешь.

— Знаю, — сказала Маша. — Я знаю, каково это — сидеть у окна и думать, что никто не придёт.

Я знаю, каково — чувствовать, что ты лишняя.

Я знаю, каково — бояться, что любовь — это обман.

Кира опустила глаза.

Но не отвела взгляд.

— Я не верю, — прошептала она.

— Я не прошу верить, — сказала Маша. — Я прошу попробовать.

Она протянула розы.

Кира не взяла.

Но и не отошла.

**Воспоминание.**

— *Она странная, — сказала воспитательница Анне Петровне. — Не разговаривает. Не играет. Только сидит у окна. Смотрит на улицу. Как будто ждёт кого-то.*

— *А родители?*

— *Мать умерла. Отец — в тюрьме. Последний раз видела его, когда ей семь. С тех пор — ни писем, ни звонков. Она не говорит об этом. Но ночью плачет. Тихо. Чтобы никто не слышал.*

— *А ты?* — спросила Анна Петровна у Маши позже. — *Ты готова к такому?*

— *Я не знаю, — честно ответила Маша. — Но я готова учиться.*

Маша сидела на стуле.

Кира — всё ещё у двери.

— А если я не буду тебе нравиться? — вдруг спросила Кира.

— Ты уже нравишься, — сказала Маша. — Ты сильная. Ты не сломалась.

— Я сломалась, — тихо сказала Кира. — Просто никто не видит.

Маша кивнула.

— Я вижу.

Тишина.

Долгая.

Потом Кира сделала шаг.

Потом ещё один.

Подошла к столу.

Посмотрела на розы.

Потом — на Машу.

— А если ты уйдёшь?

— Я не уйду, — сказала Маша. — Я не обещаю, что всё будет легко. Но я обещаю — я не уйду.

Кира взяла розу.

Осторожно.

Как будто боялась, что она уколет.

— У тебя такие же волосы, — сказала она.

— Да, — улыбнулась Маша. — Мы будем похожи.

Кира не улыбнулась в ответ.

Но в уголке глаза — чуть-чуть смягчилось.

Анна Петровна заглянула в комнату.

— Время, — сказала она.

Кира посмотрела на Машу.

— Ты придёшь ещё?

— Да, — сказала Маша. — Каждый день, пока ты не скажешь: «хватит».

Кира кивнула.

Она не сказала «до свидания».

Но и не ушла первой.

Когда Маша вышла на улицу, дождь прекратился.

Солнце пробивалось сквозь тучи.

На земле — лужи, в которых отражалось небо.

Она остановилась.

Достала телефон.

Написала себе в заметки:

*«Первый день. Она взяла розу.»*

Потом добавила:

*«Она сказала: „А если ты уйдёшь?“»*

*Я сказала: „Я не уйду.“*

*Я сдержу слово.*

Неделя прошла в бумажных баталиях.

Маша бегала между районным отделом опеки, детским домом, поликлиникой, бухгалтерией своего колледжа и отделом социальной защиты.

Каждый день — новые формы, новые копии паспорта, справки о доходах, медицинские заключения, характеристики с работы, выписки из банка.

Они требовали **всё**.

Как будто хотели доказать: *ты не справишься*.

Как будто молодость — преступление.

— У вас нет постоянного жилья, — сказала женщина в отделе опеки, глядя на договор аренды. — Съёмная квартира не считается стабильной средой.

— Это стабильная среда, — сказала Маша. — Я плачу вовремя. Я живу одна два года. Я убираю, плачу за свет, не устраиваю вечеринок.

— Но вы не владеете жильём.

— А кто в 19 лет владеет? — спросила Маша. — Вы хотите, чтобы я купила дом, прежде чем возьму девочку, которая не знает, что такое дом?

Женщина нахмурилась.

— Вы слишком эмоциональны.

— Да, — сказала Маша. — Потому что это важно.

**Ночь. Квартира.**

Маша сидела за столом.

Перед ней — гора бумаг.

Ручка.

Чай, уже холодный.

На стене — фото Кири, которое она сделала на телефон, когда та сидела у окна.

Она не спрашивала разрешения.

Просто нажала.

Потому что боялась, что завтра её уже не будет.

Она открыла блокнот.

Там — список.

**Что нужно сделать до переезда Кири:**

1. Купить кровать.

2. Поставить книжную полку.

3. Найти школу.

4. Купить тёплую одежду.

5. Сделать ремонт в комнате (покрасить стены).

6. Найти психолога.

7. Поговорить с матерью.

Последний пункт — подчёркнут три раза.

Она взяла телефон.

Набрала.

— Привет, мам.

Долгая пауза.

— Ты всё ещё это делаешь? — спросила мать.

— Да.

— Ты понимаешь, что если что-то пойдёт не так, ты останешься одна? С ребёнком, которого не сможешь прокормить?

— Я не одна. Я с ней.

— Ты не знаешь её!

— Я знаю, что она беловолосая. Что она сидит у окна. Что она боится, что её бросят. Я знаю это, потому что это было про меня.

Мать замолчала.

Потом тихо:

— Я боялась, что ты повторишь мою жизнь.

— А я боюсь, что не начну свою.

Она положила трубку.

Не в гневе.

В усталости.

Но впервые — **без сожаления**.

**Через три дня. Детский дом.**

Маша приехала с сумкой.

Внутри — краска, кисти, обои, лампочки, игрушка — маленький белый волк.

Она не сказала, зачем.

— Что это? — спросила Анна Петровна.

— Я хочу, чтобы у неё была комната. Не как здесь. А как дом.

— Вы не можете делать ремонт в детском доме.

— Я не здесь. Я в **её будущем доме**.

Анна Петровна посмотрела на неё.

Потом кивнула.

— Позвоните, когда будет готово. Я приведу Кири.

**Квартира. Вечер.**

Маша стояла в пустой комнате.

Раньше это была кладовка.

Теперь — **комната для Кири**.

Стены — светло-серые.

Не белые. Не тёмные.

Серые.

Как дождь перед солнцем.

На одной — полка.

На другой — картина: два силуэта на фоне заката.

Те же, что и на Машиной картине.

Только теперь — ближе друг к другу.

Она повесила лампу — с тёплым светом.

Поставила кровать.

На подушке — волк.

Она села на пол.

Вынула телефон.

Написала:

*«Готово.»*

**Через день. Детский дом.**

Кира приехала с Анной Петровной.

Она была в той же кофте, но чистой.

В руках — пластиковый пакет.

Внутри — две футболки, одна книга, расчёска.

Всё.

Она вошла в квартиру.

Остановилась в прихожей.

Смотрела.

Не двигалась.

Маша не подошла.

Не обняла.

Просто сказала:

— Это твоя комната.

Кира вошла.

Остановилась.

Посмотрела на стены.

На полку.

На картину.

На волка.

Потом — на Машу.

— Ты сделала это... для меня?

— Да.

Кира подошла к кровати.

Потрогала подушку.

Потом — взяла волка.

Прижала к груди.

— Он... мягкий, — сказала она.

Маша кивнула.

— Как ты.

Кира замерла.

Потом опустила голову.

— Я не мягкая, — прошептала. — Я твёрдая. Чтобы не сломаться.

— Я знаю, — сказала Маша. — Но твёрдость не значит, что нельзя быть мягкой внутри.

Кира села на кровать.

Долго молчала.

Потом вдруг спросила:

— А если я стану плохой?

— Что значит — плохой?

— Если я буду кричать. Если не буду слушаться. Если... если я сделаю что-то ужасное. Ты уйдёшь?

Маша подошла.

Села рядом.

— Я не идеальная. Я буду злиться. Я буду уставать. Я буду ошибаться.

Но я не уйду.

Потому что ты не «если».

Ты — **ты**.

И я выбрала тебя не за то, какой ты будешь.

А за то, какой ты есть.

Кира посмотрела на неё.

Её глаза блестели.

— А если я не смогу... быть хорошей дочерью?

— Ты не обязана быть дочерью, — тихо сказала Маша. — Ты можешь быть просто Кири.

А я — просто Маша.

И мы будем учиться быть семьёй.

Кира опустила голову.

Плечи дрожали.

Она не плакала вслух.

Но слёзы падали на колени.

На волка.

Маша не обняла её.

Просто положила руку на край кровати.

Рядом.

Готова.

Через минуту — Кира взяла её руку.

Сжала.

Сильно.

— Я боюсь, — прошептала она.

— Я знаю, — сказала Маша. — Я тоже боюсь.

— А если мы не справимся?

— Тогда — не справимся вместе.

Кира подняла глаза.

Впервые — без маски.

Без защиты.

Только страх.

И надежда.

— Я хочу остаться, — сказала она.

Маша кивнула.

— Тогда оставайся.

Вечером они сидели на полу, ели пиццу из коробки.

Кира сказала:

— У тебя странная квартира.

— Почему?

— Всё серое. А ты — яркая.

Маша улыбнулась.

— Я ждала тебя, чтобы добавить цвет.

Кира посмотрела на волка.

Потом — на розы в вазе.

Потом — на Машу.

— Ты... можешь называть меня Мамой, если хочешь, — сказала Маша.

Кира помолчала.

Потом покачала головой.

— Пока нет.

— Хорошо, — сказала Маша. — Я подожду.

— А можно... я буду звать тебя... Ма?

Маша замерла.

Потом улыбнулась.

Сквозь слёзы.

— Да, — прошептала она. —

Можешь звать меня Ма.

Она осталась.

Но это не значило, что всё стало легко.

Первую ночь Кира не спала.

Маша слышала, как она встаёт, ходит по комнате, открывает окно, садится на подоконник.

Потом — шуршание бумаги.

Потом — тихий шёпот.

Она разговаривала с волком.

Утром Маша нашла его на подушке.

Глаза — закрыты.

Рот — чуть приоткрыт, будто спит.

— Ты уложила его спать? — спросила Маша за завтраком.

— Он устал, — сказала Кира, глядя в тарелку. — Я рассказала ему сказку.

Маша кивнула.

— Хорошо, что он не один.

Кира посмотрела на неё.

Секунду — будто хотела улыбнуться.

Потом опустила глаза.

**День второй.**

Маша повела Кири в магазин.

Не за одеждой.

За **едой**.

— Что ты любишь? — спросила она в проходе с крупами.

— Я не знаю, — сказала Кира.

— Как это — не знаешь?

— В детдоме давали. Я ела. Никто не спрашивал.

Маша остановилась.

Она не подумала.

Она считала еду — естественной частью жизни.

А для Кири это был **выбор**.

Что-то, чего у неё никогда не было.

— Хочешь попробовать всё? — спросила Маша.

Кира кивнула.

Они набрали корзину:

бананы, йогурт, хлопья с шоколадом, сыр, макароны, томатный сок, чипсы, яблоки, печенье, молоко, курицу, рис, лаваш.

Всё, что можно.

Всё, что хочется.

На кассе Кира смотрела на продукты, как на чудо.

— У нас будет **много**?

— Да, — сказала Маша. — Теперь — будет.

**День третий.**

Кира впервые приняла душ **сама**.

Не по расписанию.

Не под надзором.

Не за пять минут.

Она стояла под водой 27 минут.

Потом вышла, вся в пару, с красной кожей.

В руках — Машин гель для тела с запахом ванили.

— Можно... я возьму?

— Бери. Всё — твоё.

Кира кивнула.

Потом сказала:

— Спасибо.

Первое «спасибо».

Не автоматическое.

Не из вежливости.

**Искреннее.**

Маша почувствовала, как что-то внутри сжалось.

Не больно.

Тёпло.

**День пятый.**

Ссора.

Первая.

Маша попросила Кири убрать свою комнату.

— Просто вещи на место. Книги — на полку.

— А если я не хочу? — сказала Кира.

— Тогда не убирай. Но я не буду за тебя.

— Ты же мать!

— Нет, — сказала Маша. — Я — та, кто остался.

А мать — это не про уборку.

Это про то, чтобы не уйти.

Кира схватила волка и захлопнула дверь.

Через минуту — звук разбитого стекла.

Маша вошла.

На полу — ваза с розами.

Вода.

Петли.

Кира сидела на кровати, сжав волка.

Глаза — пустые.

— Я не хотела, — прошептала она.

Маша не закричала.

Не наказала.

Она взяла тряпку.

Начала вытирать воду.

— Я знаю, — сказала она. — Ты не хотела.

Но ты злишься.

И это нормально.

— Я не злюсь! — выкрикнула Кира. — Я **разрушаю**!

Я ломаю всё, к чему прикасаюсь!

Я испортила детдом!

Я испортила школу!

Я испортила мать!

И я испорчу тебя!

Она начала плакать.

Не тихо.

Громко.

Как ребёнок.

Как тот, кем она была, но забыла.

Маша подошла.

Села рядом.

Не обняла.

Просто сказала:

— Ты не разрушаешь.

Ты **живёшь**.

А живые — плачут.

Живые — злятся.

Живые — ломают вазы.

Кира смотрела на неё.

— А если я сделаю хуже?

— Тогда мы починим.

Вместе.

Она встала.

Взяла пылесос.

— А теперь — давай убирать.

Кира сидела.

Потом — встала.

Взяла тряпку.

Они убирали молча.

Но не враждебно.

Вместе.

**Ночь.**

Маша проснулась от шума.

Крика.

Она выбежала в коридор.

Кира стояла в дверях своей комнаты, вся в поту, дрожит.

Глаза — расширены.

Словно видит призрака.

— Кира! — Маша подбежала.

— Он был здесь! — прошептала Кира. — Отец!

Он сказал... сказал, что я плохая!

Что мать умерла из-за меня!

Маша обняла её.

Крепко.

— Это был сон. Ты в безопасности. Я здесь.

Кира вцепилась в неё.

Как утопающий.

— Я не хочу возвращаться! — закричала она. — Не хочу в детдом! Не хочу быть одна!

— Ты не одна, — шептала Маша. — Я здесь. Я не уйду. Я не уйду. Я не уйду.

Она держала её так полчаса.

Пока Кира не уснула в её руках.

Маша отнесла её в комнату.

Уложила.

Села рядом.

Не уходила.

Через час Кира открыла глаза.

— Ма... можно ты посидишь?

— Конечно, — сказала Маша.

— А если я снова увижу его?

— Тогда я прогоню.

Даже если это будет во сне.

Кира кивнула.

Закрыла глаза.

Маша сидела.

Смотрела на неё.

На белые волосы.

На тонкие руки.

На шрам на запястье — старый, бледный.

Она не спросила.

Не сейчас.

Но она **увидела**.

**Утро.**

Кира вышла на кухню.

Маша жарила омлет.

— Я вчера... напугала тебя? — спросила Кира.

— Нет, — сказала Маша. — Ты показала мне, что доверяешь.

Потому что только тем, кому доверяешь, показывают свои кошмары.

Кира села.

— Я... не хочу быть слабой.

— Ты не слабая.

Ты выжила.

А это — самое сильное.

Она поставила тарелку.

— Ешь.

Кира взяла вилку.

Потом вдруг сказала:

— Ты... не скажешь никому про сон?

— Нет, — сказала Маша. — Это — между нами.

Кира посмотрела на неё.

Потом — тихо:

— Спасибо... Ма.

Вечером они сидели на балконе.

Кира держала волка.

Маша курила.

— А ты... была счастливой? — вдруг спросила Кира.

— Когда?

— Когда ты была моего возраста.

Маша помолчала.

— Нет.

Но я не знала, что такое счастье.

Теперь знаю.

Это — когда кто-то зовёт тебя «Ма» и не боится остаться.

Кира посмотрела на закат.

Потом — на неё.

— Я... останусь.

Маша улыбнулась.

— Я знаю.

Первый день школы начался с тишины.

Кира стояла у зеркала в ванной, держа в руках форму — серую юбку, белую блузку, чёрные туфли.

Она не двигалась.

Только смотрела на себя.

— Ты не обязана, — сказала Маша, стоя у двери. — Мы можем подождать.

— Нет, — сказала Кира. — Я хочу.

Но голос дрожал.

Маша подошла.

Поправила воротник.

— Ты сильная.

И не одна.

Кира кивнула.

Но руки сжались в кулаки.

**Школа.**

Здание — старое, кирпичное, с детскими рисунками на окнах.

На двери — табличка: *«Лицей №12. Где растут будущие люди»*.

Кира посмотрела на неё.

— Будущие люди, — прошептала она. — А я — прошлое?

Маша сжала её плечо.

— Ты — настоящее.

И это — твой старт.

Они вошли в кабинет директора.

Директор — женщина лет пятидесяти, с короткой стрижкой и пристальным взглядом.

— Вы уверены, что она готова? — спросила она, глядя на документы. — У неё пробелы в образовании. И... — она понизила голос, — прошлое.

— Прошлое не определяет будущее, — сказала Маша. — А я — опекун. Я отвечаю за неё.

Директор кивнула.

— Хорошо. Пусть попробует.

**Класс.**

Кира вошла в 8 «Б».

Все замолчали.

Глаза — на неё.

На белые волосы.

На блузку, которую она носит, как броню.

Учительница — молодая, с улыбкой.

— Ребята, у нас новая ученица. Её зовут Кира. Давайте поприветствуем.

Аплодисменты — вялые.

Один мальчик хмыкнул:

— Снежная королева.

Никто не засмеялся.

Но и не защитил.

Кира села за последнюю парту.

Скрылась за учебником.

**Перемена.**

Маша ждала у школы.

Не во дворе.

У калитки.

Как будто боялась, что Кира сбежит.

Или её уведут.

Кира вышла последней.

Глаза — вниз.

— Ну как? — спросила Маша.

— Нормально, — сказала Кира.

Ложь.

Маша чувствовала.

— Хочешь мороженое?

— Нет.

— Хочешь рассказать?

— Нет.

Они шли молча.

Потом Кира вдруг сказала:

— Меня никто не тронул.

Просто... смотрели.

Как на музейный экспонат.

Маша кивнула.

— Это пройдёт.

— А если нет?

— Тогда мы найдём другую школу.

Или я сама буду учить.

Но ты не должна страдать ради системы.

Кира посмотрела на неё.

— Ты бы бросила работу? Колледж?

— Да, — сказала Маша. — Без колебаний.

Кира замолчала.

Но впервые — не от обиды.

От шока.

**Через неделю.**

Кира начала ходить в школу без дрожи.

Но всё ещё сидела одна.

На перемене — в библиотеке.

С книгой.

С волком в кармане.

Однажды Маша пришла за ней раньше.

Увидела, как Кира стоит у окна, а рядом — две девочки.

Одна показывает на её руку.

— Что у тебя за шрам? — спросила одна. — Ты резала себя?

Кира замерла.

Рука — в кармане.

Там — старый шрам.

Глубокий.

От битого стекла.

От ночи, когда отец сказал: *«Ты — ошибка»*.

— Не твоё дело, — сказала Кира.

— Все знают, что ты из детдома, — сказала вторая. — Ты, наверное, воровала. Или... хуже.

Кира не ответила.

Но глаза — стали ледяными.

И тут — голос:

— А вы, девочки, знаете, что у вас молоко на рубашке?

Они обернулись.

Маша стояла в дверях.

В кожаной куртке.

С белыми волосами.

С татуировками на руках.

С глазами, в которых — огонь.

— Я — её мать, — сказала Маша. — И если вы ещё раз скажете что-то подобное — я приду не одна.

Я приду с полицией.

С психологом.

С судом.

Потому что **оскорбление несовершеннолетнего — преступление**.

Девочки побледнели.

Убежали.

Маша подошла к Кири.

— Ты в порядке?

Кира смотрела на неё.

— Ты... сказала, что ты мать.

— Я и есть мать, — сказала Маша. — По крови — нет.

По сердцу — да.

По выбору — навсегда.

Кира не ответила.

Но вдруг обняла её.

Крепко.

Первый раз сама.

**Вечер.**

Они сидели на балконе.

Кира держала чай.

Маша — сигарету.

— Почему ты не сказала им правду? — спросила Маша. — Про шрам.

— Потому что... они бы не поняли, — тихо сказала Кира. —

Они бы сказали: *«бедная»*.

Или: *«странная»*.

А я не хочу быть «бедной».

Я хочу быть... нормальной.

Маша покачала головой.

— Нормальность — скучна.

Ты — не нормальная.

Ты — **настоящая**.

А это — лучше.

Кира посмотрела на шрам.

Потом — на Машу.

— А ты? У тебя есть шрамы?

Маша закатала рукав.

Показала татуировку с розой.

— Под ней — шрам.

От ножа.

Когда я пыталась... закончить всё.

Кира замерла.

— Я не хочу, чтобы ты так делала, — сказала Маша. —

Я хочу, чтобы ты знала:

шрамы — это не слабость.

Это — доказательство того, что ты **выжила**.

Кира коснулась своего шрама.

Потом — тихо:

— Я больше не хочу прятать.

Маша улыбнулась.

— Тогда не прятай.

На следующий день Кира вышла в школу.

Скинула кардиган.

Оголила руку с шрамом.

Все смотрели.

Но она не опустила глаза.

Одна девочка — та, что читала в библиотеке — подошла.

— Привет, — сказала она. — Я Аня.

Хочешь сесть со мной на перемене?

Кира посмотрела на неё.

Потом — кивнула.

У калитки стояла Маша.

Она видела всё.

Не подошла.

Только улыбнулась.

Её дочь — шла вперёд.

И не пряталась.

Спустя месяцы

Они купили ёлку за 800 рублей.

Маленькую. Кривую.

С одной веткой, загнутой вниз, будто раненой.

— Она идеальная, — сказала Кира, обнимая ствол.

— Почему? — спросила Маша.

— Потому что у неё есть шрам.

Как у нас.

Маша улыбнулась.

— Тогда — домой.

**Квартира. Вечер.**

Они ставили ёлку на балконе — там было пространство.

Маша держала горшок, Кира — ветки.

На радио — старая песня: *«Маленькая елочка»*.

Они смеялись, когда лампочка мигнула и погасла.

Потом нашли адаптер.

Подключили.

Свет.

Мягкий.

Зелёный.

Жёлтый.

Красный.

— Красиво, — прошептала Кира.

— Да, — сказала Маша. — Как ты.

Кира посмотрела на неё.

Не смутилась.

Просто кивнула.

Они повесили игрушки.

Не новые.

Те, что купили на рынке: стеклянные шары, старинная звезда, фигурка снеговика с потрескавшейся краской.

И одну — самодельную.

Из картона.

С надписью: *«Ма и Кира. 2025»*.

— Я сделала, — сказала Кира. — В школе.

— Красиво, — сказала Маша.

Голос дрогнул.

**Утро.**

Маша проснулась от запаха.

Не кофе.

Не борща.

**Оладьи.**

Она вышла на кухню.

Кира стояла у плиты, в пижаме, с ложкой в руке.

В сковороде — золотистые оладьи.

На столе — варенье, сметана, чашка с надписью *«Лучшая мама»*, которую Маша купила себе в шутку год назад.

— Ты... готовишь? — спросила Маша.

— Учила рецепт у бабушки в детдоме, — сказала Кира. — Она сказала: *«Еда — это любовь, которую можно съесть»*.

Маша замерла.

Потом подошла.

Обняла её со спины.

Крепко.

— Спасибо, — прошептала она.

Кира не ответила.

Но не отстранилась.

**День.**

Маша сказала:

— Сегодня приходит моя мать.

Кира замерла.

— Твоя... настоящая мать?

— Да.

Она хочет... познакомиться с тобой.

Кира опустила глаза.

— А если она скажет, что я — обуза?

— Тогда она уйдёт, — сказала Маша. — И больше не вернётся.

— А ты?

— Я останусь.

Ты — моя семья.

Она — моя прошлое.

Кира кивнула.

Но руки дрожали.

**Вечер.**

Звонок в дверь.

Маша открыла.

Мать — в пальто, с сумкой, с лицом, в котором — смесь страха и гордости.

— Здравствуй, Маша.

— Привет, мам.

Кира стояла в коридоре.

В чистой блузке.

С волком в руках.

— Это Кира, — сказала Маша.

Мать посмотрела на неё.

Долго.

Потом — кивнула.

— Здравствуй, Кира.

— Здравствуйте, — тихо сказала Кира.

Они сели за стол.

Ели оладьи.

Мать пила чай.

Молчала.

Потом сказала:

— Ты... хорошо выглядишь.

Кира кивнула.

— Маша говорит, ты умная.

— Я учусь, — сказала Кира.

— А... как тебе здесь?

— Хорошо, — сказала Кира. — У меня есть комната.

И... Ма.

Мать посмотрела на Машу.

— Она зовёт тебя... Ма?

— Да, — сказала Маша.

Мать замолчала.

Потом — тихо:

— Я... не знала, как.

Я работала.

Я устала.

Я думала, что любовь — это еда, крыша, деньги.

А оказалось...

Она не договорила.

Но слёзы — пошли.

Кира встала.

Подошла.

Положила перед ней самодельную игрушку.

— Это вам.

С надписью: *«Бабушка»*.

Мать взяла её.

Сжала.

— Спасибо, — прошептала она.

**Поздно ночью.**

Кира не спала.

Маша вошла в комнату.

— Что случилось?

— Я боюсь, — сказала Кира. — Что она скажет тебе: *«брось это»*.

И ты послушаешься.

Маша села на кровать.

— Слушай меня.

Никто не решает за меня, кого любить.

Ты — не «это».

Ты — **моё «да»**.

Моё «я выбираю».

Моё «я останусь».

Кира посмотрела на неё.

— А если я скажу... «я люблю тебя»?

Маша замерла.

— Тогда я скажу: *«я тоже»*.

И это будет правдой.

— Я люблю тебя, — сказала Кира.

Тихо.

Но чётко.

Как приговор.

Как клятва.

Маша обняла её.

Сильно.

Сквозь слёзы.

— Я тоже люблю тебя, Кира.

Больше, чем себя.

Больше, чем всё.

На следующее утро мать уехала.

Но оставила на столе конверт.

Внутри — деньги.

И записка:

*«На книги.

И на ёлку в следующем году.

Я горжусь тобой, Маша.

Ты стала той матерью, которой я не смогла быть.»*

Кира прочитала.

Потом — сказала:

— У нас будет много праздников?

— Да, — сказала Маша. —

Каждый день, когда ты рядом — праздник.

Кира улыбнулась.

Первый раз — **широко**.

**Светло**.

**По-настоящему.**

За окном — снег.

На балконе — ёлка.

В квартире — смех.

И тишина, в которой слышно, как бьются два сердца —

в одном ритме.