Сброшенная кожа

Кожаная оплётка руля прогнулась под моим ударом. Ещё. Затем ещё. Пластик жалобно хрустнул, и я откинулся на спинку сиденья, тяжело дыша. В салоне было жарко, пахло приторной, липкой сладостью, смешанной с железной кислинкой кожи.

— Что со мной не так?! — прорычал я, глядя на расплывчатое отражение в лобовом стекле.

— Как они меня заебали!

Третье свидание за месяц закончилось стандартно: вежливая улыбка, «я наберу», затем ледяное молчание в мессенджере. Очередная «принцесса» вынесла вердикт.

Тогда, в боковом стекле, по которому медленно сползали капли дождя, появилась она.

Шла по парковке, не замечая ни меня, ни машины. Лет тридцать. Светлые волосы, растрёпанные влажным ветром. Чёрная водолазка. Огромные наушники на ушах — отрезали её от мира — от всего. Она двигалась плавно, как тень. Когда поравнялась с моей машиной, я увидел её глаза. Большие, тёмные, почти чёрные. И злые. Не злобные, не истеричные — холодные, всевидящие.

На её шее, на тонкой серебряной цепочке, блеснул геометрически сложный кулон. Она прошла мимо. Я смотрел ей вслед, внезапно забыв и про гнев, и про «принцессу». Светлые волосы. Ровная спина. И вдруг в салоне стало очень, очень холодно. Она словно почувствовала мой взгляд, остановилась, медленно повернула голову и посмотрела — прямо на меня, сквозь мокрое стекло. В её огромных, чёрных глазах не было ни страха, ни любопытства — только холодная, анатомическая оценка. Так смотрят на насекомое, случайно попавшееся на пути.

Что-то внутри меня лопнуло. Я распахнул дверь так, что она с визгом ударилась об ограничитель и выскочил под мелкий неприятный дождь.

— Эй, ты! — крикнул я.

Она не сделала шага в сторону. Просто стояла и смотрела, снимая ободок с наушниками. Я подлетел, схватил за локоть. Ткань куртки была холодной и мокрой.

— Чего пялишься, сучка? — выплюнул я ей в лицо. Вся боль, всё унижение от только что проваленного свидания, от десятков таких же — нашло выход, нашло цель.

— Думаешь, самая умная? Рожу воротишь? Да вы все, блядь, одинаковые! Корчите из себя королев, а на деле — пустые, сука, дырки!

Я орал, не разбирая слов, вываливая на неё липкий, накопленный годами гнев — про внешность, пол, ум.

— Да на тебя даже такой, как я, не посмотрит! Поняла?! Ты — кусок дерьма!

Она не отвечала. Не вырывалась. Просто стояла и смотрела прямо в глаза. В её взгляде, бездонных зрачках не было ничего. Пустота — страшнее любой ярости. Я выдохся. Замолчал.

И тогда она, медленно, с ритуальным спокойствием, чуть наклонила голову и смачно плюнула мне под ноги — прямо на мои идеально чистые кроссовки. Куртка её распахнулась, на шее качнулся и сверкнул геометрический кулон-меркаба. Грани вспыхнули на миг тусклым свинцовым светом, складываясь в невозможную фигуру. Не говоря ни слова, она развернулась и ушла, растворяясь в дожде.

Дверь квартиры захлопнулась, отрезая шум дождя и память о провале. Я улыбался — криво, зло, но победно. Я прокручивал сцену: как орал, как она молчала, как заставил эту высокомерную суку опустить глаза. Плевок? Жалкий, бабский жест. Я поставил её на место. Сбросил накопленное унижение, как грязный плащ, и теперь чувствовал себя чистым.

Насвистывая, прошёл в комнату. Скинул мокрую куртку на стул. Стянул с ног дорогие, но уже испачканные кроссовки. Штанина липла к голени. Я сел, чтобы снять носок, и почувствовал зуд на лодыжке. Раздражающий, назойливый.

Закатал штанину. На коже, ровно там, куда попали брызги плевка, расползлось красное пятно. Не похоже на раздражение: ярко-алое, почти искусственное, с неестественно чёткими, циркулем выведенными краями. Я почесал. Зуд на секунду утих и вспыхнул с новой силой. Как будто под кожей кто-то аккуратно подводил красным карандашом, вычерчивая знак.

Я поморщился. Аллергия. Наверное, на дорожную химию. Или натёрло. Херня. Я встал, забыв про зуд, пошёл к холодильнику за пивом. Я сегодня заслужил. Я победитель. А красное пятно, незаметное, проигнорированное, начало тихо пульсировать в такт моему сердцу.

Я проснулся от зуда. Не того, вчерашнего, раздражающего. Этот был другим — раскалённым, нестерпимым, словно под кожей ползали муравьи с иглами вместо лапок. Я сел, сорвал одеяло. Пятно разрослось. За ночь захватило всю лодыжку и ползло вверх по голени. Кожа багровая, опухшая, покрыта волдырями с мутной жёлтой жидкостью. Я не выдержал и вцепился в ногу ногтями.

Кожа под пальцами лопнула, как мокрая, перепревшая бумага. Но под ней была не кровь, а что-то другое: сырая, розовая, неестественно гладкая и блестящая плоть, как у новорождённого. Холодный трезвый ужас ударил в голову, смыв остатки сна.

Я схватил телефон. Скорая. 103. Вызов. В трубке тишина. Не гудки, не «абонент не отвечает». Ватная пустота. Я набрал снова. Тишина. Нашёл в контактах номер друга. «Абонент временно недоступен».

Паника поднялась стеной. К чёрту телефон — поеду сам. Я вскочил, натянул вчерашние джинсы, игнорируя боль, и бросился к двери.

Выскочил на площадку, забарабанил в соседнюю дверь:

— Петрович! Открой! Помоги!
Кулаки гулко били по металлу, звук отдавался эхом. Никто не ответил. Лифт. Я вдавил кнопку. Пластик прогнулся, но огонёк не вспыхнул. Лифт был мёртв.

Пожарный выход! Я дёрнул ручку. Ничего. Дверь не поддавалась. Я навалился на неё плечом — раз, другой. Стояла, как влитая, будто за ней не лестничная клетка, а монолитная скала.

Тринадцатый этаж.

Я заперт.

Прислонился спиной к холодной стене и медленно сполз на пол. В голове всплыло её лицо. Чёрные злые глаза. Чёртов кулон. Плевок.

Началось…

Остались боль, зуд и жар, шедший изнутри, расплавляя тонкие кости. Я перестал различать день и ночь. Мир сузился до размеров квартиры-тюрьмы — до скрипа кровати, гула холодильника, отражения в чёрном экране телевизора. Кожа горела. Я лежал в холодной ванне — не помогало. Пузыри на ноге лопнули, и вся голень стала сплошной сочащейся раной. Меня рвало: сначала остатками еды, потом жёлчью, потом ничем — пустые судороги.

Я учился не чесать и терпеть. Но кожа всё равно слезала сама — склизким рваным чулком. Утром я увидел простыню, покрытую тонкими, серыми лоскутами вчерашней плоти, похожими на сброшенную змеиную кожу. А под ней нарастала новая, нежно розовая, гладкая, без единого волоска. Кожа куклы. Квартира начала пахнуть сладковато-тухлым. Моя старая жизнь, моё старое тело лежало на полу, на диване, на кухне. Убирать я перестал — просто переступал через ошмётки самого себя. В бреду я видел её — ту, с парковки. Большущие пустые глаза. Она стояла в углу и молча смотрела, как я корчусь. Не злая и не сочувствующая. Наблюдающая.

Процесс пошёл выше. Руки. Грудь. Спина. Я сдирал кожу, как старую промокшую упаковку, обнажая новую, жутко идеальную плоть. Боль была такой сильной, что я выл, зажимая рот подушкой. А потом боль ушла. В один момент — щелчок, и выключили. Я чувствовал тишину — внутри и снаружи.

И понятия не имел, сколько прошло. День? Три? Неделя? Очнулся на полу среди высохших, шуршащих ошмётков. Я встал: тело — лёгкое, послушное, чужое. Подошёл к зеркалу. Из заляпанной поверхности смотрело незнакомое лицо. Глаза — мои; остальное — нет: скулы острее, подбородок волевой, кожа идеально гладкая. Скульптурное тело. Красивое, жестокое в своей симметрии лицо. Я смотрел на незнакомца, и незнакомец — на меня. Без эмоций. Я методично убрал квартиру: собрал мёртвую плоть в мешки и вынес на площадку. Повернул ключ — дверь открылась. Нажал кнопку лифта — огонёк зажегся; через полминуты кабина приехала. Вместе со мной зашёл сосед Петрович. Улыбнулся:

— Доброе утро, Паш. Отлично выглядишь. В отпуск, что ли, съездил?

Мир был прекрасен. Идеально отлажен. Послушен.

Прошла неделя. Потом месяц. Я начал жить «новой жизнью» — той, о которой так давно и самозабвенно грезил. Девушки — красивые, разные, смеющиеся. Больше не говорили «я наберу». Оставались. Смотрели на меня с обожанием и голодом. Работа — повышение. Проект, который считали провальным, выстрелил. Меня хвалили, ставили в пример. Деньги — сами легко текли в руки. Дни щёлкали, как идеально смазанные шестерёнки, оставляя на пальцах только блеск. Я получил всё, чего хотел.

Но…

Солнце било в глаза. Яхта, белым, острым акульим зубом резала синюю гладь моря. В носу стоял запах йода, дорогого солнцезащитного крема и шампанского. Рядом, на бежевом диване, лежала девушка. Казалось, её звали Кира или Катя. Красивая, загорелая — и абсолютно неважная. Просто деталь этого глянцевого дня. Тело теперь было произведением искусства: каждый мускул на месте, кожа — бронзовая, бархатистая. Я был объектом желания, был успехом. И я был пуст. Солнце грело идеальную кожу, а внутри было холодно.

Мимо прошла официантка с подносом бокалов. Я скользнул по ней равнодушным взглядом — и замер. Тридцатилетняя. Светлые волосы, собранные в небрежный пучок. И глаза. Большие, чёрные, злые. На её шее, на тонкой цепочке, в солнечном свете хищно блеснул знакомый кулон-меркаба. Она поставила бокалы на стол. Наши взгляды встретились. И она улыбнулась. Это была улыбка не обслуживающего персонала, не вежливая и не заискивающая. Тонкая, острая, психопатическая ухмылка. Только знание и тихий, окончательный ледяной триумф. Она ничего не сказала. Просто развернулась и ушла, её силуэт качнулся в такт мерному движению яхты.

Девушка рядом что-то говорила, смеялась, касалась моей руки. Я не слышал. Смотрел ей вслед. И в этой идеальной, солнечной пустоте, в моей безмятежной голове вдруг вспыхнула первая за долгое время — и последняя — живая человеческая мысль. Тот крик. Парковка. Ярость. Унижение. Это был последний раз, когда я что-то чувствовал по-настоящему.